страница [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10]
                       [11] [12] [13] [14] [15] [16] [17] [18] [19] [20]
                       [21] [22] [23] [24] [25] [26] [27]

[16]

IX. BELLE INDIFFERENCE 

Я, конечно, не Иов, но и на мою долю выпало.

И внезапные возвращения мужей из командировок, и почечные колики, и легкое обморожение всех конечностей, кроме одной, самой ненужной, и даже исключение из рядов коммунистического союза молодежи за неявку на воскресник.

Однажды я запил стакан водки стаканом спирта, перепутав его с водой. В другой раз детдомовцы пульнули в меня, десятилетнего пионера, из рогатки – и добрый осколок красного кирпича впечатался гранью в мой лоб.

Врач-садист в студенческой поликлинике выдирал мне зуб без наркоза, а затем миниатюрной лопаточкой выгребал из разваленной десны гной.

Израильский полицейский для профилактики заковывал меня в стальные наручники. На Красной площади лейтенант милиции унижал мое иностранное достоинство подробным досмотром.

Трижды разные люди плевали мне в лицо и дважды попадали. Несколько женщин гнали меня, как волка, расставляя на моем жизненном пути турникеты с красными флажками.

Редактор многотиражной газеты «За советские кадры», бывший реорганизатор Рабкрина, драл с моих юношеских стихов лыко и плел из него лапти. Студентом меня вербовал и склонял к сожительству обаятельнейший гэбист.

Мне давали сдачи и подставляли другую щеку. Меня сажали и поливали, а когда я прорастал, окучивали большими тяпками.

Мне пели такие дифирамбы, что другой на моем месте заболел бы неприличной болезнью. Но я не заболел.

Меня вспоминали, укачивали, подкидывали, роняли и забывали. Мне выписывали премии, дарили книги и присваивали офицерские звания. Знакомством со мною гордились и тяготились десятки людей.

Меня мяли и косили, били, двигали в совет, брили, на руках носили, уходя, гасили свет, не давали вилок, ложек, выгоняли из палат, избавляли от одежек и крошили на салат.

В общем, многое я повидал, а чего не успел, дополнило мое богатое воображение. И всегда, где бы я ни был и в какого бы черта ни верил, висела у меня на языке знаменитая фраза библейского страдальца: «Неужели доброе мы будем принимать от бога, а злого не будем принимать?»

Ну, приспичило человеку у здания театра. Прихватило средь шумного бала – просто некуда деться. Света белого невзвидел, встал под пальму, расстегнул, покачался туда-сюда, разбрызгивая, оглянулся по сторонам, застегнул и пошел дальше.

Бывает...

В чем, собственно, дело?! Пошел ведь, как ни в чем не бывало! Сделал вид, будто не...

В конце концов, если человеку действительно невмоготу – он таки делает выбор. И не надо так громко возмущаться, мамаша! Ваши инвективы не слышны даже в соседней синагоге. Это ж не Елисейские поля, дорогуша, а центр Тель-Авива, города вполне отвязанного! Здесь нет писсуаров. Более того, редкая птица понимает здесь непреходящее значение этого устройства.

А вдруг у меня недержание? Давление внутрибрюшное, блин! Будь я стеснительней или культурней, намочил бы себе в штаны и в таком виде полез бы в автобус! Было бы лучше? Да меня, ароматного, съели бы на первом же перегоне от «Габимы» до бульвара Ротшильда!

В общем, так получилось, девушка. И зря вы за мной идете со своим рекламным буклетом... Ну, отметился я возле театра – это ведь не значит, что я должен голосовать за вашего кандидата! Он что, тоже гадит где попало?

Как тебя зовут, глупая? Шуламит? В честь Алони? Нет? Просто так? А куда ты едешь? Со мной? А откуда ты знаешь, куда еду я? Ах, тебе все равно... Однако... Эй! Перестань!.. Это неприлично – мы в автобусе!.. Я не давал своего согласия на операцию!..

Ну хорошо, но только в щечку… И скажи этому толстому хасиду, чтобы сменил ориентацию в пространстве – мне пора выходить! Скажи ему, чтоб поджался!.. И пусть не глядит сквозь меня своими слоновьими глазами!

…Дома – какая идиотская страсть к формальностям! – я приказал ей раздеться. Она подчинилась безоговорочно. Описать вам эту ню? Ничего интересного. Вопиющая, наглая, просто хамская молодость. Прекрасный повод почувствовать себя вампиром. Осталось только прокусить артерию и высасывать свежую кровь до тех пор, пока ее тело не превратится в моченое яблоко…

Эх, если бы по ее жилам тек коньяк!..

Одевайся и уходи!.. Нет, я тебя не звал… Могу, но не хочу… Не ты, а я себе противен. Иди лучше на панель, раздавай буклеты, а пьяного, больного, усталого дядю оставь в покое!

Поэт, джигит и гражданин Симеон Камалов предложил мне пятьсот шекелей за рецензию на сборник его стихов.

– Может и сами вирши подредактируешь? – заискивающе спросил он.

– Для этого надо знать язык, на котором пишет автор, – ответил я. По мнению Камалова, кстати, он пишет на русском языке. – Ну, представь себе, Сема, что я взялся бы редактировать стихи Эспозито или Сотомайора, Берлускони или Джека Стро! Это же нонсенс!..

– Понял, – с ударением на втором слоге сказал дремучий горец, которого ни одна из этих фамилий даже не озадачила. – Ну, тогда пятьсот? Договорились?

– Тебе какую рецензию-то написать? Концептуальную, обзорную или сугубо аннотационную?

– Давай третью! – заявил Камалов. – Чтобы люди возрадовались.

– Возрадуются, не сомневайся...

Удивительный все-таки город, этот Тель-Авив! Никогда не знаешь, что ждет тебя в конце улицы. Вчера на этом месте стоял киоск, а сегодня – подъемный кран. Через пару месяцев, можете не сомневаться, здесь уже будет дом. Дом-м-м-м-м…

В Кельне так называется знаменитый собор. «Встретимся у Дома», – говорят друг другу кельнцы. Или кельнчане?

Знаешь, Ада, у меня ведь никогда не было дома. Работа иногда была, а дома – ни разу. То есть, когда я уходил, возвращаться мне было некуда. Некуда было спешить, стремиться, влечься. Поэтому всю свою жизнь я проболтался по разным улицам, ночлежкам и кабакам. Меня никогда нигде никто не ждал. И правильно делал.

Между прочим, это вполне продуктивное ощущение. Хотя бы потому, что я ни разу не обманул ничьих ожиданий. Ну, представь себе, что я не пришел к ужину! Представила? Вот видишь – плачешь. А я в это время куражусь в компании пятидесятилетних парней и девок, несу чушь, ерничаю и острю. А затем засыпаю в машине, приоткрыв, чтобы не задохнуться, и окно, и рот.

Самый главный обман моей жизни заключается в том, что веселое время давно прошло, сгинуло безвозвратно, а я все еще трепещу перед каждым поворотом. А вдруг?! На самом же деле – прозевал, проглядел, профукал. А признаться в этом не хватает воображения. Кажется, вот-вот, еще чуточку, шажок, стопарик – и оно придет, это время, явится во всем своем счастье, в беззаботности и грехе.

И перья страуса склоненные в моем качаются мозгу…

Я качаюсь вместе с мозгом, и все мое существование насквозь пропитано этим серым – самым серым в природе веществом…

– Только не начинай с банальных вопросов. Я ни на что не жалуюсь.

– Чего тогда приперся?

 В кабинете у Георга Миница было уютно и покойно. Тяжелые портьеры скрупулезно фильтровали базар тель-авивского дня, пропуская в помещение лишь неверный философский сумрак. Миниц круглые сутки работал при свете старинной настольной лампы с пыльным зеленым плафоном. Лампа была куплена на аукционе в Бремене и, по легенде, принадлежала немецкому психоаналитику Карлу Абрахаму, умершему в 1925 году от невроза навязчивости.

Легенде, как и Миницу, никто не верил. Даже Марк Гурзон, который лечил у Георга свою многоликую аллергию. Миниц был давним моим приятелем, правильным выпивохой и временами хорошим собеседником. Еще не старый, но совершенно седой, с кривыми желтыми зубами, длинным носом и обутыми в пенсне сердитыми глазами, он, скорее, отпугивал пациентов, чем привлекал. Некоторые после сеанса-другого даже заболевали какой-нибудь манией, и тогда Миниц с удвоенным восторгом брался лечить их от им самим навязанной болезни.

Болтун и грубиян, Миниц считал себя профессиональным врачом. Поэтому сеанс у него в кабинете стоил очень хороших, просто отличных денег. Что, конечно, ни клиентуры, ни заработка ему не прибавляло.

– Чего приперся средь бела дня, сукин кот Голбин? – в развернутом виде повторил свой вопрос Миниц.

– Я должен отвечать честно?

– Как на духу, сволочь!

– Измучен желанием полежать на кушетке.

– Так мы с вами никогда не договоримся, мамуля, – проблеял Миниц, сменив пластинку. – Если вам нужна психологическая помощь, вы должны расслабиться, раскрепоститься и открыться мне как духовнику. Позвольте, я помогу вам расстегнуть лифчик!..

– Отвали!

– Но в противном случае, солнышко, я не смогу вас лечить!

– Будем считать, что этот случай – противный.

– Дайте ручку, мне нужен ваш пульс. Так… Так… Хорошо…

– Хватит паясничать, Гога. Расскажи лучше мне про меня. Как ты умеешь – витиевато и бестолково. Яви, оракул, свою проницательность.

– Для этого мне необходима опорная информация. Можно задать вам несколько элементарных вопросов, душа моя?

– Валяй.

– Вы одиноки?

– Холост.

– Я спрашиваю, ощущаете ли вы себя одиноким?

– Как Иов.

– Спасибо за откровенность, открытость и раскрепощенность. Следующий вопрос. Как давно вы были в ресторане «Прибой»?

– Вчера.

– Замечательно. А какие разновидности грузовиков вы предпочитаете – обычные или с прицепом?

– Я все люблю с прицепом.

– Блондинка, брюнетка или рыжая?

– Немецкая овчарка и ризеншнауцер.

– Музыка или видеоряд?

– Книга.

– Назовите антоним к слову «любовь»?

– Большая любовь.

– Ваши предпочтения в сфере крепких напитков?

– «Финляндия», «Карвуазье», «Чивас», черный «Баккарди», текила «Сауза». В порядке лавинообразного убывания.

– Как ее зовут?

– Ада… Кого?!

– Как рано мать отняла вас от груди?

– До сих пор кормит… Ты что, издеваешься?

– Ни в коем случае. Просто пытаюсь выяснить истоки твоей инволюционной депрессии.

– Уже и диагноз поставил, вредитель!..

– Почти. Вот что скажу я тебе, сукин кот Голбин. Тебя тревожит утрата. Единственная и необоримая утрата всей твоей жизни. Ты считаешь, что это женщина по имени Ада. Но смехотворность ситуации в том, что твоя утрата – вовсе не реальный человек, а некий враждебный тебе внутренний объект. Ты воображаешь, будто сам, по собственному хотению – ты же у нас герой! – разрушил этот объект. Отсюда самообвинения. В то же время ты остро ощущаешь неспособность выжить без него. Отсюда депрессия. Возможно, твое состояние проистекает из серьезного повреждения самооценки после раннего отнятия от груди. Тебе не удается достичь доверия к себе, уверенности, жесткости в оценках простейших явлений. Это амбивалентность, Голбин. Такое часто бывает во второй половине жизни…

– А я то думал, что у меня геморрой!.. Ну, спасибо, доктор, умиротворил. Теперь мне все ясно… Знаешь, когда-то в одном из гуманитарных вузов со мной учился очень тупой человек по фамилии Антипкин. Он был настолько туп, что не мог отличить диалектический дискурс от метафизического. Однажды на экзамене по теории стихосложения он вытянул билет о ритмических модификациях. И как же этот кретин начал свой ответ? «Литература – это великий храм!» – объявил он. Надо отдать должное реакции профессора Рогова. Он сориентировался в секунду и в ответ на пассаж бедного Антипкина, как залп «Авроры», прозвучало: «Вон отсюда!» Такие вот дела, дорогой мой Гога…

– И к чему вся эта песня?

– А к тому, что шел бы ты со своей амбивалентностью в…

– Не уточняй, а то обижусь.

– Спасибо за сеанс. Ухожу просветленным… А если серьезно, Жорж, то единственное, что меня беспокоит, это – прекрасное серое безразличие. Впрочем, не так уж беспокоит. Я и к нему безразличен.

– Секундочку, – встрепенулся Миниц. – Сейчас я тебе кое-что поясню.

Он вскочил со стула, подбежал к стеллажу и выудил из столпотворения корешков толстый справочник.

– Поймал я тебя, Голбин. Подсек премудрого пескаря! – приговаривал он, шурша страницами, как жандарм на обыске у народовольца. – Где тут у нас belle indifference? Ага! Нашел. Вот слушай, невежда: «Прекрасное безразличие – психиатрический диагностический термин, означающий часто встречающееся безразличие истерических пациентов к своим конверсионным симптомам, которые, судя по внешнему виду, должны приносить чрезвычайные страдания…»

[к странице 15] [ к содержанию романа ] [к странице 17]