повесть

страницы [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10] [11] [12] [13]
                  [14] [15] [16] [17] [18] [19] [20] [21] [22] [24]

[23]

      XXIII.     

    Она была без сознания, дышала неровно, со всхлипами. На тонкой шейке судорожными рывками билась артерия, а на губах бродила из уголка в уголок совершенно неуместная проказливая улыбка.

Локса охватила злость. "Ах ты, маленькая мерзавка!.. Ах ты!.. Вот так взять и все разрушить?! Все, что я обрел и ужасно боюсь потерять! Ах ты!.."

Горячее пламя гнева изнутри ударило в его зрачки, на глаза наползла кроваво-черная завеса.

Задушить ее! Раздавить! Избить до полусмерти!..

Из гортани кубарем покатились хриплые ругательства, и прошлый, почти забытый, недельной давности Локс, пустой, неприкаянный, раздражительный и пропащий, поднял голову и попытался распрямиться внутри Локса нынешнего.

Оглушительно высокий женский крик, будто остро заточенная спица, пронзил пространство.

Локса тряхнула судорога. Он заткнул рот грязным кулаком и запихал всю эту мерзость обратно в себя. Он вцепился зубами в собственный кулак, взвыл от боли, поперхнулся, закашлялся до слез.

Отдышавшись, он окинул не фокусирующимися глазами прекраснодушную Грецию, перевел взгляд на свои израненные руки, поднял девочку и на коленях и локтях пополз наверх – к фонарю чердака.

Слуховое окно было крест-накрест забито изнутри двумя досками. Между ними, сверху и снизу, оставались узкие проемы – специально для девочек-самоубийц.

Локс поднялся на ноги, развернулся с Дашенькой на руках и лягнул пяткой одну из досок. Прибито было намертво. Из темного чрева чердака раздался женский вопль, затем какая-то возня, забубнил хриплый мужской голос, деревянное перекрестье вдруг сотряслось от удара, одна доска треснула повдоль, из трещины высунулось лощеное лезвие топора, подергалось и исчезло. Второй удар расщепил вторую доску. Затем две старческие жилистые руки с седыми волосками на фалангах пальцев схватились за края этого распятия и выломали его прочь.

Дашеньку подхватили и она исчезла в проеме. Локс забрался сам.

На чердаке было сумеречно. Он разглядел старую пыльную кушетку с подломанной ножкой, обитый железными лентами сундук, трюмо с треснувшими стеклами и прочий мебельный хлам. Дашенька лежала на кушетке с открытыми глазами. Локс присел на стоявший в углу ящик, но тут же вскочил – из глубины помещения к девочке метнулась фигура в розовом. Раздались звуки жестких пощечин.

– Вот тебе! Вот тебе! Дрянь! Дрянь! Дрянь!

– Мамочка, не надо! Больно, мамочка! – закричала девочка по-русски.

– Вот тебе! – принцесса, вся в слезах, с распущенными волосами и жутко постаревшим, перекошенным, некрасивым лицом, занесла руку для очередной пощечины, но ударить не успела – на ее руке повис старый лакей, а за ним – Аи. Они оттащили женщину в сторону, а Локс поднял Дашеньку на руки и двинулся к двери на лестницу. В спину ему, сквозь слуховое окно чердака ударил визг сирен – это прибыли из Карпениси полиция, "скорая помощь" и пожарные, вызванные портье.

Когда врачи забрали у него девочку, Локс почувствовал внутри только пустоту и раздражение. Аи отвела его в номер, промыла и перевязала ему руки и ступни ног, а он все время порывался обнять ее и, наконец, грубо повалил на кровать...

Время покатилось кувырком. Приехали Барон с принцем – им кто-то сообщил о случившемся с Дашенькой и они, так и не доехав до Афин, вернулись. В номере Локса толкались какие-то люди – сначала местный врач, ни слова не понимавший по-английски, затем старик лакей, который пытался поймать и поцеловать руку Локса, потом портье – он принес Локсу новые, с иголочки, брюки сиреневого цвета.

Пришел Барон с тяжелым лицом, рассказал, что у Дашеньки вывихнута рука, за которую Локс вытащил ее из пропасти, а сама девочка на грани комы. Затем явился принц с литровой бутылкой виски, и они с Локсом долго пили. Принц плакал, размазывая слезы и пудру по дряблым щекам, и просил называть его Костей.

Ворвался Мито, что-то долго кричал японским фальцетом, размахивая маленькими кулачками и брызгая слюной Локсу в лицо. Принесли обед, но Локс к нему даже не притронулся, методично, бокал за бокалом опустошая бар.

Время от времени ему казалось, что он спит, но это был странный сон, отмеченный тем невероятным обстоятельством, что за Локсом уже никто не подглядывал – ни из-за двери, ни из-за портьер ни разу не мелькнул затуманенный лик, который раньше так хотелось протереть мягкой фланелью памяти и опознать наконец.

Галактика распалась на составляющие. Утратив центростремительную силу, планеты разбрелись по углам и вращались как попало только вокруг собственных осей.

Последнее, что запомнил из этого сумбура Локс, был вид из окна. Солнце опускалось за горизонт, разламывая пейзаж надвое. Мелкие разрозненные облака напоминали угли в перевернутом вверх тормашками мангале – снизу были они черные, слегка подернутые золой и пеплом, сверху – густо-оранжевые. Пылил по ленте горного проселка какой-то фургон, серые козы сбивались в кучки и тащились в загоны на постой, прозревали окнами редкие избушки с черными птицами на трубах, в застекленных нишах маленьких верстовых часовенок теплились под образами зажженные руками путников тонкие свечки.

Нагорная Греция темнела, мутнела и угасала, как отходящая ко сну древняя старуха, которая все никак не сподобится отдать богу свою усталую душу.

[к странице 22] [к странице 24]