страница [1] [2] [3] [4] [6] [7] [8] [9] [10]
                       [11] [12] [13] [14] [15] [16] [17] [18] [19] [20]
                       [21] [22] [23] [24] [25] [26] [27]

[9]

– Ваш мозг, Роман Александрович, – Цванкер всегда называл меня по имени и отчеству, – поражен самым распространенным заболеванием современного мира: неврастенией. Девяносто девять и шесть десятых процента населения Земли мечтают о мгновенном обогащении.

– Вы, Абрам Самуилович, вероятно, относите себя к оставшимся четырем десятым? – спросил я.

– Отнюдь, – ответил Цванкер. – В этом вопросе я из большинства. Однако два дня назад в Кельне – я там читал лекции местным евреям – мне довелось побеседовать с человеком, который как раз относится к оставшимся четырем десятым.

– Это был, наверное, канцлер Германии?

– Это был замечательный человек по фамилии Ленц.

– Он преподал вам урок немецкого, сводил вас в краеведческий музей?

– Напрасно иронизируете. К знаменитому писателю этот Ленц не имеет ни малейшего отношения. Во-первых, он верующий еврей, во-вторых, приехав в Германию тринадцать лет назад совершенно нищим, он сумел по крупицам собрать себе одно из крупнейших состояний в Европе.

– Особенно импонирует то, что он собирал его по крупицам, – сказал я. – Меня милый потоптал и засел за «Капитал»...

– Не остроумно, – обиделся Цванкер.

– Зато ваш Ленц, вероятно, очень остроумный человек. Вы встречали когда-нибудь остроумных людей среди ростовщиков и банкиров?

– А вот и встречал, – сказал Цванкер, надувшись. – И что за дурацкая привычка видеть в каждом благополучном человеке скупого рыцаря. Так вы и филантропов запишете в скопидомы!

– Кого вы называете филантропами, Абрам Самуилович? Этих соросов, гутников, ицкиндов, бронфманов, которые куют свое железо из людской благодарности? Потакать низменным чувствам пошло. А ведь благодарность нищего, которому вы вручили шекель, – чувство, согласитесь, низменное. Но еще пошлее извлекать из этой благодарности пользу. Если в этом и заключается остроумие ваших филантропов, то все они просто исчадья ада.

– Вы неисправимы, – вздохнул Цванкер. – Быть таким циником в ваши годы преступно.

– В мои годы преступно быть, – сказал я.

– Не понимаю, – Цванкер порылся в бороде, почесал нос и покатал кипу по лысому темени. – Отказываюсь понимать. Жизнь – это дар, единственный дар, который дается ни за что. Это нельзя заработать! Ваше отношение к жизни хуже суицида!.. Если бы мне довелось...

– Вы опять за свое! – вклинилась в разговор именинница. – Нельзя ли хотя бы сегодня оставить ваши споры?

– Видишь ли, Нэллочка, – сказал Цванкер, тщательно маскируя недовольство тем, что его перебили, – Роман Александрович, несмотря на его зрелый возраст, все еще не может избавиться от заблуждений.

– Вы хотите задеть меня за живое, Абрам Самуилович, – ответил я, – а делаете обратное: задеваете за мертвое. Да, я считаю, что вся моя жизнь – сплошное заблуждение. Да и ваша, да и мамина тоже.

– Рома! – укоризненно воскликнула мама. – Умоляю тебя, перестань!

Но я был трезв, как целый стекольный завод, и поэтому не обратил на ее возглас ни малейшего внимания. Я нарывался на ссору с Цванкером, хотя прекрасно понимал, что ссориться с ним незачем, да и не за что, что он прав, этот гениальный числоеб, что каждое его слово продумано, прочувствовано, просчитано, прожито и водружено, как десятый или девяносто девятый слоник, на массивный комод общего знаменателя.

– Вот что скажу я вам, господа раввины, – я оглядел, насколько мог свысока, всю семейку Цванкеров – сначала умудренного Абрама, потом маму, за ней балбеса Йонатана. – После того, как вы узурпировали право на ответы, вы утратили желание задавать вопросы. Вы деградировали, растеряли способность к духовному воспроизводству. Вы бесперспективны, как кастрированные кролики.

– Рома! Я сейчас уйду! – крикнула мама.

– Ну что ты, Нэллочка, – успокоил ее Цванкер. – У нас же дискуссия! Пусть каждый ведет ее на своем уровне.

– Има, тни мне еще уга, – неожиданно встрял на своем уровне Йонатан.

– Йони, – сказала мама, – когда ты научишься говорить предложениями на каком-нибудь одном языке!

– Вот видите! – я кивнул на братца. – Блестящий результат ваших дефиниций. Человек даже не может сформулировать вопрос, а все туда же – в раввины!.. 

Йонатан учился у меня жизни. Хотя мне трудно представить, что мог понимать йешиботник под этим словом. Не говоря уже о том, чему я мог его научить.

Этого увальня очень интересовал женский вопрос. В узком, конечно, сугубо прикладном смысле. Осанка неповоротливого дворового аутсайдера, мечтательные телячьи глаза, губы, постоянно напоминающие каждому знающему русский язык о существовании смешного глагола «раскатать», – все это выдавало в Йонатане Цванкере тайного гедониста, если не сказать определеннее. Воспитательные устремления его отца, его нравоучения и наставления развеивались по ночам под жарким одеялом Йонатана, как случайный туман. Лоботряса выдавало в нем все – от походки до выражения лица. Даже из туалета он выходил с таким видом, будто только что скопом нарушил все шестьсот тринадцать заповедей, а мы, дураки, об этом и не подозреваем.

Цванкер воспитывал сына отчаянно. Он вкладывал в него свое понимание мира с гораздо большим энтузиазмом, чем Йонатан растрачивал его под одеялом. Но толку от этого все равно не было.

Чтобы создать заповедь, нужно быть богом. Чтобы соблюдать дух ее и букву, надо стать мучеником. Но для того, чтобы заповедь нарушить, не требуется быть кем-то особенным – так, человечком, человечишкой, человеком.

Таким и был сын Цванкера. Рос балбесом, учился средненько, молился рутинно. И не было в нем даже намека на тот мятежный огонь, который полыхал в отважном сердце его отца и в груди его вечно мятущейся матери.

«Сколько времени ты можешь продержаться без женщины?» – спрашивал он горячим шепотом. «Если волю в кулак, – отвечал я как можно более серьезно, – то несколько секунд!»

Йонатан краснел и умолкал. А через полчаса спрашивал: «А что потом, через несколько секунд?»

«Понимаешь, Йони, – наставлял его я, – в мире существуют две основополагающие вещи: женское начало и мужской конец. Первое – это Вселенная, Любовь, Жизнь. Второе – это Война, Насилие, Террор. Эти категории, братан, не могут обходиться друг без друга, они взаимосвязаны и закручены в спираль, как твои пейсы. Вселенная не существует без Войны, Любовь – без Насилия, Жизнь – без Террора. Скажу тебе больше: во многих случаях они взаимозаменяемы».

«А все-таки, – спрашивал недоумок Йонатан. – Как ты живешь без женщины?» «А ты?» – парировал я, и Йони снова краснел... 

– Да, я ищу ответы! – сказал Цванкер с расстановкой. Он никогда не отвечал за всех – только за себя. – Но не даю их, как вы изволили выразиться. Во всяком случае, даю далеко не всем. Ответы, Роман Александрович, иногда бывают ценнее вопросов!..

– Понятно, – сказал я, отхлебнув остывшего чаю. – Похоже, я не принадлежу к тем избранным, которым вы благоволите.

– Похоже... – съехидничал Цванкер.

– Но право на вопрос, демократическое право на самый глупый вопрос, который был задаваем на протяжении всей истории человечества, я имею. И уверен, что именно на него ответа у вас нет.

– Напрасно вы уверены, – Цванкер был похож на Мойдодыра: весь его вид говорил, что сейчас он умоет меня с ног до головы. – Я согласен с тем, что чем глупее вопрос, тем сложнее на него ответить. Самый глупый вопрос, о котором вы, вероятно, говорите, это вопрос «Почему?»...

– Все-таки вы обо мне дурного мнения, Абрам Самуилович, – сказал я. – Я вовсе не намерен пытать вас на предмет устройства вселенной – она и без ваших объяснений достаточно устроена. Под самым глупым вопросом я подразумеваю совсем иное.

– Задавайте! – Цванкер оглянулся на свою ничтожную, по моим понятиям, библиотеку, состоящую исключительно из религиозных текстов и математических справочников. – Задавайте ваш глупый вопрос! Я уверен, что ответ на него у меня в кармане.

– Извольте, – сказал я. – Итак, уважаемый Абрам Самуилович, ответьте, пожалуйста, в чем смысл этой долбаной жизни?

– Вопрос некорректный, – отрезал Цванкер.

– Почему?

– Не может быть смысла жизни вообще. Он существует лишь в огромном разнообразии частностей. Корректно звучал бы вопрос о том, в чем смысл вашей жизни, или моей, или Нэллочкиной...

– Ну, в моей-то жизни смысла ни на грош! – вдруг сказала мама и отвернулась.

Цванкер не на шутку встревожился.

– Что такое ты говоришь, Нэллочка! Твоя жизнь как раз исполнена самого высокого смысла. Ты подвижница, праведница!.. Ты женщина и мать! Ты еврейка, в конце концов!..

– Вот именно – в конце концов! – сказала мама. Голос ее дрогнул, а глаза подернулись пеленой привычного нам всем пафоса. – Мне уже под семьдесят...

– Шестьдесят шесть, – уточнил Цванкер.

– Под семьдесят, – упрямо повторила мама. – И ничего важного за эту жизнь я не сделала, ничего главного не обрела...

– Советская власть в этом возрасте уже дышала на ладан, мама, – сказал я, чувствуя, что Цванкеру надо помочь – в противном случае ему влетит «за погубленную женственность» по первому разряду. – А ты пышешь здоровьем и дай тебе бог еще жить и жить! Кстати, откуда у вас этот прелестный абажур?

– Это Нэллочка сама связала! – ухватился за спасительный багор Цванкер. – Правда, замечательная работа?

Мама глубоко вздохнула и не произнесла ни звука. Это означало, что ураган прошел стороной и если вернется, то, во всяком случае, уже в мое отсутствие.

– Так вот, Роман Александрович, – продолжил Цванкер, украдкой поглядывая на маму. – Каждый человек пишет своей жизнью некое уравнение, которое представляется ему бесконечным. Отсюда и надежда на бессмертие. Однако всякая попытка решения этого уравнения лишь добавляет в череду символов еще одно неизвестное. Точку в этой строке ставит только смерть. Тогда и приходит время решить эту задачу, но, увы, человек уже умер, и ему просто нет никакого дела до результата. Поэтому смысл любой частной жизни сокрыт исключительно в героических попытках человека решить свое собственное уравнение до того момента, когда ему станет безразлично.

– Алгебра для недоумков, – сказал я. – Человек не может выскочить из мира, но на край мира он может себя поставить...

– Совершенно верное каббалистическое определение, – одобрил Цванкер.

– И дал его не кто иной, как советский философ с грузинской фамилией, – съязвил я. – То, что вы мне сейчас рассказали, вполне соответствует моим представлениям. Смысл жизни – в тщете, в напрасных потугах познать этот самый смысл, не так ли? Ведь, по сути, ваше объяснение низводит на уровень поражения все лучшие помыслы человечества, все его духовные свершения, все подвиги титанов мысли и духа.

– Потому что все это подчинено Высшей силе, – оседлал своего излюбленного мерина Цванкер.

– Ах, увольте, Абрам Самуилович! Всевышний, если он существует, только забавляется, глядя на выскочек вроде Данте, Рабле, Шекспира или Толстого. Ему интересно, кто из них выше прыгнет в пионерском конкурсе «Достань до солнца!» Так зачем же, скажите на милость, утруждать себя попытками, если заведомо известно, что они тщетны? Чтобы повеселить вашу Высшую силу?

– Вот! – сказал Цванкер. – Вот в чем ваш пунктик! Вы слишком цинично относитесь к озарению. Природа, вселенная, сама жизнь протягивает вам руку, а вы отталкиваете ее с пренебрежением сноба. Вы сноб, Роман Александрович, и этим все сказано.

– Ну, раз все сказано, то я, пожалуй, пойду...

Мне действительно пора было на волю. Чай колыхался на уровне гортани. Сумеречный Тель-Авив призывно заглядывал в комнату сквозь тюлевые шторы.

– Посиди еще, – сказала мама голосом прокурора, обращенным к подавшему апелляцию насильнику.

– Да нет, пойду. Спасибо за чай и увлекательную беседу.

– В следующий раз мы продолжим нашу дискуссию, – сказал Цванкер, выпроваживая меня в прихожую и вручая по наущению мамы пакет с очередной партией салфеток. – Еще не все потеряно. Стоит только внимательно поразмыслить, и вас ждет чудесное исцеление...

Город встретил меня очнувшимся после кислой субботней спячки. Все в нем ехало, фыркало, чавкало, икало. Тель-Авив внутренне кипел, и не было никаких противопоказаний к тому, чтобы стать одним из пузырьков его клокочущего брюха.

На стеклянной двери ресторана «Pro & Contra» висел политический плакат. Министр землеустройства Шимон Дадомский протягивал в пространство гипертрофированную ладонь, на которой разместилась игрушечная вилла на две семьи с зеленым газоном и синей лужей у стены, обозначавшей, вероятно, море. Слоган гласил: «Ты говоришь: «Да!» – я говорю: «На!»

Вас ждет чудесное исцеление... Цванкер опять оказался прав, хотя подразумевал, конечно, совсем иное. Этот мир нужно или целиком принимать, или целиком отвергать, сказал философ. Но как же быть со мной, если я и то, и другое делаю частично? Пять минут назад отвергал, а сейчас – принимаю. И даже приветствую звоном щита...

[к странице 8] [ к содержанию романа ] [к странице 10]