страница [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10]
                       [11] [12] [13] [14] [15] [16] [17] [18] [19] [20]
                       [21] [22] [23] [24] [25] [26] [27]

[14]

   VIII. ПРЕЛЮДИЯ К ШИЗОФРЕНИИ 

Я присвоил ей минус шесть баллов. Это была очень высокая оценка. Выше получали только Ада (плюс два) и американская актриса Джина Гершон (минус пять с четвертью).

Девушку звали Дорис. «Дорис-Шморис», – сказал я и щелкнул ее по рыжему носу. В самолете я выкушал VIP-комплект виски Jameson, который вез в подарок боссу, поэтому вел себя беззастенчиво. Дорис вознамерилась отреагировать хрестоматийно, но почему-то выбрала другую меру пресечения – поцеловала меня в лицо.

О, как это было жестоко!.. Лучше бы уж оклеветала меня, лишила бы честного имени и положения в приличном обществе, бросила бы в тюрьму!..

– Я не такая, – сказала она, хотя была, конечно, такая.

В Питер она ездила с шефом – заместителем генерального директора крупной компании сотовой связи, бригадным генералом запаса. Не знаю, сколько раз он щелкал ее по носу и щелкал ли вообще, но к моменту нашего выхода из самолета в аэропорту имени БГ они не разговаривали. Черт их разберет, этих бывших генералов!..

Стройная, среднего роста, вся, включая живот, в веснушках. В багажном отсеке я помог ей с чемоданами (дважды свалившись на резиновый транспортер), затем отвез на такси в Рамат-Ган, где и остался на ночь.

Дорис жила с мамой и двумя кобелями. Стало быть, я оказался третьим. И, как водится, лишним. Собаки, в отличие от мамы, не давали нам спать, не говоря уже об остальном. Пришлось запереть их в ванной с вытекающим оттуда воем. Под утро они заснули, а проснувшись – нагадили.

Ночью кроме прочих удовольствий я получил в подарок исповедь бывшей алкоголички (не может быть!), которую в юности (в школе, что ли?) нельзя было оторвать от стакана (не верю!!!) «Да-да, я выпивала по порции виски или рома почти каждый день!..» (Порция у них, кажется, грамм двадцать. Потрясающе!) «Как же ты не спилась, милая?!» «Я бросила...» «Это было, наверное, очень трудно? Ломка, абстиненция... Как ты себя заставила?» «У меня не было денег...» (Так не пей в барах и на дискотеках, дурочка!) Она говорила со мной как с праведником, трезвенником или раввином, перемежая слезы и смех долгими поцелуями, для чего ей приходилось погружать лицо в огнеопасное облако могучего перегара, скафандром окружавшее мою бедную голову.

И все-таки она была скучна, эта Дорис. Вкусна, свежа, но слишком однообразна. Даже в ласках и поцелуях. Мне приходилось ее то и дело перегружать, как зависший на середине жеста компьютер. Но и это не помогало – она зависала на середине следующего жеста. Не проглядывалось в ней ни малейшего намека на то, что со временем она разбогатеет душой, усложнится, раскрепостится, высветится изнутри. Увы, ее перспектива была прозрачна. Что ждало ее в будущем, лет эдак через девятнадцать? Служба-дружба в самом партикулярном смысле, да постепенное сужение кругозора. До точки, цветочка, платочка, тортика, собачки...

Кому-то такие женщины очень по нутру. Они милы, жалостливы, участливы. Их сердечность проста и материальна. Они естественны в проявлениях. Как деревья. И совсем не печалятся, когда приходит время сбрасывать листву. Провести с такой женщиной ночь – особенно когда она молода, а ты еще энергичен и изобретателен – сущее удовольствие. Но провести с ней целую жизнь?!. Для этого надо быть праведником, трезвенником или раввином...

Вернувшись утром в свою тель-авивскую конуру, я попытался забыть ее адрес и телефон – и мне удалось это сделать с поразительной легкостью.

Дорис была младше меня на девятнадцать лет, Ада – на двадцать пять. Преимущество налицо…

А через несколько дней я понял, что во мне поселился страх. Когда это случилось, не знаю. То ли на даче в сосновом бору, где мы с Адой пили чай, то ли на брегах Невы, которые если забуду – да отсохнет любая моя рука.

В общем, я стал просыпаться с чувством тяжелой перспективы и впервые в жизни возненавидел утро. Я трепетал, как угодивший в идиому фаворит Дионисия Первого. И молился на конский волос... Страх медленно оседал внутри только к середине дня, когда конторская рутина притупляла чувства, а мысли вытеснял изящный образ соленого огурца и других сопутствующих антидепрессантов.

Просыпался я рано, готовил себе нехитрый завтрак, сорил крошками на клавиатуру компьютера, открывал и закрывал электронную почту, адреса которой не знал никто, рассматривал кнопки на телефонном аппарате, расчехлял гитару, растопыривал пальцы в нелепом доминант-септ-аккорде, зачехлял, курил первую сигарету, проветривал комнату, курил вторую, брился, принимал душ, одевался, выходил из дома.

После того, как я впервые не узнал улицу, на которой жил последние семь лет, у меня возникла потребность ходить пешком. Забавно было ощущать, как постепенно я перестаю узнавать город, знакомый если не до слез, то уж до прожилок, до припухлых желез внутренней секреции. С каждой новой прогулкой крепло ощущение, что я плутаю среди декораций гигантского театра, в котором не было авансцены и зрительного зала – одни лишь узкие проулки кулис, да задники из алебастра, стекла и бетона.

– Чего ты орешь? – спрашивал меня, актера студенческого театра, подвыпивший машинист сцены в ДК имени Горбунова. – Знаешь, как настоящий артист подает голос? Он брюхом чувствует дырку в пространстве – и именно туда подает. Причем, не оря! Никогда не оря! А ты надрываешься, как «запорожец», как шляхтич сусанинский из пьесы Глинки. Ищи дырку, балбес! Представь, что на тебя надели пуленепробиваемые трусы, а тебе вдруг приспичило пернуть!..

Нагромождение зданий неохотно расступалось и я, как больное аритмией сердце, нервно протискивался между их шершавыми ребрами в поисках отдушины, той самой дырки, в которую можно было подать голос моего неровного пульса.

Что это было? Прелюдия к шизофрении? Следствие поломки микротрубочек в мозгу? Отложения загадочного тау-белка, как считает доктор Казанова из Медицинского колледжа Джорджии?

Какая разница! Главное, что я менялся. Разумеется, не к лучшему, потому что так не бывает.

Наконец-то мне стало по-настоящему тошно, думал я. И в этом, наконец-то, не было никакой литературы, никакого похмелья, никаких долгов.

Что мне все эти ады и раи, думал я, что мне все эти майи и инки, инны и майки! Буду проще – и ко мне потянутся люды. Скромнее, умеренней в мыслях буду. Глаже стану стелить, жестче спать...

Но аутогенная тренировка не помогала избыть эту тяжесть.

…Я не сетую на тебя, боже, за то, что заставляешь меня судить о прочитанном. Я сетую на тебя за то, что научил меня читать. От каких мучений я был бы избавлен, каких бы глупостей избежал! Я бы не знал, что направо Карлибах, а налево Линкольн, не ведал бы ни тайнописи, ни явнописи. Жил бы изустно, как слепой гусляр. А если бы еще и слух!..

В общем, жизнь мою ты вылепил, прости за дерзость, спустя рукава, без присущего тебе огонька. И теперь расхлебываешь! Ведь каждая моя неудача – твоя неудача, а каждый мой промах – твой выстрел в молоко...

Последние девяносто шесть слов – сплошное и постыдное кокетство. Да что бы я делал без зрения и слуха! Я, который с таким увлечением читает этикетки на бутылках и слушает шум за окном?! А надгробные надписи! «Кончил жизнь 14 апреля 1856 года». Чаадаев. Петр Яковлевич. Донской монастырь... Или – «Великому русскому художнику слова от Советского правительства». Гоголь. Николай Васильевич. Новодевичье... Или – «Голбин Александр Маркович (1931 – 1998)». Мой отец. Ваганьковское. Или...

Вот вторгается в строку
старичок с пером в боку.
Несмотря на то, что стар,
он ответил за базар.
Юшка по штанам течет -
Старикам у нас почет. 

Это стихи Бориса Лекаря, поэта с недавних пор. В Белоруссии он был купцом по шмуткам – и подвинулся рассудком. А к нам, в Израиль, попал, понятно, в волненье жутком и, по-моему, с номерочком на ноге. Я ему намекнул, что к этим стихам надо бы присобачить посвящение Моисею Фейну, злокозненному старику, истоптавшему озимые посевы редактора Голбина. Но Лекарь отказался и ушел завоевывать толстый литературный журнал «Три семерки», выходящий под одноименный портвейн два-три раза в год тиражом в двенадцать экземпляров.

А вот другое явление – Беня Трумпель, жертва виагры. Не могу удержаться, чтобы не привести строфу из его поэмы «Все прогнило!» Речь идет о высоких отношениях между директором некоего научно-исследовательского института и его личной, насколько это допустимо, секретаршей.

Администратор от науки
Оставил бренные труды
И взял в натруженные руки
Немного женской ерунды. 

А? Каково?! Но что нам Троя, когда в природе существует такое стихийное бедствие, как высокогорный поэт Симеон Камалов. Не знаю, в каких притонах – на Гималаях или на горе Арарат, в Шотландии или на Кавказе, но только он разведал, что я – профессиональный герой и меня можно кормить виршами до тех пор, пока я не подавлюсь отрыжкой до смерти.

Вот несколько строк из совершенно убойного стихотворения «Нижинский»:

[к странице 13] [ к содержанию романа ] [к странице 15]