страница [1] [2] [3] [4] [6] [7] [8] [9] [10]
                       [11] [12] [13] [14] [15] [16] [17] [18] [19] [20]
                       [21] [22] [23] [24] [25] [26] [27]

[13]

    Я все-таки заставил себя уехать из города N. Пришлось обмануть Аду трижды: сначала сказать, что мне срочно надо в город (забыл любимую зажигалку в архиве кинофотодокументов), затем объявить, что еду сдавать билет, а после, когда она все-таки настигла меня в аэропорту, сослаться на расстройство желудка и вместо туалета исчезнуть в очереди на самолет.

То ли от долгого перелета, то ли от резкой смены климата ноет в груди. В моем возрасте пора бы уже пугаться таких симптомов. Я и пугаюсь, но как-то эпизодически. Мой коллега Бен-Бен, к примеру, каждые полгода снимает кардиограмму. «Я сличаю эти прыгающие черточки, как древние тексты, – хвалится он. – И пока – тьфу-тьфу-тьфу – не нахожу серьезных отклонений». Мое же тело в этом смысле совершенно девственно – его еще ни разу не касалось прохладное щупальце электрода.

– Наши предки отстаивали вечные, как им казалось, ценности: любовь, добродетель, справедливость, дружбу, материнство, – говорит Скворец. – В то же время они не отрицали существования разлук, пороков, лжи, жестокости, предательства, измен. Сегодня в сонм вечных «ценностей» следует внести еще одну – террор. В отличие от любви или, скажем, лжи он необорим. А, следовательно, «более вечен». Заметь и такой момент. Взрывом террорист-самоубийца разрушает только себя. Все остальные жертвы – лишь побочный эффект.

Мой питерский приятель Виталий Скворцов – философ-парадоксалист. Его творческое наследие носит исключительно устный характер и растранжиривается балтийским бризом совершенно впустую. Как дым отечества. В свободное от философии время Скворец работает установщиком декораций на студии телевидения.

В давние времена он окончил библиотечный факультет пединститута. Вместе с основами каталогизации (он называл этот предмет каталожеством) Скворец вынес из вузовских стен устойчивую ненависть к корешкам. За свою долгую жизнь философа Виталий не написал ни строчки. Но зато сказал много разных слов. Во времена застоя он собирал вокруг себя невероятное количество всякого люда, пред лицем которого и мыслил вслух. Праздные ему внимали, активные лупили его по физиономии, суетливые строчили доносы. Но ни эпизодические приводы в Большой дом на Литейном, ни расквашенный нос не могли исчерпать его велеречия до дна. Если бы Виталий онемел, половина населения Питера подумала бы, что наступил конец света.

Опыт общения с официозом только укреплял его риторические мускулы. Однажды какой-то партийный бонза, услышав выступление Виталия на одной из комсомольских тусовок, пригласил его провести свадьбу своей дочери. После вступительного слова, посвященного проблемам однополой любви, философа препроводили в КПЗ, где он провел пятнадцать суток в не менее отзывчивом обществе бомжей и алкоголиков. В другой раз он прочитал лекцию об онтологии соцсоревнования. Это случилось в автобусе, идущем в Выборг. Он вкупе еще с сорока строителями коммунизма и, что самое главное, шофером, так увлекся, что если бы не доблестные советские пограничники, мог бы по инерции эмигрировать в Финляндию.

С вероломным приходом в Россию свободы и демократии окружавший Скворца сброд рассредоточился по партиям, коммерческим фирмам и бандам. Но Скворец и в отсутствии аудитории оставался самим собой, с энтузиазмом Артуро Уи толкая речи перед зеркалом.

Ничто не могло его вышибить из седла. Только монотонное время с неумолимостью кислотного дождя постепенно разъедало его железобетонное вдохновение. В свои сорок пять он выглядел не то чтобы траченным, но несколько окисленным. Редкие волосы, почти седые усы, бородка а-ля Михал Иваныч Калинин, мелкие желтые зубы, многозначительные паузы и периодическое покашливание в кулак, чего раньше не наблюдалось.

...И к девушкам, румяным розам,
Склоняясь томною главой,
Дышу на них туберкулезом,
И вдохновеньем, и Невой... 

Мы прогуливаемся с Виталием по Петропавловской крепости. Петр – в натуральную величину, но без парика – сидит в каменном кресле. Лицом к тому месту, где похоронен убиенный им царевич Алексей. Сидит сурово. Голова маленькая, лысенькая. Грудь большая, широкая, переходящая в живот-животик. Камзол обтягивает все это плотно. Верхняя часть скульптуры – концентрация воли, прямолинейность, жесткость. От головы до пояса это один из самых жестоких тиранов за всю историю человечества. Это качество выдает в нем маленькая голова. Сразу вспоминаешь о Наполеоне, Ленине, Берии, Пол Поте.

Руки – отдельная история. Они то ли настолько худы, то ли скульптор лишил их кожи и плоти, оставив одни кости. Руки скелетно усугубляют впечатление.

Но главное все-таки ноги. Длинные, худые, в чулочках, они смущенно сдвинуты и также смущенно одеты в башмаки с пряжками. Ноги выдают в Петре человека слабого и безвольного, неустойчивого и больного – чем не диктаторские качества. Такими ногами нельзя крепко стоять на земле. На палубе корабля – тем более.

Противоречие налицо: верхи хотят, но низы не могут.

Ленинградцам кажется, что Шемякин унизил Петра Великого, изобразив его таким, что ли, противоречивым. А петербуржцы считают, что он его воскресил. Именно того Петра, кровожадного детоубийцу и великого строителя на костях собственного народа, образ которого с течением времени оброс таким количеством легендарного шлака, что добраться до его человеческой сути уже невозможно…

– Веками мы жили в объятиях террора, – продолжает Виталий. – Мы срослись с ним, как родственные души. И когда настало время осознать, что пора расстаться, мы нашли себя не готовыми к отказу от этого объятия. Так происходит с двумя сцепившимися боксерами: стоить развести руки – и получишь по сусалам. И сколько бы новоявленные рефери не кричали «брек!», первым разжать хватку – себе дороже.

– Послушай, говорун, неужели я произвожу на тебя впечатление человека, которому эта тема интересна?

– Конечно! Тебя выдает мимика. Я заметил, как ты разглядывал Петра...

– И как?

– Как скрытую угрозу. Ты живешь в постоянном ощущении опасности. Тебя все пугает. За пять минут до двенадцати ты, не отрываясь, смотрел на часы, чтобы пушечный выстрел не застал тебя врасплох. А это постоянное поглаживание в районе груди... Ты – типичный израильтянин.

– Сколько израильтян ты видел в своей жизни, Скворец, чтобы получить право на такое обобщение?

– Ты – второй. Первым был Борька Новиков, еврейский террорист.

– Не знаю такого.

– А ты и не можешь его знать. Он уже третий год сидит в «Крестах». За изнасилование.

– Он тоже поглаживал себя в районе груди?

– Еще как! И не только в этом районе... У него был собачий нюх на всякого рода угрозы. Он мог даже в уличной толпе просечь опасного человека. Не говоря уже о стихии. Его нервы были настолько чувствительны к атмосферным метаморфозам, что он мог с точностью до сантиметра указать, куда во время грозы ударит молния.

– Кого же он изнасиловал? Палестинскую студентку? Активистку ФАТХа? Жену Арафата?

– И да, и нет...

– В каком смысле?

– В прямом. Он изнасиловал палестинскую студентку, активистку ФАТХа и собственную жену!.. Причем, представь себе, всех троих – в одном лице.

– Слушай, а тебе все это не приснилось?

– Эх, Голбин, Голбин, – Скворец посмотрел на меня с искренним сожалением. – Ты столько лет живешь в Израиле и не знаешь о существовании «Еврейских братьев»?

Дальше я прослушал длинную лекцию о некой тайной организации, в которую, как я понял из слов Скворца, входили одни кретины вроде этого Бориса Новикова. Их целью было «разъедание палестинской общины изнутри путем медленной ассимиляции палестинских женщин в еврейской среде». Руководил этим цирком какой-то раввин, тайно засланный в Израиль из США под чужой, и что немаловажно, арабской фамилией.  

На углу Невского и Большой Конюшенной мы заговорили о деньгах. Я признался Скворцу, что время от времени испытываю жгучее желание найти на тротуаре туго набитый кошелек размером с чемодан.

– А заработать не пробовал? – съехидничал Скворец.

– Мужики, пару рубликов не займете? – к нам подошел типичный питерский бомж, в очках, соломенной шляпе, драном пиджачишке и зимних ботинках с большими пальцами наружу. – Не ел уже четыре дня.

– А не пропьешь? – спросил Скворец, доставая из кармана мелочь.

– Гадом буду, – поклялся мужик.

– Гадом не надо, – сказал Скворец. – Будь лучше млекопитающим.

И дал ему сто рублей.

– Хочешь разбогатеть? – обернулся он ко мне с каким-то напряженным вниманием. – Есть уникальная возможность.

– Написать сценарий для телесериала? Поставить моноспектакль с Еленой Владимировной Юнгер? Издать мемуар какого-нибудь нового русского?

– Вот сейчас угадал, – Скворец покашлял в кулак и медленно, с расстановкой, произнес: – Сто тысяч долларов сэ-шэ-а.

– А не выпить ли нам теплой водоньки?

– Я серьезно, Ромыч, – Виталий взял меня за рукав, доказывая этим жестом, что ему действительно не до шуток. – Ты – самая подходящая кандидатура. Контракт у меня дома. Твоя задача – отредактировать рукопись и издать ее за бугром. Бумага, оформление и тираж значения не имеют. Как только будет продан первый экземпляр, ты получаешь всю сумму и ставишь мне пузырь «Карвуазье»... На редкость легкие деньги...

– На редкость глупое предложение. Отредактировать пятьсот страниц полного бреда стоит дороже.

– Восемьсот страниц, – уточнил Скворец. – И не бред это, далеко не бред.

– Ты читал? – спросил я.

– Нет, но уверен.

– Автор, случаем, не философ?

– Юрист. Миллиардер. Владелец заводов, газет, пароходов. Его вот-вот замочат.

– Значит, плакали мои денежки? – я отобрал у Скворца свой рукав и огляделся в поисках винной лавки…

Полночи мы пили, затем мне приснилась Ада, а утром я улетел в Тель-Авив.

[к странице 12] [ к содержанию романа ] [к странице 14]