страница [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10]
                       [11] [12] [13] [14] [15] [16] [17] [18] [19] [20]
                       [21] [22] [23] [24] [25] [26] [27]

[15]

Кружилась в танце балерина,
Фигуры разные вертела,
И он, внезапный, как ангина,
Ее обхватывал за тело.

«Мы на вас напишем внутреннюю рецензию», – пообещал ему босс, чтобы отвязаться. С тех пор Камалов ходит за мною по пятам, кормит самсой и требует разъяснить этимологию слова «рецензия».

Между вторым и третьим тостами ко мне подошел смуглый, кратко остриженный молодой человек в белой рубашке с бабочкой, в черных брюках и лакированных туфельках с тупыми носками. От официанта его отличали три незначительные детали: прыщ на щеке, отсутствие жабо и утопленный в ушной раковине черный наушник. Представившись сотрудником одной симпатичной спецслужбы, он вкрадчиво спросил, не привез ли я чего-нибудь интересного из Санкт-Петербурга.

– Секретные чертежи крейсера «Аврора», – ответил я, приняв необычайную его осведомленность о моих передвижениях за розыгрыш приятелей.

– А я не про это, – мило улыбаясь, парировал шоколадный клерк. – Я про некую папочку с бумажечками...

– Эй, Бен-Бен! – попытался отмахнуться я, обращаясь к сидящему по левую руку собутыльнику. – Ты подкупил этого гапона?

Но Бен-Бен как-то мучительно вздрогнул и попытался сделать вид, будто занят своими мыслями. Получилось у него, надо сказать, скверно. В том смысле, что совсем не получилось.

– Ну, вы подумайте об этом, а я подойду попозже. Хорошо? – и прыщ, не дожидаясь реакции, картинно откланялся. 

Мы устраивали банкет по случаю выхода в свет сборника мудрых мыслей «Светильник разума». Сияющий босс принимал поздравления. Из сорока фигурантов книги за столом отсутствовали лишь четверо: трое были в отпуске, один – в тюрьме.

Вел вечер Рогнед Васильев, оказавшийся тщедушным старичком возраста Мафусаила, заслуженным в далеком прошлом деятелем культуры РСФСР по департаменту чтения и декламации. Этому персонажу в нашем беспримерном сборнике принадлежала искрометная фраза: «Патриотизм некоторых – как волосы: растет на голом месте, чтобы прикрыть срам».

Босс представил Рогнеда публике и протянул микрофон, однако тот неоправданно величественным жестом отстранился от «чуда техники», хрипло, по-стариковски, откашлялся и неожиданно потряс застолье таким громовым басом, что сидевший через стол от меня Марик Гурзон подавился зубочисткой.

– Р-р-р-равнение на р-р-разум! – пророкотал тщедушный Рогнед, и антикварная чугунная люстра – единственное, исключая копченую семгу, достоинство ресторана «Прибой» – угрожающе дрогнула. – Пер-р-рвый тост тебе, евр-р-р-ррейская душа. – И оратор упруго ткнул нашего босса в пухлое плечо, рискуя прободать его сухим, как хворост, указательным пальцем.

Странно, что, декламируя, Рогнед не держался обеими руками за край стола, чтобы устоять перед отдачей от собственного голоса. В этом было что-то противоестественное. Мне казалось, что если установить этого сатира, не к столу будет сказано, на орудийный лафет, он продемонстрировал бы такой откат, какой не снился даже конструктору Барановскому.

– Насчет еврейской души он, кажется, загнул, – прошептал мне на ухо Молодец. – Боссу такие метафоры никогда не нравились.

Но босс, похоже, был весь во власти триумфа. Он поднялся со стула, оглядел собравшийся за столом сброд, сделал головой некое движение, которое при отсутствии шеи было трудно назвать вращательным, принял услужливо поданный Лялей бокал с вином и начал свой спич.

– Мы собрались за этим столом... – сказал он и взял неуместную паузу.

– Оригинальное начало, – прошептал мне на ухо Молодец.

Так вот, – продолжил босс. – На чем я остановился? Ах, да!.. Мы собрались за этим столом, чтобы отметить выход в свет сборника крылатых фраз и выражений наших современников и соплеменников «Светильник разума».

Рогнед хлопнул в ладоши, застолье не особенно охотно повторило этот трюк. Босс задрал короткие руки, чтобы унять ничуть не нараставшую овацию. Достаточно было цыкнуть.

– Хочу сообщить вам, уважаемые мудрецы, что на заседании совета директоров нашего издательства принято решение наречь данную книгу статусом первого тома...

Мы с Молодцом в унисон ахнули – не только появлению загадочного совета директоров, в который, по-видимому, входили только босс и его Ляля, но и наметившемуся продолжению идиотского проекта. Рогнед снова попробовал хлопнуть в ладоши, но промахнулся.

– Я уверен, что мудрость нашего народа неисчерпаема, – продолжил босс. – Но мы будем черпать ее до тех пор, пока не исчерпаем до конца... Вернее, я хотел сказать... Не мудрость до конца, а пока не исчерпаем свои... и ваши силы... В общем, предлагаю выпить за всех нас, инициаторов и авторов этой книги, которая, по прогнозам специалистов, в скором времени будет переведена на многие языки мира и выдержит невероятное количество переизданий!

– Бр-р-р-раво! – рявкнул Рогнед Васильев, которому на этот раз удалось шлепнуть ладонью о ладонь. Мы похлопали и выпили. Не успел я дожевать кругляшок суши, как над столом снова загрохотал голос тамады.

– Говор-р-ри ты, евр-р-рейская совесть! – и заслуженный деятель двинул указующий перст в сторону сидевшего рядом с боссом министра Шимона Дадомского.

– Теперь я понял, – шепнул мне Молодец, – что значит фраза «угрызения совести».

– Угрызения еврейской совести, – поправил я. 

О министре Дадомском необходимо сказать особое слово.

За открытым окном шепотом ворожила листва молодого фикуса. На веранде ресторана последний солнечный луч тщетно пытался зацепиться за ножку пластикового стола. Сумерки расползались по песчаному берегу Средиземного моря, как чернильная клякса по промокашке двоечника – и вдруг на мгновение все оторопели, будто некий голос свыше приказал каждому движению замереть.

Одеревенел с поднесенным к бороде бокалом начальник Управления тюрем, застыл, выкатив большие печальные глаза Бен-Бен, остолбенел в стариковской гримасе громогласный Рогнед, во рту босса замерла лоснящимся хвостом парализованная селедка. Владелец ресторана Рустам, также один из авторов нашего проекта («Весь мир – бар, а люди в нем – клиенты...»), окаменел на полушаге между пивной стойкой и мужским туалетом. (Над стойкой висела табличка с надписью «Прилив», над мужским туалетом другая – с надписью «Отлив»). Все остекленело, обмерло, окостенело, впало в глубокий необоримый столбняк...

Ресторан, в который я с приятелями захаживал чуть ли не каждый вторник, показался мне удивительно незнакомым, пронизанным какой-то угрожающей новизной. Если бы кто-то в этот момент сказал мне, что обаятельная женщина за стойкой – это толстая и противная Люсьена, которую я с полгода назад возил на своей машине в больницу не помню зачем (кажется, рожать), я бы вырвал лжецу его гнусный язык. Я не узнавал ни людей, ни мебели, ни интерьера, ни посуды. Ноздри с удивлением ощупывали необыкновенные запахи. В глазах покачивались бордовые отблески уходящего солнца, в пространстве зала шипела и пенилась чудесная тишина. И даже моя сверхопытная задница прикипала к насиженному долгими пьяными вечерами стулу, как к неожиданному открытию, граничащему с озарением.

Однако через секунду голос свыше прошептал: «Отомри!» – и наваждение, мгновенно скукожившись, издохло. Задребезжал чей-то телефон. Звякнула упавшая на пол вилка. «Кто-то к нам торопится» , – хихикнул узнаваемый мною Рустам. Толстая и противная Люсьена навалилась неподъемной грудью на пивной рычаг. Икнул и тут же запил икоту главный тюремщик. Метнул икру себе на штаны неловкий депутат кнессета Ури Золотомоец. Отставной генерал от инфантерии Шайке Веред смачно высморкался в цветастый рушничок. Лингвист Леонтий Ферд продолжил ученую беседу с профессором математики Шломо Грайским. Психоаналитик Георг Миниц ущипнул за лацкан пиджака престарелого Лепу Горчаковера, главного редактора газеты «Плавильный котел». Засеменили официанты, вспенились в высоких бокалах разнообразные пива, застолье очнулось, взбурлило, заклокотало...

В общем, министр был личностью совершенно заурядной. Именно поэтому никакого особого слова сказать о нем мне не удалось.

Если бы его речь можно было протравить хлорофосом, чтобы издохли все паразиты, она бы, голая, стала похожа на «Апрельские тезисы», хотя за окном стоял октябрь, причем отнюдь не семнадцатого года. Недопустимы ни малейшие уступки революционному оборончеству! Без свержения власти нам нельзя! Никакой поддержки Временному правительству!

– Я буду говорить конкретно-конспективно, – заявил он, заставив Молодца и меня задуматься над содержанием этого наречия. – Все, так сказать, мы, весь, допустим, еврейский народ, должны понимать, что если, скажем, враги, к слову, накинутся на нашу, предположим, родину, то, пожалуй, и получат так называемый отпор... Некоторые, понимаете ли, элементы в, будем говорить откровенно, нынешнем правительстве, а именно, в кабинете так называемых министров, этого, возможно, недопонимают. В этом, если можно так выразиться, их тенденция и, так сказать, политическая близорукость...

– У Музы есть различные пристрастья, – шепнул Молодец.

– Дары ее даются не равно, – подхватил я. – Стократ она божественнее счастья, но своенравна, как оно... Отпор дан.

– Отпор принят, – сказал Молодец.

Это называлось у нас «вдарить по Федору». Как только в наши музыкальные уши лезло подобное косноязычие, что бывало практически ежедневно, мы расстреливали его в упор тютчевскими строфами. И – легчало.

Министр тем временем больно ударился в историю, отскочил от какого-то эпизода из Торы, как футбольный мяч от штанги, слегка попрыгал по газону международной обстановки, но, не совладав, наконец, с силой земного притяжения, остановился в центральном круге нашего застолья и беспомощно взглянул на Рогнеда, ожидая очередного пинка.

– Спасибо, гер-р-рой! – гаркнул Рогнед. – Лехаим, др-р-рузья!

Мы с Молодцом, Гурзоном и Бен-Беном пили, конечно, водку. Остальные пробавлялись пивом и разнообразной кислятиной, включая рислинг местного производства, от которого, по-моему, тошнило даже видавших виды официантов. Еды, в том числе и копченой семги, было в изобилии, челюсти присутствующих вращались, как жернова, перетирая разнообразные и славные, в сущности, продукты в серую муку жизнедеятельности. Бар работал вовсю. Приливы и отливы осуществлялись с завидной периодичностью, понятной разве одной природе. И над всей этой круговертью подобно столбу вулканического пепла стоял руководящий гуд рогнедовского баса. 

– А как поживает Виталий Галактионович?

Я сначала не понял, что этот вопрос обращен ко мне. Но, как выяснилось, это было именно так, и задавал его не кто иной, как сексот с прыщом на щеке.

– А у алжирского бея... – ответил я.

– И все-таки, – перебил меня этот чудак, – как дела у Виталия Галактионовича?

– У кого?..

– У Виталия Галактионовича Скворцова, – вежливо уточнил он, – вашего питерского товарища... Кстати, он ничего вам не передавал?

– Для вас – ничего. Даже открытки с видом на Сенную площадь. Впрочем, нет... Он передавал вам привет от вашего однокашника по высшей школе КГБ – некоего Борьки, кажется, Новикова. Тот сидит в «Крестах» за мелкую провинность – изнасиловал какое-то народно-освободительное движение...

– Я, вообще-то, спрашивал про рукопись, – хмырь смущенно хихикнул и вдруг подмигнул мне, как старому приятелю. По костяшкам пальцев моей правой руки судорогой пробежал жуткий зуд. Пришлось почесать. Клерк, наверное, понял, что переборщил, и слегка отстранился.

– Юноша, – сказал я ему, с трудом поборов инстинкт. – Вас плохо учили ремеслу. Или вы считаете, что после семи рюмок водки меня уже можно брать голыми руками? 

– Конечно можно! – уверенно сказал этот наглец. Но на всякий случай отстранился еще больше.

– Но не вам, – отрезал я и почему-то вспомнил про Аду. Ей это удавалось и после стакана чая. – И вообще – вы плохо изучили мой индивидуальный психологический профиль, или как там у вас это называется.

– Ошибаетесь, я очень хорошо вас изучил, – и этот придурок улыбнулся, обнажив ровный ряд фарфоровых – в хорошем смысле – зубов, стучать кулаком по которым было бы, наверное, звонко. – Я, например, прекрасно знаю, что вы меня никогда не ударите. Это не в вашем характере, не говоря уже о ваших правилах.

– Ну, вот что, приятель! – я, кажется, начинал приходить в себя. – Сейчас я вам скажу одну вещь, которую сегодня еще не говорил никому – просто не успел. Скажу я вам, как самому близкому человеку – ведь в этом зале ближе вас ко мне никто не стоит; как собеседнику, вызвавшему меня на небывалую откровенность, что происходит крайне редко; как психологу с большой буквы «Пы»; как просто обаятельному пиздоболу с прыщом на щеке и микрофоном в ухе. Молодой человек, подите в жопу!..

– Иного направления я и не ожидал, – как ни в чем не бывало ответствовал он и спешно ретировался.

…Я забыл сказать тебе, Ада, одну чрезвычайно важную вещь: всегда останавливайся на достигнутом. Иначе все твое достояние, добытое таким трудом, рассыплется в прах. Пожинай плоды, стриги купоны, куй железо. И ни в коем случае не намечай очередной цели, не спрашивай себя о том, что же дальше. «Дальше» придет само, даже против твоего хотения. Храни, что имеешь. Живи, как живется. И никогда, ты слышишь, Ада, никогда не желай перемен!

Долгожители не потому так много живут, что в горах воздух чище, а потому, что остерегаются спускаться вниз.

– Кто это? – спросил я Бен-Бена, когда прыщавый отвалил.

Корректор второго разряда продолжал старательно заниматься своими мыслями, хотя никаких мыслей в голове у него сроду не бывало.

– Перестань валять ваньку, Бен! Знаешь, сколько раз Станиславский крикнул бы свое «Не верю!», глядя на твои гримасы?

– Сколько? – спросил Бен-Бен, демонстрируя крайнюю заинтересованность в ответе.

– Да он бы просто охрип. Отвечай как на духу, скотина! Кто этот пинкертон?

Бен-Бен тяжело вздохнул, вполне органично – с точки зрения Станиславского – оглянулся по сторонам, затем наклонился ко мне и прошептал:

– Это Миня Чепелеутцер, секретарь и личный телохранитель министра Дадомского...

– Вот-те на! – удивился я. – Еще один автор нашего фолианта! Никогда не думал, что у чекистов могут быть мудрые мысли. Напомни-ка мне какую-нибудь его максиму! Из опубликованного, разумеется.

Бен-Бен наморщил лоб, хотя этого и не требовалось: нашу книгу он знал наизусть.

– «Жизнь мещанина – это продолжительная конфискация имущества», – процитировал он. – Но мне больше нравится другая: «Из грязи – в «Штази». Коротко, емко, прочувствованно.

– И автобиографично, как я понимаю... В какой же грязи ты с ним познакомился?

– Так... Учились вместе... – неохотно ответил Бен-Бен. – На курсах маркетинга...

[к странице 14] [ к содержанию романа ] [к странице 16]