страница [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10]
                       [11] [12] [13] [14] [15] [16] [17] [18] [19] [20]
                       [21] [22] [23] [24] [25] [26] [27]

[5]

Доброе утро уже миновало, но добрый день еще не наступил. Верхи не могли, низы не хотели, а золотая середина требовала немедленного орошения пивом, апельсиновым соком или минимальной дозой сами знаете чего.

Двигаясь в направлении министерства землеустройства по неустойчивым тель-авивским тротуарам, я думал только об одном – как вырваться из липких объятий жажды. Я был далек от отчаянья, поскольку верил в светлое настоящее. «Оно не за горами, – убеждал я себя. – Оно здесь, в обозримых окрестностях!» «Еще немного, – говорил я себе, – и все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка...» «Верую, верую!» – уговаривал я себя. И что вы думаете? Уговорил! На углу улиц Шнеур и Брук я нашел – ого! – целых пятьдесят шекелей. Я обрел их, отогрел, вернул к жизни и, можно сказать, познал. В общем, портмоне Марка Гурзона, оказавшегося на моем пути, вздрогнуло и слегка осиротело...

Все началось с того, что одна из теней показалась мне знакомой. «Где-то я ее уже видел!» – прошелестело в склоненной голове. Тень двигалась осторожными рывками, будто боялась столкнуться с другой тенью и упасть куда-нибудь под асфальт – в канализацию, что ли. Во избежание катастрофы, мы оба резко взяли вправо, затем влево, затем еще раз вправо... Но судьбе было угодно, чтобы наши тени столкнулись лицом к лицу.

– Лица не разглядишь, – сказал я, подняв глаза. – Здравствуй, Марик!

Действительно, то, что покрывало голову Гурзона с фронтальной стороны, назвать лицом можно было только условно. Строитель определил бы этот феномен как глухой брандмауэр, хотя это и тавтология. Слегка приоткрытый рот, правда, несколько портил общее впечатление, но зато глаза заплыли так плотно, что если бы Гурзон обнаглел до одновременного сеанса на двадцати досках, то делал бы это только вслепую.

Услышав и, вероятно, не идентифицировав мой голос, Гурзон поставил на асфальт большой целлофановый пакет и обеими руками несколько раз сильно хлопнул себя по оплывшим щекам. Его лицо затрепетало студнем, щеки воспламенились неровным румянцем, красноватые в зеленых прожилках веки вздрогнули и тяжело поползли вверх.

– Кто тут? – прохрипел рот.

– Хома Брут, – ответил я.

– И ты, Брут?.. – не понял аллюзии Гурзон и, отчаявшись разлепить сросшиеся ресницы посредством действующих мышц лица, прибег к помощи рук.

– А-а-а! – сказал он, разодрав левый глаз. – Голбин-Шмолбин! Привет, дружище!

– Здравствуй, Марик! Я вижу, ты нашел нового гомеопата?

– Чтоб он сдох! – сказал Гурзон.

Его страдания были очевидны. В отличие от большинства слишком чувствительных и оттого не очень здоровых людей, Марк Гурзон страдал какой-то извращенной формой аллергии. Ни один врач не мог установить ее причину. Гурзона обследовали месяцами, пытаясь установить хоть какую-то логику его недуга. Но поганая болезнь действовала наобум, как попало, подкарауливая жертву за каждым случайным углом. Многомудрые эскулапы давно махнули на Гурзона рукой, и он подался к шарлатанам, которые душили его аллергию, рискуя задушить его самого. Гурзон, однако, не унывал. Он вообще был легкомысленным малым, и если очередной приступ не доставлял ему ощутимых неудобств, он готов был шутить над своей хворобой до бесконечности, записывая в аллергены и бога, и черта.

Некоторое время Гурзон держал глаза в растопыренном состоянии большими и указательными пальцами, затем медленно опустил сначала правую, потом левую руки.

– Сейчас главное – не моргнуть, – сказал он шепотом. – А то опять все слипнется.

Минуты две мы стояли молча. Затем на ясны очи моего визави набежала непрошенная влага, он, конечно, моргнул, спохватился, разлепил вежды руками, снова моргнул, и вдруг заиграл обеими зеницами, как испорченный светофор. Еще минуты две его веки бились в конвульсиях короткого замыкания, затем темп замедлился и, наконец, свершилось то, чего ждали мы оба: Гурзон прозрел.

– Э-э-э!.. – сказал он, вглядевшись в мое лицо. – Да ты выглядишь не лучше моего! Молочко? Цветение проса? Запах прелого сена?

– Водонька, Марик, водонька, – вздохнул я.

– А ты лечись гомеопатически – малыми дозами, – справедливо посоветовал Гурзон. Его голос окреп, сквозь глухой брандмауэр постепенно стали проступать вполне определенные черты нормального человеческого фасада. Он явно приходил в себя – единственное достоинство его беспорядочной болезни заключалось в скоротечности приступов.

– Что ты там намекал насчет Брута, Цезарь? – спросил Гурзон, располагаясь к общению.

– Это из другой оперы, Марик. Был такой персонаж Хома Брут. Очень любознательный, между прочим. Только вся его любознательность улетучилась после того, как он встретил Вия.

– Кого?

– Вия. Был такой царь подземного мира, брат Дыя, воевода Чернобога. У него были очень тяжелые веки – их поддерживали вилами его многочисленные слуги. И он до смерти боялся солнечного света.

– Ну, это не про меня, – махнул рукой Гурзон и озабоченно огляделся по сторонам. – Хлопнем по рюмашке?

– С одним условием, Марик. За то, что я с тобой выпью за твой счет, ты одолжишь мне полтинник до понедельника.

– По рукам! – сказал Гурзон, и мы зашли в первую попавшуюся забегаловку, которая, как это водится в Тель-Авиве, оказалась в пяти метрах от места нашей с Гурзоном встречи.

Забегаловка называлась «Голливудские сны» и вполне соответствовала известному правилу ближневосточного общепита: пафос вывески всегда обратно пропорционален уровню интерьера и качеству обслуживания.

Голые, изъеденные временем столешницы с одинокими жестяными пепельницами посередине, фанерные стулья на железных каркасах, поскрипывающие от каждого движения, бумажные занавески на окнах, сильный запах шуармы и фалафеля, стандартный набор напитков и салатов. Немногочисленный контингент был прост и молчалив, его потребности удовлетворялись неторопливо и рассеянно.

Я заказал рюмку водки и литр апельсинового сока. Гурзон – рюмку водки и кружку пива.

– Тебя не разнесет? – спросил я.

– Проверено: мин нет, – ответил он.

Марк Гурзон работал на дядю. Его основным занятием – да простит меня израильская политика! – был PR. Дяди менялись, Гурзон оставался. В разное время он продавал потребителю правых и ортодоксов, коммунистов и промышленников, зеленых и голубых, а не так давно даже одну арабскую партию.

За долгие годы активного лицемерия Гурзон утратил всякую ориентацию в политическом пространстве, что, вероятно, и позволяло ему достойно удерживать равновесие на любой идеологической платформе. Обаяние Гурзона-пиарщика состояло в том, что на любого дядю он плевал с высокого минарета. И некоторые дяди, по-моему, это ценили: еще ни разу в период выборов Гурзон не оставался невостребованным. Равнодушный рифмоплет, как правило, эффективнее преданного дегенерата. В частые периоды предвыборных кампаний «русская улица» переполнялась гурзоновым творчеством до отрыжки. Его опусы брали приступом перекрестки и витрины супермаркетов, рассылались избирателям по почте, звучали по радио под аккомпанемент известного израильского баяниста Юваля Крышки.

Некоторые образчики этой партийной лирики даже нашли место в моей записной книжке. Какая честь! 

* * *
Старикам и их старухам
Нужен лидер сильный духом...
Чтобы вместе выйти в ночь
И добиться мира смочь. 

* * *
Здравствуй, здравствуй, молодежь!
Ты куда сейчас идешь?
Отвечают дети хором:
«Воевать идем с террором!» 

* * *
Бьется Софочка в припадке,
как воробушек в петле:
экономика в упадке,
безопасность на нуле!

* * *
Гражданин! Твой сильный голос –
это в общем поле колос.
Не надейся на авось –
В нашу урну голос брось! 

– На кого, пострел, работаешь? – спросил я, дожевывая питу с фалафелем.

– До апреля – на Ицкинда.

– Но он же в тюрьме!

– Ну и что? Деньги-то крутятся...

Борис Ицкинд в свое время был притчей во языцех. Он репатриировался в Израиль из Украины на вертолете. До сих пор непонятно, как его ржавый «Ми-6» не смогли догнать реактивные истребители конкурентов, которых, по выражению желтой прессы, он «кинул так, что они до сих пор летают».

Через два с половиной года чрезвычайно удачной абсорбции он сел. За превышение скорости на трассе Тель-Авив – Ашдод его приговорили к семи годам лишения свободы с определенным поражением в правах. В прошлом году за то же страшное преступление я отделался штрафом в пятьсот шекелей. Но у меня была другая машина, другой жизненный путь и другие экономические ориентиры. Я не пытался купить тель-авивский пляж, не переводил кузине в Николаев двадцать миллионов долларов и не плавал на Крит за бутылкой «Метаксы» на собственном сухогрузе. Будь фамилия Ицкинда Хусейн, а его планы – не столь угрожающи для страны, он, возможно, и не сидел бы сейчас в тюрьме, а возлежал бы себе на софе, как какой-нибудь Фыря, и глядел бы сквозь струи фимиама на трепещущие животы наложниц.

– И большие деньги крутятся? – спросил я Гурзона, не рассчитывая на ответ.

– Большие, Голбин, – ответил Гурзон. – Во какие! – и он построил вокруг своей головы некую стереометрическую фигуру.

– Одолжи тогда штуку, – поинтересовался я больше для проформы.

– Не-а, – сказал Гурзон. – Самому мало. Коплю на телевизор.

– Чего-чего? – не понял я.

– Хочу внедрить новую телепрограмму. Будет называться «В мире политических технологий с Марком Гурзоном». Павловский в России из экрана не вылазит, а я чем хуже?

– Ты не хуже, Марик, ты – другой, – дипломатично ответил я, взглянув на все еще раздутый лик Гурзона. – И как ты себе это представляешь?

Гурзон чрезвычайно оживился.

– Я уже все продумал, – заявил он. – Сначала звучит музыка. Потом проплывают лица политиков в строго организованном беспорядке. Затем появляется здание кнессета, на котором неоновыми буквами светится название программы. Я стою на ступеньках и говорю: «Добрый вечер, уважаемые избиратели! Я – Марк Гурзон, за моей спиной – кнессет, в нем заседают ваши избранники. А сейчас перерыв на рекламу. Оставайтесь с нами!»

– А дальше?

– Дальше я пока не знаю, – замялся политтехнолог. – В принципе, в том же духе: компромат, сопромат, диамат... Утечки информации, ангажемент прессы, влияние улицы... Это уже не важно. Главное – замысел хорош! Скажи, а?!

– А, – сказал я.

Гурзон принял мой ответ за междометие и удовлетворенно кивнул.

– Ну а ты чем занят, Ромыч?

– Собираю светильник, – сказал я.

– А на работе? – спросил Гурзон.

[к странице 4] [ к содержанию романа ] [к странице 6]