повесть

страницы [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [10] [11] [12] [13] [14]
                  [15] [16] [17] [18] [19] [20] [21] [22] [23] [24]

[9]

      IX.     

    – Чтобы стать по-настоящему чужими людьми, надо очень близко узнать друг друга, – поучал Локса религиозный философ Митя Ряскин. – Вы ошибаетесь, когда говорите, что весь мир вам чужд. Непознанное не может быть чуждым, оно – всего лишь неизвестное, неизведанное. Совсем другое дело, если вы построите собственную систему координат, через ее призму распознаете реальность, убедите себя в правильности ваших выводов – вот тогда вас может постигнуть истинное, инфернальное отчуждение. А сейчас вы жалуетесь на обычную скуку, милый мой Антон...

– Я не согласна, Дмитрий! – отвечал Локс капризным голоском.

– Не понял подтекста? – выпучивал глаза Ряскин.

– Эту фразу чаще других повторяла в устной речи Зинаида Николаевна Гиппиус, – пояснял Локс.

Ряскина он называл своим спарринг-партнером. Раз в неделю, по пятницам, они сходились в тель-авивском кафе "Аллора" и чесали языки.

Ряскин был птицей высокого и совершенно бесполезного полета. Коренной москвич, он окончил МВТУ, защитил кандидатскую и докторскую диссертации, готовился стать самым молодым заведующим кафедрой, но в возрасте тридцати трех лет был смертельно ранен отравленной стрелой иудаизма и в поисках еврейского самосознания сломя голову ринулся в Израиль.

Знакомился он такими словами: "Дмитрий Ряскин, философ. Позвольте без предисловий считать вас сионистом!"

– Ну, я пока еще не Дюма, – ответил на это предложение Локс.

– Я говорю о Биньямине Зеэве Герцле! Причем тут автор "Трех мушкетеров"? – подозрительно уставился на него Ряскин.

– А я говорю об академике Александре Дюма-сыне, – уточнил Локс.

– Объяснитесь, сударь! – произнес Ряскин голосом Д'Артаньяна и отступил на шаг, шаря рукой по воображаемому поясу в поисках воображаемой шпаги.

– Извольте, – подхватил Локс. – В 1870 году Дюма-сын написал пьесу "Жена Клавдия". Там был такой персонаж – еврей Даниэль, который открыто развивал идеи сионизма. А сам Дюма писал после премьеры барону Ротшильду о том, что если бы он был евреем, то им бы владела единственная мысль – отвоевать свою древнюю землю и восстановить Храм.

– И что? – Ряскин явно не был готов к такому уровню разговора. Вокруг него обычно вращались люди хоть и болтливые, но совершенно безмозглые.

– А то, что Теодору Герцлю в это время шел только одиннадцатый год.

– А Мозес Гесс, Пинскер, Лилиенблюм? – воскликнул Ряскин. – О них-то вы благополучно забыли, а?

– Ничуть, – возразил Локс. – Их основные сионистские постулаты были высказаны после еврейских погромов в России в 1881 году. А Гесс, кстати, был близким другом Маркса. И кто из них двоих добился своего первым?

– А рабби Йегуда Алкалай? А рабби Калишер? А обещание праотцу Аврааму, наконец! – возопил Ряскин и подвывая продекламировал: – "Потомству твоему отдам Я эту землю..."

– Сдаюсь, – улыбнулся Локс. – Здесь мне крыть нечем.

И они подружились.

Сионизм Ряскина был отвратителен, как может быть отвратительна любая отвлеченная категоричность. Зато в мирских проблемах, в земных человеческих отношениях он разбирался на редкость хорошо, в чем, пожалуй, не отдавал себе отчета. Со временем он стал как бы посредником между представлениями Локса о жизни и самой жизнью. Он низвергал собеседника на землю и гвоздил его стальными аргументами, как римский легионер Иисуса Христа. Правда, в случае с Локсом эти гвозди постигала участь орловской часовой пружины – они рассыпались в прах. Но попытки стоили того, чтобы повторять их раз за разом. Хотя бы для профилактики...

Перед тем, как войти вслед за принцами, Бароном и Аи в холл отеля, Локс уловил краем глаза некое робкое и опасливое движение в окне первого этажа, третьем справа от двери. Ему показалось, что там мелькнуло какое-то женское лицо. Смутное чувство шевельнулось в его груди, но на самой грани узнавания тяжелая портьера запахнулась и раздался тихий щелчок оконного шпингалета. Локс вспомнил, что за этим окном должен находиться небольшой лобби-бар перед входом в ресторан, но когда они вошли в просторный холл, у окна ничего и никого не оказалось. Локс обежал глазами помещение и заметил, как притворяется узкая служебная дверца в самом углу. Он направился туда, попробовал открыть дверь, но она была заперта на ключ. Он несколько раз дернул ручку, постоял в раздумье и оглянулся. Холл отеля был совершенно пуст. Вокруг не было не только принцев, Барона, японцев, но и ни малейшего напоминания о них.

"Что за чертовщина!" – подумал Локс и пошел к стойке регистрации. За ней тоже никого не оказалось. На длинной желтой столешнице возле экрана монитора лежала стопка небольших картонных объявлений: "Hotel "Velouchi" – For Sale".

Рядом лежал ключ с номером "23" и чья-то визитная карточка с золотым тиснением. За спиной Локса раздалось вежливое покашливание.

– Your apartment is ready, sir! – доложил молодой портье скандинавской внешности – высокий, скуластый, белобрысый. Одет он был в форменную светло-серую жилетку, отглаженные стрелками синие брюки и коричневые туфли-утконосы.

– А где остальные? – поинтересовался Локс, скучая по ладони Аи у себя на запястье.

– Отдыхают, – ответил портье с легким поклоном. – Ужин назначен на семь тридцать.

И он сделал приглашающий жест, пропуская Локса вперед.

– Куда ведет эта дверь – там, в углу? – спросил Локс.

– В служебные помещения. Cloak-rooms, laundry, – сказал скандинав как–то неуверенно и добавил: – As I think…

Они прошли коротким коридором, поднялись на лифте на четвертый этаж, где портье протянул Локсу ключ от его apartment и, пожелав приятного отдыха, исчез.

Номер превзошел все ожидания Локса, который когда-то, туристом, ютился здесь в узкой комнатке с одноместной кроватью.

– Ютился, вот именно, – произнес Локс вслух.

Просторная комната с занавешенной фиолетовой портьерой выгнутой наружу полусферой эркера приняла Локса вполне доброжелательно, будто почувствовав некую гармонию форм и цветов, некое вполне эстетическое соответствие его сиреневого с элементами фиолета костюма интерьеру с добротным комодом мореного дерева, высокой – в полроста – напольной вазой венецианского, вероятно, стекла, широкой двуспальной кроватью, покрытой переливающимся на неверном свету синим атласным пледом, хрустальными бра, столиком-бюро со старомодной конторкой для письма, двумя массивными породистыми креслами коричневой кожи с резными спинками готической формы, торшером на деревянной ноге под зеленым абажуром, холодильником, плотно укомплектованным баром и маленьким электронным сейфом, врезанным в стену и обрамленным позолоченной рамой, как холст фетишиста. Других "картин" на стенах не было, что вызвало у Локса прилив особой благодарности.

Просторная ванная комната блистала кафельной чистотой. За дверью на вешалке скучали два белых махровых халата. Встроенный в стену прихожей шифоньер мог бы вместить весь гардероб Локса от самого рождения. То же можно было сказать и о шкафчике для обуви, напоминавшем книжный стеллаж в средних амбиций библиотеке.

На круглом столе в плоском керамическом блюде стоял гутной работы стеклянный графин с жидкостью густого ячменного цвета, два пузатых бокала, пепельница, в которой разместились спички и гильотина для обрезания сигар.

Локс раздвинул портьеры. Греция тонула в ярком солнечном свете. Далеко на юг простирался самый несуразный, ассиметричный, кривой, косой, колченогий, плоскоголовый, разноплечий – в общем, самый невероятный в своей стихийной изменчивости и самый прекрасный в своей аттической цельности рельеф земной коры, созданный когда-либо природой. Горы, опоясанные белыми лентами проселочных дорог, сверкали лысеющими макушками. Книзу они обрастали хвойным и лиственным лесом и толкались подножьями, между которыми бежали ледяные реки-ручейки. По склонам, вокруг угнездившихся во впадинах деревень, муравьиными кучками шевелились жидкие стада бурых овец и серовато-белых коз.

Локс прищурился, пытаясь разглядеть с высоты своих полутора тысяч метров над уровнем моря и Фивы, и Коринфский залив, и Пелопоннес. "А утром к нам забредет отбившееся от стаи облако", – сладко подумал он, вспомнив, как несколько лет назад, проснувшись ни свет ни заря в этом отеле, он вышел на крыльцо и в буквальном смысле чуть не наступил на облако, которое действительно забрело сюда в полном одиночестве, закутав в полупрозрачную влажную шубу строения, дороги и соседний холм. Оно тихо постояло у ворот, как проголодавшийся телок, а затем, постепенно набирая высоту, медленно потащилось на юг в поиске новых пастбищ.

Локс задернул шторы и почувствовал, что устал. Он плеснул в бокал виски из графина, выпил одним глотком, сдернул с ног свои фиолетовые ботинки, снял и бросил на кресло пиджак и навзничь рухнул в прохладный синий атлас. На тумбочке у изголовья стоял маленький пузырек с пипеткой. "Где-то я такой уже видел", – лениво подумал Локс, потянулся и спекся.

[к странице 8] [к странице 10]