страница [[1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10]
                       [11] [12] [13] [14] [15] [16] [17] [18] [19] [20]
                       [21] [22] [23] [24] [25] [26] [27]

[18]

X. ГЕРИНГОВ ПРОЛИВ

 …И сразу же почувствовал легкое головокружение. Как от первой после длительного перерыва сигареты.

Такие озарения случаются у меня в редкие моменты наивысшей интуитивной раскрепощенности. Бредешь, бывало, по улице – по делам или так, погулять – и вдруг понимаешь, что сию секунду из-за поворота на тебя вылетит какой-нибудь Ленька Королев или, скажем, отвязанный бультерьер.

И ведь вылетают!

Однажды на выходе из банка «Леуми» в центре Тель-Авива меня остановило дурное предчувствие. Я вернулся вглубь помещения и через секунду вовне, на автобусной остановке, прогремел взрыв. Четыре менее раскрепощенных гражданина погибли. Один из них – как раз на выходе из банка – был разорван на клочки осколками витринного стекла.

В другой раз я купил билет, а в театр не пошел. Опять же из-за проклятого озарения. И что вы думаете? Машинист сцены объявил забастовку, и спектакль отменили. Не так кроваво, конечно, но все-таки настораживает…

Был еще один знаменательный случай, связанный с женщиной. Но об этом как-нибудь в другой раз…

И все-таки судьбу не кинешь. Даже дьявольская прозорливость пока еще не уберегла от известного исхода ни одного смертного. Можно обмануть партнера по бизнесу, изменить жене, предать друга, но Высший промысел не обманешь и не предашь. Судьба все равно настигнет. И любовно, по-свойски, как это может только она, разорвет тебя, грешного, на мелкие клочки.

В последние несколько месяцев я представляю свою судьбу в образе прелестной девушки с короткой рыжей стрижкой. Наши отношения с нею интимны и откровенны. Такой имманентной близостью могут похвастаться разве что вор и кат, а ведь это родство высшего порядка, не так ли? Ласково и непреклонно тащит она меня, недоучившего предмет абитуриента, в экзаменационную комнату. Я диафрагмой чувствую исходящую от нее угрозу, но ничего не могу поделать: мне эта угроза необходима. Мне, цинику и мизантропу, сдавшему на отлично сотни экзаменов, хочется рухнуть в ее объятья, зарыться ей в колени и плакать, плакать, плакать до абсолютного, почти инфернального опустошения. Какая-то неистовая, полная сладкого и неодолимого ужаса сила влечет меня в эту пропасть. И порою кажется, что на край мира я себя уже поставил.

Один мой приятель, умерший в сорок семь лет от инсульта, как-то сказал, что по-настоящему никогда не любил. «Не привелось испытать этот трепет, этот страх все потерять. Так ведь пишут в книгах? Вот будет глупость, если влюблюсь стариком!» «Отчего же глупость?» – спросил я. «Оттого, что буду смешон», – ответил он.

Не привелось... А я, похоже, подбираюсь. Достаю из старого сундука маску, колпак, дудочку и прочие реквизиты постаревшего клоуна, наношу на дряблую кожу лица жирный грим, и медленно размазывая, утрачиваю черты гордого цивилизованного человека.

Хорошо тебе на краю ада, Ада?

В редакцию газеты «Плавильный котел» я зашел по просьбе босса – надо было отдать пакет с рекламными буклетами ее главному редактору Леониду Горчаковеру, бывшему известинцу, старому пердуну.

Я вошел – и сразу же почувствовал легкое головокружение. Как от первой после длительного перерыва сигареты. Я вступил в помещение редакции, как в пионеры. Задорной розовой тушей навалилось на меня какое-то необычайное воодушевление. Легкие расперло озоном, ноздри самопроизвольно начали подрагивать в поисках неведомого запаха. В редакционном пространстве носилось нечто неопознанное, но очень уловимое, нечто позволяющее предположить, что вот-вот из-за барьера поднимется та самая заря коммунистического завтра, которая высветит, наконец, возможности и потребности людские и воздаст каждому по заслугам.

Однако из-за барьера поднялось отнюдь не коммунистическое, но все-таки очень миловидное лицо вахтерши Леночки. Никаких воздаяний оно не обещало, и было насквозь пропитано горючими слезами. А через секунду в перспективе коридора проявился знакомый силуэт: явно поддатый Горчаковер неприкаянно брел мне навстречу и нагло курил сигарету. Это уже была сенсация: в редакции «Плавильного котла», насколько мне помнилось, действовал тотальный сухой закон, категорический запрет не только на курение, но и, что совершенно немыслимо в русской журналистике, на речевые фигуры с использованием экспрессивной лексики – то бишь, мата.

– У вас перестройка, Ильич? – спросил я, пожимая Горчаковеру кисть. На его волосатом мизинце пылала неземным светом золотая печатка с магендавидом.

– Очередная херня, – ответил главный редактор и стряхнул пепел себе под ноги. – Геринг помер…

– Иди ты!

– Вот те крест! – сказал Горчаковер и поцеловал свой мизинец.

– Как? Когда? От чего?

Горчаковер бросил злой взгляд на истекающую слезами Леночку, витиевато выругался и повлек меня в кабинет.

– Вкратце история такова, – сказал он, свалившись в кресло и вытянув под столом ноги. – Позавчера Геринг вызвал наборщицу Ольгу Кац и обвинил ее в краже каких-то бланков из комнаты бухгалтера. Затем призвал секретаршу Давида Инды и потребовал раздеть Ольгу донага и обыскать. А вчера в редакцию явился муж Ольги – поселенец из Самарии, бывший майор спецназа. Он переломил о колено шлагбаум на автомобильной стоянке, разметал все кордоны, ворвался к Герингу в кабинет, достал пистолет и выстрелил в упор…

– Попал?

– Не совсем, – Горчаковер сделал паузу и снова закурил. – Пистолет не был заряжен. Охреневший Геринг нажал на все кнопки сразу. Поднялся вселенский тарарам. Понабежали его мутанты, вызвали полицию. Поселенца скрутили и свезли в участок. Геринг сменил штаны, дал показания следователю, затем в расстроенных чувствах поехал домой. Вечером ему стало худо. Жена вызвала скорую. По дороге в больницу он и помер.

– Завещания не оставил? – спросил я.

– Грешно смеяться над больными людьми! – процитировал Горчаковер. – Теперь неизвестно, кого к нам пришлют. Лучше, знаешь, иметь собственного дракона. Я понимаю, что это звучит по-рабски, но мы ведь… привыкли к нему… Он стал неотъемлемой частью нашей жизни… Нам будет его не хватать…

– Иди-ка, Ильич, проспись! – сказал я. – Чушь, которую ты несешь, хуже кровавого навета.

– Не скажи… – протянул Горчаковер и отвернулся. Мне показалось, что он плачет.

Я оставил пакет на столе и вышел вон. В деске царило настроение, которое, не взирая на повод, можно было назвать приподнятым. Женщины весело щебетали о каких-то пустяках, два выпускающих редактора – Вова Коркин и Костя Блех – трясли четырьмя руками початую бутылку водки, ответсек Виктор Бегун возбужденно кричал сразу в три телефонные трубки, прогуливался вдоль стены вездесущий Марик Гурзон – еще вчера персона нон-грата в редакции.

Обычно тяжелая и тугая редакционная атмосфера расслабилась, расстроилась и потекла. Натянутая до предела струна так и не сподобилась лопнуть с глухим чеховским звуком. А если и лопнула, то никто этого не услышал и никто об этом не пожалел…

Имя для газеты «Плавильный котел» придумал в начале девяностых Шауль Иванов, ныне уже покойный профессор и бард. На протяжении всей своей жизни, которую он, не съезжая с места, провел в иерусалимском квартале Рехавия, этот многомудрый еврей изучал то, чего нет: русскую душу советского человека. До реальных результатов абсорбции он не дожил, скончавшись в почете и славе году в девяносто шестом. Но Большую волну репатриации, как мог, благословил, придумав и философски обосновав определение «колбасная алия». С его легкой руки за бедных репатриантов взялись богатые израильские дяди и тети, отчего первые стали еще беднее, а вторым опять повезло.

Профессор был исступленным сторонником пресловутой «теории плавильного котла». Он явственно различал в своих академических грезах, как, слипшись в жиже национального воодушевления, цинковолицый русский еврей и меднолицый еврей из Марокко представали в новой ипостаси – в качестве латуннолицего израильского гомункулуса.

Сам Иванов, по-моему, был негром. Хотя в статьях своих и балладах этот факт категорически отрицал, ссылаясь на сильный загар и армянского дедушку. Пять-шесть последних лет своей жизни он только и делал, что подливал масло в огонь и помешивал умозрительное варево воображаемым сионистским половником.

Увы. Затеянная не без идеологического участия профессора Иванова газета «Плавильный котел» полностью дискредитировала вышеозначенную теорию. На ее страницах безысходно царила атмосфера жалкого эмигрантского гетто, велась безыскусная виртуальная борьба за права униженных и оскорбленных, критиковался мифический истеблишмент, процветала великая тоска по умеренно-континентальному климату и светлым временам развитого социализма. В этом была безусловная победа действительного над желаемым: газета отражала истинное положение вещей в разношерстной, искусственно сваленной в кучу общине, составленной из чужих друг другу людей – из людей, которые приехали в пугающе тесную, хитрую, жаркую страну и никак не могут понять, с какой это стати она должна стать для них своей.

Для баланса следует отметить, что на страницах «Плавильного котла» мелькали и светлые личности, публиковались замечательные полемические статьи, прекрасная проза и литературная критика, но все же в подавляющем большинстве это был порченый временем и обстоятельствами продукт, источавший конформизм самого низкого пошиба.

[к странице 17] [ к содержанию романа ] [к странице 19]