страница [1] [2] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10]
                       [11] [12] [13] [14] [15] [16] [17] [18] [19] [20]
                       [21] [22] [23] [24] [25] [26] [27]

[3]

Второй старичок просеменил в кабинет и остановился на почтительном расстоянии от стола. Все его существо выражало мягкое, но неколебимое упорство. Если бы я в этот момент окаменел на годик-другой, то он бы все равно дождался, пока меня расколдуют. Такие интеллигентные старички были бичом конторы. Если нахрапистого хама можно просто вытолкать взашей, то такого терпеливого субъекта надо убеждать, уговаривать, кормить до отрыжки аргументами, просить перезвонить через неделю-другую, делать вид, что тебя срочно вызывает босс и так далее.

Они брали не мытьем, а катаньем. Они унижали нас наглой дидактикой. Они вынимали из нас душу, стряхивали с нее романтическую пыльцу и опускали, как тряпицу, в тазик с теплой водой, насыщенной советским хозяйственным мылом.

– Садитесь, пожалуйста! – сказал я, выходя из окаменения.

Старичок поклонился и скромно присел, не выпуская из рук потертый кожаный портфель с тяжелыми железными замками.

«Сейчас начнется, – подумал я. – Кхе-кхе... Меня зовут Моисей Фейн. Я доктор философии и психологии. Вот мои монографии, вот мои публикации в научных журналах, вот мои дипломы, вот мои грамоты от профкома, месткома и парткома... Кхе-кхе...»

– Никаких монографий, никаких грамот, – произнес старичок неожиданно сильным низким голосом. – Будем знакомы! Моисей Фейн, пенсионер.

 Я не то чтобы опешил, но почувствовал себя крайне неуютно. Повисла мертвая пауза. Было слышно, как за стеной Исидор Смелый искривляет сознание Молодца.

– Чем могу служить? – спросил я.

– Ничем, – ответил Моисей Фейн.

– В таком случае, до свиданья!

Моисей Фейн и бровью не повел.

– Я пришел освободить вас, – сказал он с какой-то грубой настойчивостью в голосе.

– От чего?

– Вы знаете, от чего.

– Господин Фейн, – я начинал нервничать, – не говорите загадками. Каждый человек нуждается в освобождении. Но мне кажется, для такой работы существуют более высокие инстанции. Например, Всевышний.

– Черную работу всегда выполняет чернь.

– Вы экстрасенс? Мануальный терапевт? Свидетель Иеговы? Последователь фармацевтической секты «Джонсон и Джонсон»?

– Я простой пенсионер. Я пришел освободить вас от нелюбви. Вы опутаны цепями пресловутого договора. Когда-то вы обманули себя настолько, что до сих пор не можете избавиться о чувства вины за эту ложь.

Меня покоробило. Был в его словах какой-то оскорбительный напор, попытка наглого и вероломного вторжения на суверенную территорию.

«Дать бы тебе по башке, пенсионер Моисей Фейн!» – подумал я раздраженно.

– Это у вас от беспомощности, – улыбнулся старик.

– Что?

– Грубость.

– О чем вы, уважаемый?! О чем вы говорите!.. – Я просто кипел. – Здесь обычная контора, частное коммерческое предприятие. Моя скромная задача – выбрасывать ваши рукописи в корзину. Открывайте саквояж, доставайте бумаги, поговорим предметно.

– Как вам будет угодно.

Фейн смачно щелкнул замками, открыл портфель и достал оттуда тоненькую папку.

– Здесь, – сказал он, продолжая нагло улыбаться, – несколько слов о ваших перспективах. Если вы человек правильный, вы никогда не опубликуете этот текст. Но вы – человек неправильный. Мне это известно.

– Откуда?

– Я читал сборник ваших стихов. Поэты, знаете, правильными не бывают.

– Спасибо за комплимент!..

– Это не комплимент, уважаемый. Это – приговор.

«Крутой дедушка», – подумал я.

Фейн осторожно положил папку на край моего стола, затем кряхтя поднялся со стула, подхватил портфель подмышку и двинулся к двери. Перед порогом он обернулся, посмотрел мне прямо в глаза, жестко посмотрел, строго, даже как-то по-военному, и тихо сказал:

– Ваш покойный папаша это понял. Видимо, ваше время еще не приспело.

И проклятый старик вышел вон, оставив меня в полном недоумении. Это редкое состояние, если наступало, то проходило очень медленно. Его надо было лечить, лечить единственным верным способом...

А печень-то не железная!

...Мое старение идет по изведанному пути. Две основных его особенности: меня раздражают вещи (все без исключения) и совершенно утрачено желание обустроить угол. Я живу неуютно. Вся мебель в мире меня ненавидит. Ни сидеть, ни лежать, ни обедать, ни работать не могу с удовольствием. Мешает все: от ложек-вилок – до подлокотников кресел. Это чем-то напоминает жизнь в общежитии: сколько ни устраивайся – все равно не избавишься от временности. Понятно, что я живу временно. Но зачем же каждую секунду мне об этом напоминать!..

Ароматный букет заблуждений, оплошностей, недоразумений и проколов – вот вся моя жизнь. Будь я успешнее, изворотливей, покладистей – все в ней сложилось бы более однообразно. Я бы не стал человеком свободной профессии – точнее, свободным от профессии. Не выжил бы в перестройку. Не уместился бы в прокрустово ложе кочевника.

Зачем человеку вся эта кутерьма и бессмыслица? Ведь известно уже, что хаос – высшая форма порядка, а абсурд – квинтэссенция смысла. Стоит ли ломать копья об эти железобетонные фортификации? Из каждой жизни есть только два выхода – в подвал и на чердак. А по горизонтали – сплошные стены…

Рукопись злокозненного Фейна открывалась четверостишием, прямо скажем, издевательским. И отпечатана она было на папиросной бумаге, и название у нее было претенциозное – «Исповедь в песках».

И вообще...

Сказать мне давно уже нечего. Поэтому говорить я буду долго.

Меня угораздило родиться в том самом декабре, в котором умер известный писатель Ф. Тетерников. Умер он, по его же словам, от редчайшей болезни – от декабрита. Этой болезнью, как я понял впоследствии, за всю историю человечества страдали единицы.

Только без ложной патетики! Гении!.. Великие люди!.. Подвижники!.. Все это чушь! Никакой связи с талантом человека декабрит не имеет. Эта болезнь – нравственная. Ее причиной является постепенная утрата морали. Мораль – она ведь как иммунитет. Для некоторых. Особенно для тех, кому в детстве была сделана соответствующая прививка. Для остальных же утрата этого иммунитета ничем серьезным не грозит, напротив, даже делает их здоровее.

От декабрита умер Франсуа Рабле, которого сорбоннские инквизиторы все равно бы сожгли на костре, даже если бы он, хитрец, не умер. Декабрит свел в могилу Александра Блока. Между прочим, вовсе не в декабре, а в августе, седьмого числа. Декабритом тяжело страдал Пушкин. Только шарлатаны могут утверждать, что погиб он от январита, февралита, перитонита, или от какой-то там залетной дуэльной пули.

Про Джордано Бруно мне точно не известно, но, судя по свидетельствам современников, у него еще в юные годы наблюдались все признаки этой безобразной болезни – тяга к небу, принципиальность, легкое заикание, ужасная работоспособность и периодический насморк.

Я вынужден был родиться именно в 1927 году, в декабре, в городе, который тогда уже назывался городом Ленина. (Ленин, кстати, декабритом не болел. Оттого и прожил такую невероятно долгую жизнь).

Меня заставили появиться на свет три человека: слесарь Путиловского завода Николай Усузов, его жена – художница Мария Ланис, дочь известного галерейщика из Риги, и некий питерский акушер, фамилию которого я не знаю и знать не хочу. Я родился недалеко от того самого дома, где умер упомянутый выше писатель Сологуб; и незадолго, буквально за несколько часов до его смерти. По словам матери, я так упорно не хотел появляться на свет, что она чудом выжила во время родов.

– Сквозь слезы и боль я слышала, как акушер сказал: «Этот мужичок к нам не надолго. В нашем мире он не задержится». Ты родился очень хилым и в то же время ужасно сердитым...

Ошибался тот ленинградский акушер. Горько ошибался. Моя бедная мама умерла в блокаду – замерзла на Литейном проспекте прямо у крыльца нашего подъезда. Отец пропал перед самой войной, сгинул в одном из лагерей. А я так надолго задержался в этом мире, что пережил всех, начиная с поэта Сологуба и кончая собственным сыном.

Я, старый человек, измученный редчайшей в мире болезнью, сижу сегодня на единственном в этой пустыне пеньке и сетую на свою мягкотелость. Не надо было мне тогда появляться на свет. Надо было настоять на своем. И уж если не было другого выхода, надо было родиться мертвым. Ан нет. Поддался уговорам пройдохи-акушера, купился на его медоточивые речи, искусил он меня, дьявол.

Рассказывать мне действительно не о чем. Поэтому я и трачу столько слов, чтобы хоть как-то оправдать мой последний поступок.

Зовут меня Феликс Ланис. Для пущей убедительности в том, что я еврей (какой я, к черту, еврей!) дочь заставила меня взять фамилию матери. Это было в тот безумный год, когда мы с нею (с дочерью) вынуждены были бежать (не от чего-то, а за чем-то) из Ленинграда в Беэр-Шеву, в десяти километрах к югу от которой я и сижу сейчас на единственном в пустыне пеньке и пишу это прощальное письмо...» 

…И мы опять набрались опыта. Шестым или седьмым моим посетителем был поэт Симеон Камалов по прозвищу «тяжелый случай». Стихи в контору он уже не носил. Он приходил с большим картонным ящиком, набитым водкой, пивом и горячими узбекскими пирожками – самсой. Он знал, когда у нас обед, и всегда приходил, сволочь, на четверть часа раньше.

Устоять было невозможно. Даже ради свободы Греции. Конец рабочего дня мы с Молодцом и Бен-Беном встретили в состоянии тяжелого элеганта. Поток посетителей иссяк часам к четырем. А уже в половине пятого мы взяли в окружение уютный столик в ресторане «Прибой» и методично добивали плененную «Голду».

В тени косматой ели
Над шумною рекой
Качает черт качели
Мохнатою рукой...

[к странице 2] [ к содержанию романа ] [к странице 4]