страница [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10]
                       [11] [12] [13] [14] [15] [16] [17] [18] [19] [20]
                       [21] [22] [23] [24] [25] [26] [27]

[24]

XIII. СЛЕПАЯ ЗОНА

Не надо писать таких писем, Ада. И не надо говорить таких слов. Даже без личных местоимений они насквозь пропитаны заблуждением. Твои эмоции – сплошная кажимость. Все, что мнится тебе правильным, праведным и правдивым, на самом деле слепая зона, большая человеческая кривда, полная пустых, хотя и волнующих ожиданий. Это, душа моя, все, что на нас положено. С прибором, так сказать.

Ты себя мнишь. Но мнить и умнеть – не одно и то же. Из этих зол надо выбирать. По возможности – второе.

Ты никогда не задумывалась над тем, что ненависть, как правило, кристально чиста, а любовь – сплошной суррогат? Ненависть растет из живота, а любовь – из книги. Ненависть – это жизнь, а любовь – литература. Поэтому все словари антонимов врут, противопоставляя одно другому. Ничего общего! Никакой, прости за грубость, парадигмы! Помещать между тем и этим человека – несусветная глупость. У ненависти и любви нет этого «между». Их сосуды не сообщаются.

«Ах, деточки мои! От любви до ненависти один шаг!» – восклицает обыватель. Но с той же степенью достоверности можно утверждать, что от любви один шаг до автобусной остановки или до пива с креветками. Конечно, бывает, что любовь «перетекает» в ненависть, но с тем же успехом она может перетекать в любое другое чувство, угодное или удобное характеру подопытного человечка. В дружбу, например. Или в службу.

Ненависть плодоносна и плодотворна. Ее энергичные клевреты – мизантропия, зависть, отвращение, гадливость, неприязнь – заставляют человека быть деятельным и жизнеспособным. А любовь – да простят мне эти слова не согласные с ними единицы! – сплошная самодеятельность и халтура. Ничего честного, естественного, нутряного. Ни прогрессирующей паранойи, ни дающей сбои перистальтики. Так, виртуальные игры на не всегда свежем воздухе.

Из любви иногда получаются неплохие знамена, но пушки для их защиты способна отлить только ненависть.

Поэтому не надо писать таких писем, Ада. И не надо говорить таких слов. Даже без личных местоимений все твои фантазии – разменная монета в чужой и не всегда чистой игре. Хорошо, если это игра обстоятельств – стихийного бедствия, нищеты, болезни или, на худой конец, войны. А если нет? А если в этом участвуют мирные и благополучные, но от природы плохие дяди? Я, например?

История с письмами закончилась неожиданно быстро и оказалась еще глупее, чем мы предполагали. Выяснилось, что Йонатан посетил в Южном Тель-Авиве некий институт здоровья – форменный бардак с фитнес-баром, джакузи, видеотекой и еще кое-чем. Эта экстремальная акция завершилась для нашего балбеса отнюдь не утратой девственности. Невезучий Йони не поделил с товарищами по йешиве белобрысую проститутку Олесю, которую знала вся страна. И расстроившись, вызвал огонь на себя.

Олеся стала знаменитостью после телепередачи «Факт», где она откровенно поведала о своей судьбе. Исповедимыми путями эта трускавецкая пэтэушница попала в Каир. Оттуда на перекладных в составе весьма однородной туристской группы пересекла Синай, а через египетско-израильскую границу ее и подружек в мешках с гречневой крупой перевез доброжелательный бедуин.

Сначала судьба занесла Олесю в Ашдод, под чуткое руководство грузинского еврея по имени Марсель, изверга и скупердяя. Устав от побоев и поборов, девушка заявила работодателю, что создает внутри коллектива профсоюзную ячейку. От такой неожиданной инициативы Марсель впал в столбняк, а когда выпал, счел за благо побыстрее сбыть этот рассадник социализма с рук. В конце длинной цепочки продаж и перепродаж, сделок, бартерных обменов, закладов и выкупов Олесю приобрел крупный тель-авивский сутенер Моше Орбан, член муниципального совета и лоббист. Он активно пробивал принятие закона о легализации проституции, устраивал митинги у канцелярии премьер-министра, а миловидную украинскую дурочку превратил в символ своей борьбы.

Орбан имел широкие связи на самом верху, владел сетью автомобильных стоянок «Гипер-стоппер», рекламным агентством и футбольной командой второго эшелона. Он вышиб Олесе вид на жительство, а затем в пропагандистских целях отправил ее на курсы повышения квалификации в Амстердам. За счет заведения, разумеется.

С берегов Амстела Олеся вернулась дипломированным специалистом. Но в политику не пошла. Она предпочла работать по специальности – и вскоре преуспела.

Денег у наших искателей приключений было в обрез. И чтобы возобладать красавицей, прилепиться к ней телом и, возможно, душой, им пришлось скинуться и делегировать в объятия нирваны кого-то одного.

Жребий был страшно несправедлив к Йонатану. Наш герой сначала расплакался, а потом заявил, что донесет обо всем руководству йешивы. Реакцией на этот демарш и стали послания с угрозами. Группа пейсатых товарищей решила нанести Йонатану превентивный удар и стала терроризировать письмами семью Цванкеров.

Все открылось случайно. Одного из сочинителей вызвали в полицию по делу о поджоге свиной лавки в Бней-Браке. Это был самый неопытный член команды. Он в своей жизни еще ничего не поджигал. Но на первый же вопрос следователя о том, знает ли он, зачем вызван на допрос, ответил утвердительно. И в подробностях поведал историю с шантажом семьи Йонатана. Тут вспомнили о заявлении Цванкера, которое пылилось в архиве уже несколько недель, извлекли его на свет и дали новому делу законный ход.

– Горение, господин Матвеев, это физико-химическая реакция, процесс превращения вещества в пепел и прах. Сопровождается, между прочим, интенсивным выделением энергии, а также теплообменом с окружающей средой… Горит все – храм Артемиды Эфесской и рейхстаг, белковые тела и неорганические отходы, одежда и совесть, голуби мира и презервативы, народные библиотеки и рукописи в единственном экземпляре. При желании можно сжечь даже будущее – собрать в кучу все прогнозы и предположения, пророчества и гадания на кофейной гуще, все надежды и всю безнадегу людскую, полить нефтью или кровью, что, с философской точки зрения, одно и то же, и поджечь. Славный получится костерок!..

– Вы сошли с ума?

– А кого этим нынче удивишь?

– Да вы хоть понимаете, что наделали?

– Не понимаю.

– Что ж, пеняйте на себя. Я уже ничем помочь не могу… Быстро же они вас достали… 

Он сказал это так, будто меня достали из кармана. Как носовой платок. Тоже мне образ. Никто меня не доставал, господин вице-девелопер. Напротив, в последнее время меня оставил в покое даже Исидор Смелый. Правда, было несколько подозрительных звонков. Из налогового управления, например. Звонил также третий секретарь российского посольства, предложил ни с того ни с сего испить пивка. В конторе объявился сексот Миня Чепелеутцер, пошептался с боссом, а мне и Молодцу передал привет от министра Дадомского. Пару раз так называемым боковым зрением отметил я моего филера, но говорить, что он меня достал, было бы большим преувеличением и просто бестактностью по отношению к нашей замечательной контрразведке. Звонили несколько женщин из давно устаревшего списка, предлагали попеть караоке, но я отказался, сославшись на спорадическую утрату слуха.

Вот, кажется, и все. Ах, да! Еще одно: мою квартиру обворовали – не в первый, надо сказать, раз. Украли старенький компьютер, поломанный музыкальный центр, настенные часы за десять шекелей и записную книжку студенческих времен.

Я это все оплакал и забыл.

Поэт Симеон Камалов был мертвецки пьян. Даже пахнул трупом. Что, впрочем, никого не удивляло – он всегда чем-то пахнул. Литературный джигит лежал небритой щекой на разоренном столе. Его профиль, обставленный стаканами, бутылками и тарелками, можно было принять за копченого дикобраза, если допустить, что такое блюдо существует. В месиве хумуса, среди оливок и окурков, упокоился свежеиспеченный сборник стихов. Тираж на корню купило министерство абсорбции. Боссу с великим трудом удалось выторговать единственный экземпляр, который и был в относительно торжественной обстановке вручен автору и представлял сейчас, в сущности, кулинарный отход. Еще сотню босс пообещал отпечатать отдельно – в случае, если автор согласится купить их оптом. Благодарный певец еврейского счастья просиял и в отместку пригласил присутствующих на грандиозный банкет по случаю. «Только вы и я!» – интимно пообещал он, обращаясь к нам. Босс вежливо отказался. Мы с Бен-Беном и Молодцом неискренне последовали его примеру. Камалов хихикнул, мигнул обоими глазами и прошептал мне на ухо: «Я все приготовлю и свистну». От него несло псиной.

Ближе к вечеру Камалов позвонил из ресторана «Прибой» и свистнул в трубку. А часам к восьми был уже пьян в дрова.

– Унести? – спросил нас владелец ресторана Рустам, кивнув на обмякшее литераторское тело.

– Если не лень, – ответил жующий Молодец.

Рустам закатал рукава.

– Впрочем, оставь! – Молодец посмотрел на Камалова с нежностью и заявил: – Без него наше застолье утратит символическое обаяние. Давно не встречал людей, способных так быстро и пошло напиваться.

– Было время, были и мы рысаками, – заметил я.

– Да, – Молодец мечтательно закатил зрачки. – Пришел я как-то домой после свадьбы, не помню ничего, даже того, как пришел. Глянул на себя в зеркало и охерел: костюм – с иголочки, ни одного пятнышка. Снимаю пиджак – рубашка чиста, как душа младенца, галстук – будто кто-то отгладил его прямо на моей груди. Снимаю туфли – один носок есть, другого нет. Снимаю брюки – все трусы в салате оливье и горчице…

– А я однажды упал мордой в борщ, – сказал Бен-Бен и погладил себя по лицу. – В вагоне-ресторане. Причем, как мне потом рассказали, предварительно поперчил.

– Супчику бы сейчас не помешало, – сказал я.

Мы позвали Рустама и распорядились.

– Только вари без соли и не допускай бурного кипения, – сказал я.

– А также не забывай периодически снимать пену и жир, причем до тех пор, пока мясо не начнет легко отделяться от костей, – подхватил Молодец.

– А снятый жир верни в кастрюлю ровно за пять минут до подачи, – добавил я. – И помни: соль, толченый чеснок, редьку и лук подавать отдельно.

– В Баку я таких выродков отравил бы, – благодушно сказал Рустам и ушел готовить хаш.

– Так кто же к тебе приезжает? – спросил Бен-Бен.

– С чего ты взял?

– Ляля сболтнула…

– Вот стерва!..

– Значит, все-таки кто-то приезжает?

– Оставь! Это дочь моей сокурсницы. Просили встретить и посодействовать.

– Ты посодействуешь, как же, – съязвил Молодец. – Знаем мы твое содействие. Кстати, чего это Гурович ошивался в нашей конторе?

– Принес очередной шедевр, – ответил Бен-Бен. – Называется «Скрытая камера смотрит в мир».

– О, Господи! – заломил руки Молодец. – Лучше отредактировать десять Камаловых.

Камалов пустил слюну и громко икнул. Мы насторожились. Поэт пошевелился, медленно поднял голову, разлепил склеенные хумусом веки, внимательно посмотрел мутными зрачками в одну точку – где-то между Бен-Беном и декоративной пальмой, еще раз икнул и, сменив щеку, вернулся в исходное положение.

– Спи спокойно, дружище! – сказал я. – И пускай тебе приснится дополнительный тираж.

В полночь Рустам вызвал родственников потерпевшего. Прибыло человек тридцать. Все – Камаловы. Один из них, молодой верзила, погрузил литераторские мощи в машину и повез домой. Двадцать девять остальных, включая сильно беременную сестру автора и полупарализованного дедушку в инвалидной коляске, присоединились к нам. Часов до двух ночи мы пили, танцевали кавказские танцы, дискутировали и обнимались. А еще через час застолье, как и полагается, пошло вразнос – Камаловы передрались, Молодец забрызгал томатным соусом лапсердак, а Бен-Бен упал мордой в хаш.

Я исступленно грезил. Мне привиделось замерзшее озеро – гладкое и скользкое. Я держал руки за спиной, как завзятый конькобежец, и судорожно перебирал валенками, к которым каким-то лыком были приторочены идиотские коньки – что-то вроде древних «снегурочек».

Ноги уезжали, не попрощавшись. Я бился об лед то затылком, то подбородком. Искры, шипя, выстреливали из моих глаз, заплетаясь в разнообразные фейерверки.

На другом берегу горел большой костер. Вокруг него толпились голые люди в унтах и черных шляпах. Они гладили огонь обмороженными ладонями и визжали, как ошпаренные. Слева от костра прямо на снегу стоял большой деревянный ящик, накрытый израильским флагом. Справа – длинный стол с выпивкой и закуской. Я из последних сил стремился туда, к этому ритуальному костру, к этим незнакомым голым шаманам. Меня разрывали на части два невероятных желания: выпить-закусить и заглянуть в гроб. Но каждый раз, когда я правдами и неправдами подбирался к заветной цели, паскудное озеро наклонялось и стряхивало меня с берега, как назойливое насекомое.

Сквозь лед временами прорывались цвета и звуки реальной жизни, еще более абсурдной, чем бред. Я очухивался – и первое мое желание тут же исполнялось. Что же касается второго, то заглянуть в гроб этой ночью мне так и не довелось.

[к странице 23] [ к содержанию романа ] [к странице 25]