страница [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10]
                       [11] [12] [13] [14] [15] [16] [17] [18] [19] [20]
                       [21] [22] [23] [24] [25] [26] [27]

[4]

III. СВЕТИЛЬНИК РАЗУМА 

Я никогда не смотрю в лицо встречному. Опускаю очи долу – и пру по кривой, наталкиваясь на столбы. Мне достаточно тени, общей конфигурации тела, преддверия образа и подобия. Таким макаром я избавляю себя от мучений из разряда «где-то я его видел...» Тем более, что видел я уже всех, и все видели меня. То есть, дорогой Федор Иванович, все во мне и я во всем. А поскольку при нашем немеркнущем солнце с тенями проблем не возникает, то душа моя давно превратилась в натуральный Элизиум теней.

Мир сужается до размеров кошелька, когда я, опершись взглядом о мостовую, бесцельно иду по этому городу. Бесцельно, потому что назвать конечную точку моего движения целью – значило бы оскорбить и меня, и слово «цель».

Симпатичный тунеядец стреляет на перекрестке копеечку. Неутомимая старушка – все они в любое время года почему-то в пальто и платках – инспектирует мусорный бак. Небритый казбек багратионыч с солнечным закавказским акцентом торгует у банкомата доллар. Старикан в орденоносном пиджаке играет на баяне румбу. У входа в супермаркет на отнюдь не смертном одре лежит самодеятельный больной. На куске темного картона написана полная бессмыслица: «Я неизлечим. Скоро помру. Подайте на операцию». Рыжая Светка, старая моя приятельница, выносит из парадного подъезда ресторана «Pro & Contra» помои...

Любви признанье золотое
исторглось из груди ея...
И новый мир увидел я!.. 

О, этот вонючий Тель-Авив! О, эти копченые переулки, нафаршированные автомотомусором и самой что ни на есть человечной человечиной! Здесь жил Бялик – это я знаю. «Здеся был Фыря!» – это написано на заборе. Поразительная эклектика во всем, что доступно глазу, уху, горлу и носу. А также желудку. И забудем про сердце! Оставим его в меньшинстве, наедине с пульсом, в добром равнодушии к ослепительной нищете окружающего пространства, где скучно, и грустно, и некому... 

Я шел на интервью, которого могло и не быть, если бы не босс. Ему взбрела в голову очередная сумасшедшая идея. Он вообще сорил идеями, как петух перьями – встряхнется, обронит перо – и давай кукарекать. Но что самое удивительное, большинство его, на первый взгляд, идиотских, дурацких, глупых, пошлых, наглых, провокационных и дегенеративных замыслов после реализации имели поразительный успех. Книги, брошюры, альбомы, буклеты шли нарасхват, контора держалась на плаву, а вместе с ней и редактор Голбин, корректор второго разряда Бен-Бен, стилист-перехватчик Молодец и курьер-секретарь Ляля, которая, чего уж скрывать, по совместительству была лялей босса.

Новая идея заключалась в создании уникального в своем роде сборника под дежурным названием «Светильник разума». Подразумевалось некое собрание изречений, крылатых фраз, максим и афоризмов, нечто вроде хрестоматийного справочника для дураков «В мире мудрых мыслей». Уникальность этого проекта состояла в том, чтобы мудрые мысли высказывали исключительно наши современники и соплеменники.

– Не надо нам этих гомеров и петрарок, этих шамфоров и лабрюйеров, – выказал недюжинную начитанность босс. – Потребитель имеет право на нашу, отечественную мудрость, рожденную сегодня, а не позавчера!

Мое возражение о том, что мудрость проверяется веками, было изничтожено на корню.

– Веками проверяется глупость! – отрезал босс, и с этим было трудно не согласиться.

– Вот вам и первая мудрая мысль в нашу книгу, – прогнулся Молодец.

Босс зарделся от удовольствия и доброжелательно указал нам обоим на дверь.

Получив диспозицию в форме оригинального приказа распрямить извилины, мы с Молодцом целый день ломали головы над тем, где в нашей стране можно найти не то что мудрого, но хотя бы одного разумного человека. Молодец вспомнил какого-то профессора философии, издавшего в 50-х годах в Детгизе тоненькую книжечку собственных изречений. Но оказалось, что профессор-афорист еще двадцать лет назад канул в Канаду, где и скончался от удовольствия. Я позвонил в столичный университет, попал на какого-то идиота, который назвал идиотом меня. Битый час мы листали рукописи и справочники, звонили в театры, институты, библиотеки, галереи и добровольные товарищества. Все тщетно. В лучшем случае нас отсылали к известным уже изданиям с «этими гомерами и петрарками», в худшем – ...

В общем, к концу рабочего дня наши извилины действительно распрямились. И если бы не босс, день закончился бы мрачной пьянкой. Впрочем, неожиданные появления босса никогда не оказывали существенного влияния на распорядок нашего дня.

Он вошел, сияя от сознания собственной значимости, с высоты своих ста шестидесяти сантиметров окинул орлиным взором крупные детали интерьера – книжный шкаф, Молодца, кресло, меня, компьютер – и водрузил поверх хаоса на моем столе лист бумаги формата А4.

– Предварительная подготовка проведена, – провозгласил он в нос. – С завтрашнего дня вы оба начинаете собирать материал. В строгом соответствии с этим списком.

– Yes, sir! – гаркнули мы с Молодцом, пока не понимая, о чем идет речь.

– Вольно, – махнул рукой босс, царственно высморкался в бумажную салфетку, развернулся и двинулся к двери. Более нелепого величия мне наблюдать не доводилось. Румяный бритый затылок в складках, рыхлые покатые плечи под модным пиджачком, досадная перхоть на воротнике, коротковатые брючки на толстых ногах-чурочках. И все это пунцовое, розовое, рыхлое, молочное и сопливое мнило себя большим и страшным, коварным и вероломным, могущественным и великодушным. Торс Шварценнегера, рост Майкла Джордана, улыбка Роналдо – даю что угодно на отсечение: именно таким представлял себя босс в отсутствии зеркал.

На выходе он запнулся о лежавшую на полу стопку газет и чуть было не сверзился с высоты своего положения. Но удержался, пробормотал что-то про собирательный образ нашей с Молодцом матери, мельком оглянулся, чтобы проверить нашу политкорректность, и – гордо исчез за косяком.

– Обкакавшийся сфинкс, – тихо сказал Молодец.

– Угу, – согласился я.

Все-таки мы уважали нашего нелепого босса. Мнительный, истеричный, безграмотный, он, в сущности, был талантливым человеком, с поразительно острым чутьем на силу и слабости людские…

– Ты только взгляни на этот паноптикум! – Молодец чуть не задохнулся. – Где он нарыл этих микроцефалов!

На белом листе формата А4 под застенчивым заголовком «Мудрые люди нашего времени» было тридцать девять имен и сорок фамилий. Пункт 26 гласил: «Чепелеутцер (имени, адреса и профессии не помню)». Среди этого весьма разношерстного собрания мы нашли восемнадцать действующих политиков, двух отставных генералов, бывшего президента страны, четырех профессоров, двух владельцев крупных торговых сетей, начальника Управления тюрем, трех бизнесменов (причем одним из них оказался труднодоступный Борис Ицкинд), двух средней руки местных издателей, следователя полиции в чине майора, актера-комика, редактора третьестепенного ежемесячника «Кухня народов мира», глухонемого секретаря Объединения инвалидов, самого босса и какого-то Рогнеда Васильева неизвестного происхождения.

Через пять минут прострации мы скрутили проходившую по коридору картавую Лялю. Эта совершенно безвредная женщина, мать двоих детей с дипломом плохого юриста, была вдохновителем самых трагических ошибок босса. Однажды она надоумила его переиздать «Майн кампф» в переводе на русский язык, что привело к весьма неожиданным результатам: тираж был раскуплен молниеносно, а лучший друг нашего бизнеса – министр землеустройства Шимон Дадомский – пришел в контору и на глазах у всего коллектива несильно ударил босса в ухо. Пресс-группа министра запечатлела этот момент на дигитальную фотокамеру, а вызванная боссом полиция предпочла не вмешиваться во «внутриэтнический конфликт». Потом босс с министром помирились. Зато Ляля была вынуждена восстанавливать утраченное доверие с нуля, в чем, собственно, и преуспела за какие-нибудь два дня.

 Нас с Бен-Беном и Молодцом она называла «гебятами».

– Надо же было навсегда уехать от ГеБе, – возмущался Бен-Бен, – чтобы здесь превратиться в «гебенка»! Лучше бы уж совсем не выговаривала букву «р»!..

– Тогда бы мы стали «ебятами», – успокаивал его я, – а ты – «ебенком»...

В общем, мы приперли Лялю к стенке, и она раскололась.

– Все эти ггаждане уже дали согласие на свое участие пгоекте, – сказала она. – Даже безымянный Чепелеутцег. Я сама обзвонила каждого, и когда они услышали, о чем идет гечь, сгазу же согласились.

– Все до единого?

– Да вы что, гебята, дугаки, что ли? Кто же откажется от такого подагка? Я же им всем говогила, что они будут сгеди самых мудгейших...

– Ляля, ты гений! – Молодец треснул себя по лбу с такой силой, что искры посыпались даже из лялиных глаз. – Ты понял, Рома?

Я понял. Я все понял. Босс на этот раз превзошел сам себя. Такая книга действительно имела все шансы стать бестселлером. Как там говорила эразмова Глупость? «...едва я взошла на кафедру в этом многолюдном собрании, как все лица просияли небывалым, необычайным весельем, все подались вперед и раздался радостный, ликующий смех».

Думаю, что босс и не подозревал, какую золотоносную жилу учуял его набитый простудой нос.

– Всемирная энциклопедия кретинизма, – прошептал Молодец. И мы оба, не сговариваясь, приложили указательные пальцы к губам и длинно, насколько хватило дыхания, просвистели:

– Тс-с-с-с-с-с-с-с-с!..

Наглые пальмы разного роста и возраста, развозчики пиццы на мопедах и мотороллерах, драные диваны фирмы «Альтизахен», зеленые мусорные бачки у каждого подъезда, тумбы, скамейки, лавки, прилавочки, лавчонки – все это течет тенями по периферии моего зрения, все это шуршит, лопочет, шелестит. Снуют от витрины к витрине вечные заложники пресловутой формулы «товар – деньги – товар», толкаются воспаленными локтями и коленками, и каждый тащит на горбу соломинку своего призрачного благополучия, и душа каждого измучена нескончаемой борьбой дебета с кредитом...

У меня никогда не было бумажника – я их ненавижу. Ненавижу этот скорбный порядок, эти отделения для кредитных карточек и визиток, кармашки и закутки, пистончик для мелочи, снабженный гладенькой кнопочкой... Бр-р-р-р!.. Бумажник – атрибут клерков и пресс-секретарей, педантов и пижонов. Бумажники некоторых напоминают мне планшеты советских летчиков из старых кинофильмов. Потертые на сгибах, они при ходьбе так сладострастно пошлепывали владельцев по пухлым бабским ляжкам, заполнявшим галифе до полного отсутствия складок, что физически хотелось переместить их на задницу – более естественное пристанище для шлепков. Бумажники других, эти вульгарные porte-monnaie, похожи на маленькие гробики, склепики надежд и дерзаний, низводящие способности владельцев до уровня их невеликих возможностей. Однажды на день рождения мать преподнесла мне нечто подобное. «Лучший подарок – это книга, мама», – сказал я. «На тебя не угодишь», – ответила она. По замечанию безумного лингвиста Ферда, русское слово «кошелек» при внимательном рассмотрении еврейским глазом происходит от ивритского корня «кешель» и может означать: а). неудачу, б). промах, в). падение в результате, извините, спотыкания. Именно так написано у Ферда в его словаре, и эмоциональное «извините» тоже оттуда.

Что же касается денег, то я ношу их в карманах брюк. И то не всегда.

Деньги вообще смешны, а мои деньги – в особенности. У них всегда трагикомичный вид. Любые мои сто шекелей всегда похожи на последний рубль. Прошлое этих купюр хочется осветить одной справедливой фразой: «Плакали мои денежки!» Лежали, мялись в моем кармане – и плакали.

Я никогда не зарабатывал много, и никогда не считал заработанного. Никогда не занимал и был должен только кому-нибудь не особенно одушевленному. Банку, страховой компании, Виктории Розендод. Не мы в долгах, говорил я себе, – долги в нас. И под негасимым солнцем этого нехитрого трюизма жил и тратил.

Про деньги написано много всякого. Особенно, про большие деньги. Деньги правят миром – и пусть себе правят. Какое отношение, в конце концов, мир имеет к тому, у кого денег нет. Пусть текут себе с миром между пальцами транжиров и мотов, пусть обстают разноцветной коростой клейкие длани скопидомов и ростовщиков.

Деньги смешны, а мои – в особенности. Сегодня, например, мне не достало пяти шекелей на банку пива. Порывшись в карманах (к сожалению, ближневосточный стиль одежды не предполагает такого необходимого атрибута, как подкладка), я не обнаружил ни гроша. Так – с глубокого, но вполне оптимистического разочарования – началась эта незадачливая увертюра.

[к странице 3] [ к содержанию романа ] [к странице 5]