страница [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10]
                       [11] [12] [13] [14] [15] [16] [17] [18] [19] [20]
                       [21] [22] [23] [24] [25] [26] [27]

[21]

Матвей О. Матвеев появился внезапно. Вынырнул из какой-то подворотни, встал передо мной, как лист перед травой, ткнул пальцем в газету, которую я держал, как было условлено, обложкой внутрь, и не поздоровавшись, спросил:

– Голбин Рэ А?

– Допустим, – утвердительно ответил я.

Он был молод, лет, наверное, тридцати, строен, высок, тщательно выбрит и обаятельно щербат. Лицо окрашивал загар явно не местного происхождения – во всяком случае, не ожог второй степени. Одет он был достаточно легкомысленно для Тель-Авива: в серый костюм-тройку и голубую рубашку. Узел бордового в линейку галстука был слегка расслаблен, из нагрудного кармана с любопытством выглядывал голубой в линейку платок. На коричневом лбу блестели мелкие капельки трудового пота.

– Поехали, – сказал он и щелкнул пальцами. Из-за поворота мягко выкатилась серая «мазда».

– Куда поехали? – задал я самый, по-моему, естественный вопрос.

– Покатаемся, – ответил он, открывая заднюю дверцу.

Я заглянул внутрь. За рулем сидел классический громила, огромный, бегемотоподобный, ни шеи, ни головы – одни плечи. Этот был одет в черный костюм-тройку, ткани которого хватило бы Вирсаладзе на задник для «Лебединого озера».

Мне стало не по себе. Откровенно говоря, я испугался. Ничего из ряда вон выходящего в этом не было – в последнее время я пугался довольно часто. А при сложившихся обстоятельствах – сам бог велел. Два незнакомых и крайне подозрительных субъекта при желании могли сделать из меня котлету. Особенно второй. И сожрать. Или скормить собакам.

– Документик не покажете? – спросил я, не надеясь.

– Покажу, – он выудил из кармана светлой кожи бумажник, развернул и сунул мне в глаза его глянцевую внутренность. Там разместилось некое удостоверение личности, что-то вроде подробной визитной карточки, размерами и манерой изложения информации напоминавшее, скорее, верительную грамоту. Личность была удостоверена по-русски – велеречиво и с размахом. Сверху крупно значилось: «Матвей О. Матвеев». Ниже – мелко: «Доктор исторических наук, доцент». Затем, опять же по-русски, следовала должность: «Вице-девелопер». Далее было написано: «Официальный представитель компании в Северной Африке и на Ближнем Востоке». Справа размещался фотопортрет. А слева перенасыщенным цветами экслибрисом красовалась эмблема фирмы, которую представлял данный субъект: «ЗАО Медиа-зонд». В самом низу, как и полагается, петитом были набраны телефоны, факсы, а также адреса: питерский, московский и почему-то нюренбергский.

– Садитесь же, не бойтесь! Мы вас не съедим! – сказал он, непостижимым образом разгадав мою мысль про котлету.

Я забрался на заднее сиденье. Матвей О. Матвеев последовал за мной. Бегемот дал по газам – и бульвар Нордау отвалился от нас, как первая ступень космического аппарата.

В машине было так холодно, что меня прохватил озноб. Подумалось о том, что лучше бы я плюнул и забыл, как советовал Молодец.

Минут десять мы ехали молча. Матвей О. Матвеев смотрел в окно. Бегемот сопел. Я мучился неизвестностью.

– Где же все-таки свадьба? – спросил я минуте на одиннадцатой.

– Никакой свадьбы не будет, – сказал Матвей О. Матвеев. – У Виктора Михайловича Ляховцева и дочери-то никакой нет.

– А факс?

– Для конспирации. Уж слишком ценную вещь должен я вам передать.

– Интересно, какую?

– Рукопись.

– Вы намерены сделать это на явочной квартире? В подвале дома на отшибе? Или в нейтральных водах на палубе частной яхты?

– Не надо нервничать, – устало произнес Матвеев, и мне показалось, что работа вице-девелопера ему не особенно по душе. – Мы просто решили подкинуть вас до дома. Чтобы по пути вы никуда не забрели. А пакет лежит на переднем сиденье.

– Откуда вы знаете, где я живу? – опять испугался я.

На этот вопрос Матвей О. Матвеев отвечать не стал. Мы свернули в переулок, въехали во двор, который я поначалу не узнал, но потом понял и оторопел: это был двор моего дома.

Матвеев пихнул водителя в воротник. Тот вытащил с переднего сиденья большой пакет, перетянутый крест-накрест казенным почтовым шпагатом, и, развернувшись всем телом, протянул мне. Его широкоплечее лицо было совершенно безучастным. Похоже, сегодня он уже пообедал.

– Теперь я могу идти?

– Секундочку, – сказал Матвеев. – Я должен передать вам кое-что на словах. Во-первых, лучше никому об этом не рассказывать. Во-вторых, вы держите в руках единственный экземпляр. В договоре есть пункт о вашей личной ответственности за эту рукопись. Запомните – с ней ничего не должно случиться.

– А если я отредактирую текст до объема афоризма?

– Сомневаюсь, – Матвеев как-то нервно улыбнулся, вытащил из внутреннего кармана пиджака зубочистку и сунул себе в щербину. – Кстати, первый экземпляр книги, когда она выйдет, можете купить сами – и сразу же получите обещанный гонорар. Только мой вам совет: не тяните с этим особенно. Мало ли что…

– Насчет аванса спрашивать бессмысленно? – обнаглел я.

– Бессмысленно, – согласился он.

Я ступил на раскаленный асфальт двора. «Мазда» оставалась на месте, пока я не вошел в подъезд. Уже из-за двери я услышал, как она вздохнула и тихо зашуршала к выезду.

 «Помысел сердца человека зол от юности его…», – заметил Всевышний на первых страницах своего романа.

Так оно и есть. Я, например, преступником уже родился. Родился налетчиком, бандитом, аферистом, карточным шулером и строительным подрядчиком. Я убил отца и обворовал мать, продал в рабство младшего брата и предал всех своих учителей, разорил очаг и бежал из родной страны. Я сжег все мосты. Даже те, которые худо-бедно связывали обитаемый мною остров с материком. Я ограбил смертоносные арсеналы собственного прошлого и с их помощью разрушаю будущее. Не оттого ли я так пугаюсь его мести?

Вся моя жизнь – сплошная череда страхов, опасений и подозрений. Я боюсь смерти лишь по одной причине: для меня умереть – значит, попасться с поличным.

Будущее теряет смысл, потому что я его уничтожаю. Постепенно. Точечными, как принято на Ближнем Востоке, бомбардировками.

«Поехали!» – сказал мне Матвей О. Матвеев. Куда, глупый вы человек! Все мыслимое и немыслимое со мной уже произошло, дальше ехать просто некуда. Не говоря уже о том, что и уезжать неоткуда.

В последнее время с маниакальной настойчивостью преследует меня одно мимолетное виденье.

Вокзал. В зале ожидания скопилось чудовищное количество народа. Но поезда никто не ждет и на недоуменный вопрос «Ты чего?» каждый озадаченно отвечает: «Кажется, я здесь… живу!»

Многие так на вокзале и состарились. Их радости поутихли, горести поутряслись. Зарабатывание средств к существованию стало неотъемлемой частью существования. Забыли профессию те, кому относительно не повезло. Те же, кому относительно повезло, утратили профессиональную гордость. Некогда радужные надежды на будущее поблекли и обесцветились, как старая мебель. И уже вызывает недоверие известный трюизм: надежда умирает последней.

Надежда умирает, когда становится привычкой. Привыкая надеяться на лучшее, человек уезжает из последней точки пространства, в которой ему еще было дано ощущать себя человеком. Больше уезжать неоткуда.

И я, Голбин Рэ А, уехав отовсюду, тоже прибыл на этот шумный вокзал и поселился в зале ожидания без единого выхода на перрон. Я наблюдаю за соседями по лавке, брожу среди баулов и чемоданов, ловлю фрагменты разговоров и страшно, нечеловечески тоскую. Я вижу, как в этом движении от песка к камню у толпы определяются новые вкусы и пристрастия, устанавливаются иные (по сравнению с какими?) нормы поведения, вырабатывается устойчивое отношение к вокзальному укладу, нагло претендующее на мировоззрение. Женщины обретают пластику Ариадны, мужчины – осанку Сизифа.

И – главное: всех объединяет постыдное ощущение собственной страны. Постыдное – потому что вокзал не может стать родиной. А родина – вокзалом.

Ощущать себя в центре такого кошмара – испытание еще то. Ты приговорен следовать движению толпы, всем ее неуклюжим «па». Иначе будешь раздавлен. Ты обязан дерзать вместе с нею, если она, конечно, дерзает, и болеть всеми ее болезнями. Выбиться из ее монолитного потока невозможно. Разве что взлететь. Но рожденный ползать взлететь не может. А редчайшие исключения настолько плотно вжаты в толпу, что вынуждены держать крылья по швам.

Безысходность хороша при наличии запасного выхода. Одиночество замечательно в присутствии друга. Тоска, даже зеленая, лучше усваивается под «Прощальную симфонию» Гайдна. И в хорошей компании, разумеется.

Общее страдание объединяет всех и ожесточает каждого. Толпа может выстрадать «Интернационал». Но «Песню Сольвейг» – никогда.

Я брожу по вокзалу с лицом Герострата. И в ожидании вопля «Держи вора!» шапка горит на моей голове.

О, знала бы ты, Ада, как в этих кошмарных снах я люблю поезда!..

Вечером позвонила мама и попросила приехать. Она была взволнована больше обычного. Хотя куда уж больше! Но ехать пришлось. 

Она встретила меня аж на лестничной площадке, схватила за руку и сразу же расплакалась. Я погладил ее по седой голове.

– Абрам получает письма с угрозами, – сказала она сквозь слезы.

– От кого?

– Они хотят похитить Йонатана!

– Кто «они»?

– Не знаю, – всхлипнула мама, и слезы дождем потекли по ее щекам.

Я был холоден. В последнее время она плакала по любому поводу. И особенно горько и обильно – по пустякам.

Мы зашли в квартиру, сели на софу. Я попытался успокоить ее дежурными фразами. Но когда мне такое удавалось?

В дверном замке чмокнул ключ. Появился Цванкер. Угрюмо поздоровался и сказал:

– Я из полиции. Передал им письма. По словам дежурного, они займутся ими на досуге. Как ты думаешь, Нэллочка, у наших полицейских бывает досуг?

Мама растерянно пожала плечами.

– Да расскажите же вы, наконец, что происходит! – я терял терпение. – Какие письма? Какие угрозы? Абрам Самуилович, вы что, напроказили в Кельне? Передали своему приятелю Ленцу секретные коды Торы? Умыкнули кумранские свитки? Кто на вас наезжает? ФСБ? Дети Розенштейна? Русская мафия?

– Рома, помоги нам! Посоветуй, как быть! – воскликнула мама, промокая слезы вязаной салфеточкой.

– Роман Александрович! – Цванкер устало сел за круглый стол в салоне и жестом пригласил меня сделать то же самое по обратную сторону самовара. – Подозреваю, что это какая-то не наша, не еврейская затея. Когда пришло первое письмо, я его просто отложил в сторону, посчитав, что ошиблись адресом. Но во втором уже было написано, чтобы я поостерегся. В третьем были указаны мои маршруты по городу, синагоги, религиозные советы, где я появляюсь. Я позвонил Семе Дадомскому. Он свел меня с частным детективом Гуровичем.

– С Вадимом? – спросил я. – Он же дилетант!

Гуровича я хорошо знал. Когда-то даже редактировал его скучнейшую книгу про выслеживание неверных мужей и жен. Как же она называлась? Кажется, «Записки израильского следопыта». Иногда я пользовался его услугами для поиска нужных фамилий, телефонов и адресов – у Гуровича был доступ ко всяким закрытым базам данных. И каждый раз любое мое обращение он встречал глупым ржанием и советом не дергаться.

Вадик был необразованным и амбициозным субъектом, бывшим агентом налогового управления. Единственной удачей в его жизни была женитьба на толстой и богатой британке по имени Сигурни. Капитал ее родителей, злостных почитателей Фицджеральда, и дал ему возможность открыть частное сыскное агентство. Невежественный Гурович, кстати, до сих пор воспринимает имя жены как глагол в повелительном наклонении. И часто спрашивает, что это значит. Я в ответ ржу и советую ему не дергаться.

– И что же Гурович? – спросил я.

– Он засмеялся и посоветовал не суетиться, – ответил Цванкер. – Я так и поступил. Но через день пришло четвертое письмо. В нем угрозы носили уже совершенно открытый характер. И я пошел в полицию.

– На каком языке были письма?

– На иврите. Довольно грамотно. Без единой ошибки. Хотя очень грубо.

– Вы хоть копии себе оставили?

– А как же! – Цванкер достал из кармана брюк несколько мятых листков и протянул мне.

Тексты были отпечатаны. Первое, относительно безобидное послание, не имело ни адресата, ни адресанта. Оно, как и остальные три, было подброшено в почтовый ящик Цванкеров и содержало всего одну фразу, которая в моем авторизованном переводе звучала примерно так: «Не сори у себя дома, а то вместе с мусором тебя самого выметут за порог».

– По смыслу верно, – пожурил меня Цванкер. – Это заповедь из «Дварим», пятой книги Торы. В классическом переводе на русский звучит она так: «Не вноси скверны в дом свой, дабы не быть истребленным, как она». Продолжение знаете?

– Извините, запамятовал!..

Цванкер иронически ухмыльнулся, но тут же снова помрачнел.

– А продолжение такое: «Презирай это и гнушайся этим, ибо это должно быть истреблено».

– Ну и что? Вы-то здесь при чем?

– Читайте дальше!

Второе послание было несколько пространней и уже не содержало библейских аллюзий. «Многоуважаемый рав Цванкер, – говорилось в нем. – Остерегайтесь! Нам известно, что некто вляпался в историю, связанную с нежелательным разглашением информации. Ужо ему!»

В третьем действительно были указаны адреса некоторых религиозных учреждений, а также маршруты, по которым Цванкер в эти учреждения продвигался. Но самым угрожающим было четвертое письмо. Прочитав его, я подумал, что мама как-то мало плакала – надо было рыдать без перерыва.

«Цванкер! – говорилось в нем уже без всяких затей. – Если не примешь меры, твой недоделанный отпрыск будет похищен из йешивы «Ревнители Хаима Озера». Хочешь получить бандероль с его ухом или пальцем? Остерегайся, Цванкер!»

Мы помолчали. Я перечитывал письма. Мама тихо всхлипывала. Абрам копался в бороде и вздыхал.

– А где Йони? – огляделся я по сторонам без всякой задней мысли. И тут все взорвалось…

– Что? Где? Нэла! Где Йонатан?! – заорал Цванкер вдогонку маме, которая уже неслась, роняя стулья, к комнате сына. Она распахнула дверь, громко вскрикнула и с ужасным стоном медленно осела у косяка. Мы с Цванкером ринулись на помощь.

В комнате моего сводного брата царил привычный бардак. Постель была смята в омлет, на покрывале валялись карандаши, листки с молитвами и каралики-бейгеле. Подушка нашла пристанище на письменном столе. По полу были разбросаны мамины салфетки и фантики от конфет. Из-под кровати выглядывал одним ухом плюшевый мишка. Настольная лампа горела. Из распахнутого окна тянуло легким сквозняком. На стене пошевеливался плакат с неизбывным раввином Шахом. Под ним – фотография полуголой девицы из журнала мод. Но это сочетание ошарашивало не так, как главная, самая жуткая деталь интерьера. Вернее – ее отсутствие: в комнате не было Йонатана.

Цванкер бросился к окну.

– Абрам Самуилович! – крикнул я. – Вы что, сдурели?! Седьмой же этаж!

Не сговариваясь, мы подхватили бесчувственную маму и перенесли ее на софу. Затем кинулись по комнатам. В течение двух-трех минут, задыхаясь и толкая друг друга, мы провели в квартире тотальный обыск, обследовав кухню, спальню, прихожую и кабинет Цванкера. Шифоньеры были вывернуты наизнанку, кровати, диваны, трельяж и монументальный комод сдвинуты с мест, портьеры сорваны вместе с гардинами. Мы носились по комнатам друг за другом, по десять раз проверяя и перепроверяя каждый угол, каждую складку пространства, каждый закуток, в котором хотя бы теоретически могло разместиться нескладное тело Йонатана.

Мое воображение рисовало ужасные картины. В каком-то глубоком подвале при свете факелов лежал распятый на деревянных козлах человек. Вокруг него колдовала бригада грубых, потных мужиков в грязных фартуках поверх рубищ. Один точил на верстаке огромный тесак. Другой поплевывал на раскаленное брюхо чугунного утюга. Третий крошил в огромной ступе стекло. Четвертый помешивал деревянным веслом в котле с кипящей смолой. Пятый… вонзал в розетку вилку электропаяльника.

Я стряхивал с себя наваждение, но оно упорно возвращалось, обрастая звуками, стонами, криками и даже запахами…

И только когда бедный Абрам забрался под круглый стол в салоне, уронив себе на поясницу самовар, а я полез на антресоли над кухонной плитой, раздался звук, заставивший нас с Цванкером замереть, а маму – очнуться.

[к странице 20] [ к содержанию романа ] [к странице 22]