повесть

страницы [1] [2] [3] [4] [5] [7] [8] [9] [10] [11] [12] [13] [14]
                  [15] [16] [17] [18] [19] [20] [21] [22] [23] [24]

[6]

      VI.     

    Он стыдился проявлений нежности и трепета – тех сокровенных чувств, к которым искренне стремился. В юности ему казалось, что задыхаться от обожания – это не по-мужски, и постепенно, с годами, он закрывался, как бутон-неудачник, замыкался и усыхал с семенами внутри. Он отворачивался от телевизора, в котором актеры с профессиональной легкостью разыгрывали окрыление, шепча друг другу реплики сценария. Он выключал звук и персонажи, онемев, сразу же теряли обаяние влюбленности, превращаясь в шевелящих губами кукол.

"И я кукла, и я..." – огорчался Локс, примеряя на себя поношенную судьбу того или иного героя.

Он мучительно хотел разделить с кем-то эту горечь, с кем-то одним, но так и не обрел ни женщины, ни друга. То есть, обрел, конечно, много разных людей, определенную сферу общения, но была она начисто лишена сакральной герметики, сквозила проломами и щелями, не способная удержать в себе ни взгляда, ни звука, ни вздоха.

Несколько раз он больно обжигался. Так, мальчиком, поведав матери об одной из первых своих влюбленностей, он случайно подслушал, как она со смехом пересказывала его слова подруге-стоматологу ("Представляешь, мой Антошка втюрился!.."), той самой подруге, которая делала маленькому Локсу больно, удаляя из его рта зажившиеся на этом свете молочные зубы. Он был уверен, что эта женщина не имеет ни малейших прав на его личные тайны и с этих пор начал отдаляться от матери, даже через многие годы помня ее измену. А отца у Локса не было – он погиб в автокатастрофе.

Помнил Локс и свои главные слезы – первые и последние в его жизни. Они были пьяными, но глубоко искренними. Локс исповедался приятелю по университету, а тот за глаза назвал его слюнтяем.

Толстые люди за его спиной уже развели гигантский костер, грозивший заготовленному для шашлыков мясу всесожжением. Поляну заволокло едким дымом – дети с визгом бросали в огонь шишки и сосновые лапы. Локс закашлялся и двинулся в произвольном направлении, то есть туда, куда в данный момент глядели его глаза.

Хлестнуло резкой болью от плеча до поясницы. На опушке появилась Аи. Ее лицо выражало удивление тем обстоятельством, что Локс не торопится, когда все его ждут. Превозмогая боль, он ускорил шаг, а когда подошел, непроизвольно закинул здоровую руку на плечо девушки, и она повела его в лес нежно и осторожно.

Метров через двести Локса замутило, закружилась голова,  проклятая боль стала хлестать бичом, пронизывая спину наискось. Он тяжело опирался на плечи девушки, вздрагивал и думал о том, какая она сильная, если способна тащить его на себе.

Они выбрались из осыпающегося кювета на сухой проселок, прошли до поворота и уперлись в багажник роскошного серебристого "линкольна" длинною в улицу. Аи помогла Локсу забраться на заднее сиденье и села рядом.

– Как вы? – скрипнул кожаной обивкой сидевший впереди Барон.

–  Хорошая у вас машина, – сказал Локс сквозь боль. – Как раз для выезда на пикник...

– Не жалуемся, – ответил Барон, озабоченно посмотрел на Локса, перевел взгляд на девушку и что-то отрывисто приказал. Вероятно, по-японски.

Аи открыла инкрустированную дверцу мини-бара, вынула оттуда какой-то пузырек с пипеткой, капнула себе на указательный палец и чиркнула им вдоль локсовых усов. Локс вдохнул и спекся...

"Нам надо поговорить! – сказал ему Ангел. – Выйдем!" Они выбрались на балкон, опоясывавший семнадцатый этаж небоскреба в центре Тель-Авива. Стеклянная дверь за спиной Локса задвинулась, смачно щелкнул замок. Ангел подошел к перилам, свесился в полтуловища и медленно плюнул вниз, затем развернулся и посмотрел Локсу в переносицу. Он всегда смотрел между глаз, будто выбирал точку для контрольного выстрела.

– Вот что скажу я тебе, Антонио, – протянул он. – Ты ведешь себя некрасиво. В тебе столько достоинства, что других это оскорбляет. Даже меня. Тебе не хватает сервильности. Оглядись вокруг! Ты живешь среди людей и никуда от них не денешься. Так почему же ты не делаешь ничего, чтобы жить хоть чуточку комфортней? Угол падения, Антонио, равен углу отражения!

– Я кого-то обидел? – спросил Локс, ничуть не смутившись. – Кому-то не угодил?

– В том-то и дело, что ты угождаешь всем, но делаешь это с какой-то оскорбительной скромностью. В наше время любое доброе дело нуждается в пиаре. Совершил добро – возвести! И тебе аукнется. А ты даже на "спасибо" вразумительно не отвечаешь...

– Ты не знаешь, куда девать свое педагогическое образование, Джо? – спросил Локс и почесал переносицу. – Почему бы тебе не последовать известному императиву: "Начни с себя!"?

– Ну вот, пожалуйста! – воскликнул Ангел. – Ты бы посмотрел на свое лицо, когда произносил эти слова! С тобой невозможно, Локс.

– Так уволь! – Локс подошел к перилам, перевесился в полтуловища, но плевать вниз не стал.

– Знакомый метрдотель рассказал такую историю, – продолжил он через паузу. – Как-то вечером в его ресторане случилось несчастье – у одного из посетителей, относительно молодого человека, остановилось сердце. Гам, как ты понимаешь, суета, крики, вызывают неотложку. На счастье среди присутствующих оказался врач и сделал свое дело – интенсивный закрытый массаж сердца. К прибытию "скорой" пострадавший уже худо-бедно дышал. А через пару месяцев этот сердечник явился в ресторан и потребовал показать ему записи видеокамер наблюдения с того вечера. Все подумали – хочет отблагодарить своего спасителя, а он, указывая на экран монитора, злобно заявил: "Эта сука ребро мне сломала! Пойду требовать компенсацию..."

– Очередная басня про людскую неблагодарность? – ухмыльнулся Ангел. – И где же тут креатив?

Ангел родился в Аргентине, по метрикам звали его Хосе Анхело. Здесь же он требовал называть себя Джо Ангелом, несмотря на то, что вторая его жена, наглая еврейка из Конотопа, прилюдно обзывала его Йоськой. Он и был йоськой – по сути своей латиноамериканской. "Иваны уходят в Джоны, а геи – в молодожены", – сочинил как-то Локс. Ангела обидело слово "иваны". Он почему-то стыдился своих русских корней и даже скрывал тот факт, что приходится родственником знаменитому математику Мануэлю Садоски, занимавшему пост министра науки в правительстве Рауля Альфонсина. В прошлой своей жизни Ангел учительствовал в Санта-Фе – преподавал фермерским чадам испанскую литературу, а потом иврит. В Тель-Авиве же открыл рекламное агентство. Хосе Анхело любили дети, Джо Ангела – рекламодатели.

[к странице 5] [к странице 7]