страница [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10]
                       [11] [12] [13] [14] [15] [16] [17] [18] [19] [20]
                       [21] [22] [23] [24] [25] [26] [27]

[17]

Я очень рано перестал верить в сказки. Как только поднялся с горшка, сразу же перестал. Меня не пробирали святочные страшилки, футурология разных мастей, мистика Каббалы, Книга рекордов Гиннеса и байки про всесилие спецслужб. Существование масонских лож, сионских мудрецов, большевистского подполья, реки Самбатион и Вавилонской башни, легенды и домыслы, гипотезы и пророчества я помещал под такой массивный пресс сомнений, что они не выдерживали тяжести и рассыпались в прах.

Я не верил ни в торжество коммунизма, ни в бригадный подряд. Мой личный политэкономический и духовный опыт не давал ни малейших оснований для экстраполяций. Я мог, конечно, вообразить что-нибудь несуразное. Что Цванкер, к примеру, бабник, а босс по субботам торгует на блошином рынке краденым. Что Ляля лесбиянка, а Молодец – женщина. Я даже мог временами помечтать о миллионе каких-нибудь денег. Например, фунтов стерлингов. Или о свадьбе с приданым.

Но такого я не мог предположить даже в самых дерзновенных грезах!

– Не может такого быть! – уговаривал я себя. – В нашей демократической стране такое немыслимо!..

– Xa, xa, xa! – кричал я себе. – Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня? Меня – мою бессмертную душу! Xa, xa, xa!.. Xa, xa, xa!..

В общем, в один прекрасный январский день я обнаружил, что за мной следят.

О, если бы это была мания преследования, я бы отдался ей с наслаждением. Страдать параноидальным синдромом в наше время даже модно. Функциональный, как сказал бы Миниц, психоз, характеризующийся бредом величия и преследования и, что особенно приятно, не сопровождаемый интеллектуальным снижением…

Увы и ах! – слежка велась на самом деле. Натурально. По всем законам наружного наблюдения за объектом. Хотя, конечно, с изрядной долей левантийского раздолбайства.

Сначала я обратил внимание на угрюмого субъекта иной ментальности, который почему-то проследовал за мной от пивной стойки в туалет, а затем – через черный ход ресторана «Pro & Contra» – к машине. Потом он мелькнул – или мне показалось? – возле дома моей матери, куда я направлялся за салфетками. Затем – или мне почудилось? – я увидел его возле конторы. А через день, выглянув в окно своей квартиры, я обнаружил его сидящим на лавочке под козырьком автобусной остановки с мятой газетой на коленях. Автобусы приходили и уходили, а он оставался. Видимо, кого-то ждал. И этим кем-то, вне всяких сомнений, был я. Там же он обосновался и в субботу, когда автобусы вообще не ходят. Одинокий, на гребне пустынного святого дня, он сидел все с той же газетой, как дурак на вершине холма из песни Леннона и Маккартни.

Любой абориген поначалу подозрителен, а впоследствии неприметен. К чуждому окружению привыкаешь, как к насморку или хромоте. Оно обязано быть одномерным и взглядопроницаемым. Поэтому когда из него начинает выпирать гвоздем какая-нибудь аттракция, становится не по себе. Чужак должен смотреть сквозь тебя, а ты – сквозь него. Вы обязаны продолжать движение, останавливаясь лишь затем, чтобы пожелать друг другу взаимной прозрачности.

Так я и делал каждый божий день, входя в контору и встречая на первом этаже здания престарелого вахтера по имени Нисим. Религиозный еврей из Алжира, он лучше говорил по-французски, чем на иврите – такой ходил о нем слух. Впрочем, красноречием Нисим не отличался и годился в собеседники разве только алжироведу Исидору Смелому. Последний изучал язык Флобера и Мериме по речи генерала де Голля, произнесенной на флагманском корабле ВМС Франции. Тогда, в 1967 году, подойдя по фарватеру реки Сент-Лоренс к Монреалю, президент Пятой республики неожиданно заявил, что поддерживает сепаратистские тенденции провинции Квебек. Говорят, после этих слов брови бедного Жана Драпо с такой скоростью поползли вверх, что чуть было не оторвались от лица.

В общем, Нисим был той частью однородной чуждости, которую безбоязненно можно было спрашивать о делах, не замедляя хода. На этот раз, однако, он упер в мою грудь дряблую коричневую ладонь и заявил, что мною интересовались.

– Кто? – спросил я, подозревая очередного автора или, того хуже, женщину.

– Контрразведка, – безмятежно ответил Нисим и отвернулся.

В конторе звучала залихватская музыка. Молодец крутил на компьютере какие-то хасидские песни. Бен-Бен корпел над очередной рекламной брошюрой, рассыпая по грязной шевелюре текста мелкую перхоть корректорских значков. Ляля вязала носки. Судя по размеру – либо своему младшему сыну, либо боссу.

– Опаздываешь, Гомик! – сказала она.

– Обращайся ко мне по фамилии, Ляля, – ответил я. – А то слово «Ромик» в твоем исполнении звучит слишком эстрадно… Большой у себя?

– В командиговке. Поехал в Эйлат на семинаг стгоительных подгядчиков.

– То-то, смотрю я, у нас тут полный оттяг. Мне никто не звонил?

– Не-а. Факсы у тебя на столе.

Я прошел к себе в закуток. На клавиатуре компьютера лежали две бумажки. Одна – на иврите, другая – на русском. В первой излагалась просьба отрецензировать перевод книги известного израильского прозаика Меира Шнейера «Пригнись, Ребекка, в нас стреляют!..». Во второй было приглашение на свадьбу. От руки, безграмотно, но чрезвычайно тревожно… «В соответствии с договоренностью и потому что договор подписан приглашается Голбин Р.А. на свадьбу дочери Виктора Ляховцева на углу Мандельштама и Нордау в любой понедельник в 14.00. В руках держать вчерашний номер газеты «Маарив» обложкой внутрь». Ни подписи, ни телефона. И кто такой Виктор Ляховцев? И почему свадьба в любой понедельник?

Я позвал Молодца.

– На углу улицы Мандельштама и бульвара Нордау есть какой-нибудь ресторан?

– И не мечтай, – сказал Молодец. – Там теперь стройка. А раньше стоял обычный ларек.

– Интересная петрушка получается. – Я показал Молодцу факс. – Как тебе нравится такое приглашение?

Молодец прочитал, хмыкнул и посоветовал не горячиться.

– Плюнь и забудь! – сказал он.

Я плюнул и забыл.

Но через четыре дня, в понедельник, без четверти два, с «Мааривом» обложкой внутрь я стоял на краю глубокого котлована, эпизодами обнесенного по периметру стандартным строительным забором. Котлован был настолько глубок, что в потемках моего сознания шевельнулась богатая жуткими последствиями буддистская мысль: «Здесь кончаюсь я, и начинается весь остальной мир...»

Кстати, об Антипкине. Он был не только туп и глуп. Он был бездарен и банален во всех своих проявлениях. Я с юности питаю интерес к цельным натурам. Обожаю, например, Геринга. Скажи я об этом какому-нибудь офицеру СМЕРШа, или даже сержанту, он бы меня высек. Но истина дороже. С любовью не шутют, как говорят актеры Малого театра. И я с этим чувством к Герингу шутить не собираюсь. Я сохраню его до конца своих дней. Несмотря на то, что Геринг умер…

За Антипкиным я наблюдал с огромным удовольствием. Тощенький, бледноватый и редкоусый, в профиль он временами напоминал какой-то самодеятельный портрет Лермонтова. Но с первым произнесенным словом это чудное виденье развеивалось в пыль. Его речь была организована, в общем-то, правильно – в соответствии с канонами русского языка. Но полное отсутствие чувства контекста низводило любую его фразу на уровень глупости, в лучшем случае – пародии. «Чего задумался, Антип?» – спрашивал я после занятий. «Да вот, решаю, какой стезей пойти в общагу», – отвечал он.

Перед началом каждой лекции – будь то теория прозы или марксистско-ленинская философия – он выкладывал на парту тетрадь, набор цветных карандашей, резинку, носовой платок и зачем-то логарифмическую линейку. За пять минут до выхода лектора на арену он наставлял свои телячьи глаза на кафедру, фокусировал взгляд и весь обращался в слух. В такой напряженной позе этот уникум мог сидеть часами, вбирая в себя – сквозь ушные раковины – массу разнообразных слов и терминов, которые, как мне казалось, укладывались под его черепной коробкой ровными аккуратными рядами. Как шпалы. Определить меж ними какую-то связь, отличить их друг от друга не было никакой возможности: шпалы – они и есть шпалы. Хотя у каждой, наверное, своя нелегкая судьба.

Антипкину было совершенно безразлично, кто говорит и что говорит. К каждому преподавателю он относился в соответствии с давним указанием мамы о том, что старших надо уважать.

Антипкин не умел ни пить сладко, ни есть вкусно. Пожалуй, и спал он скучно – лежал на спине с закрытыми глазами и смотрел сны про железнодорожный транспорт.

Однажды на волне воскресного похмелья мы с приятелями забрели в ЦПКО и обнаружили там Антипкина, катающегося на качелях-лодочке с какой-то толстой девушкой. Он сидел. В точности как на лекции, вперив чистейшей пустоты и ясности взгляд в пространство. А толстая девушка, надрываясь, качала лодочку. В мгновения невесомости ее безнадежно длинная юбка вспархивала до подбородка, обнаруживая, как в порнофильме, великолепные – почти до колен – розовые рейтузы.

Кажется, впоследствии она стала его женой. И если это был счастливый брак, я снимаю перед Творцом шляпу.

Антипкин ходил в кино и театры, участвовал в обсуждениях и семинарах. Однажды он даже съездил по комсомольской путевке в Пхеньян, где ему очень понравилось. Он так и заявил по приезду: «Мне в Пхеньяне очень понравилось…» И больше мы не смогли выудить из него ни слова.

Учился он чрезвычайно упорно. В одну из сессий даже попал в больницу с диагнозом «переутомление». Однако за все пять лет учебы ни разу не получил ни одной четверки. Он был идеально круглым троечником. Все его способности – если таковые имелись – стоили ровно три балла. Ни плюсом больше…

К чему вся эта песня, как справедливо спросил меня Георг Миниц? А к тому, что Геннадий Антонович Антипкин нынче российский герой, кавалер ордена «За заслуги перед Отечеством». Третьей, разумеется, степени. Отличился он в Чечне. Был там корреспондентом от газеты «Труд». Получил ранение. Выжил. Радуется…

Ох, неисповедимы пути твои, Господи!..

[к странице 16] [ к содержанию романа ] [к странице 18]