повесть

страницы [1] [2] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10] [11] [12] [13] [14]
                  [15] [16] [17] [18] [19] [20] [21] [22] [23] [24]

[3]

 III.

     Считалось, что у Локса скверный характер. В жизни с ним мало кто ладил. Как-то по умолчанию ему приписывали качества, которых за ним никогда не числилось. Высокомерие, например, или заносчивость. Все эти обманчивые впечатления произрастали из того обстоятельства, что Локс никак не мог избавиться от ощущения несуразности внешнего мира, его перекосов и откровенного идиотизма. Он, к примеру, не понимал, зачем нужен институт семьи, если есть институт любви. Дружбу он считал даром божьим – в том смысле, что дается она крайне редко и только избранным. Не верил клятвам и сам никогда не клялся. Разум относил к категориям абстрактным, никак не связанным с деятельностью человека. Самоубийцы казались ему целеустремленнее остальных людей, но сам он о суициде никогда не помышлял. Хотя однажды, ответив в режиме on-line на двести вопросов оксфордского теста проверки личности, он получил такой результат: "Вы категорически не принимаете жизнь. Возможен летальный исход – даже в ходе прохождения этого теста".

Внешних перемен в его судьбе набралось бы множество, если хотя бы одна из них поддавалась взвешиванию на аптекарских весах его представлений. Увы, ничего достойного внимания в его жизни до сих пор не произошло – ни триумфа, ни краха, ни любви, ни смерти. Все было упаковано в рамки стандарта, и это обстоятельство тяготило Локса невероятно. В последнее время он явственно ощущал мятежное беспокойство и, наконец, пришел к выводу, что живет бесконтрастно. Локс обнаружил, что за его спиной отсутствует тот особенный личностный фон, единственный в своем роде, на котором только и можно разглядеть конкретного человека во всей его уникальности. Другими словами, у Локса не было биографии. Не того банального resume, которым готов похвастаться каждый рядовой соискатель, а истинной биографии – страсти, духовного опыта, прозрений.

В прошлом он занимался альпинизмом и литературой, философией и снукером, компьютерами и рекламой, постигал эти науки легко и равнодушно, добивался высоких разрядов, но удовлетворяться этим не умел, отчего и прослыл циником.

"Из меня вышел неплохой поэт-песенник", – говорил Локсу его благополучный приятель Додик Шостер. "Вышел и свет погасил?" – спрашивал Локс. "Остришь?" – обижался Шостер. "В Дюссельдорфе, что на Рейне, жил торговец Шимшон Гейне", – импровизировал Локс. И такое ему не прощалось.

Единственной тезой, принимавшейся им безоговорочно, был культ собственного очага, да и то лишь потому, что у Локса никогда не было ни кола, ни двора. Ему некуда было возвращаться, но главное – неоткуда. В этом и заключался его пунктик.

Локс не был агрессивен –  скорее, отстранен. И эта отстраненность неизменно возбуждала в окружающих опасливую настороженность. "От такого только и жди подвоха", – думали они. А Локс на самом деле был тих и равнодушно миролюбив. Замахнуться, конечно, мог, но ударить – никогда. Разумеется, если в него не стреляли.

– Вы моряк? – спросил Локс старика.

– Двойка за проницательность, – ответил Барон. – Я человек сухопутный. Хотя, конечно, странствую много.

– Чтобы зарабатывать?

– Чтобы странствовать. Я свое давно уже заработал.

– Кто же вы, если не секрет?

– Не секрет, – ответил Барон, отхлебнул коньяка, подцепил пластмассовой вилкой какой-то зеленоватый морепродукт из судка, внимательно прожевал и посмотрел на Локса. – Впрочем, нет, секрет. Не скажу.

– Не доверяете, – с горечью констатировал Локс. – А я хотел просить вас взять меня с собой.

– Куда? – удивился Барон.

– В странствие.

– Вот те на! Не успели познакомиться!.. Так быстро дела не делаются...

– Смотря какие дела, – обиженно заметил Локс. – Я ведь все равно пущусь. Даже если нам с вами окажется не по пути.

– Ну вот, уже и обижаться! – сказал Барон. – Мы еще обсудим вопрос о вашем участии.

– О моем участии? В чем?

– В нашей экспедиции. В целом вы подходящая кандидатура, – улыбнулся Барон. – Нам для полного спектра как раз не хватало фиолетового цвета. Но главное в том, что вы и Аи – прекрасная пара.

Локс снова посмотрел на девушку, которая колдовала в это время над мангалом и стояла к нему спиной – вернее, полоской обнаженной поясницы между краем блузки и джинсовым ремнем. Он неожиданно подумал, что мог бы, наверное, быть счастливым рядом с этой молчаливой японкой. Действительно, за все время она не произнесла ни слова – только смеялась остротам старика. Локс попытался вспомнить, знает ли он японский язык. Выяснилось, что не знает. Кроме того, ему не давал покоя эпизод с поцелуем. Племянницы с дядьями, как мнилось Локсу, так целоваться не должны. И все-таки, подхваченный волной редкого воодушевления, он вознамерился сказать что-то возвышенное и сказал:

– Я циник и семиотик. В родственники не гожусь. Мнителен, ревнив, раздражаюсь по пустякам. Подозреваю двуличие. Не желаю стоять под общим парусом. Сквернословлю. Пью. Люблю жирную пищу. Бью женщин.

– Браво! – крикнул Барон, а маленький японец в восторге похлопал ладошками по коленкам.

Локс осекся, наткнувшись взглядом на улыбку Аи. Девушка смотрела на него во все свои японские глаза и, казалось, готова была обнять его и поцеловать. Так же, как незадолго до этого целовала своего дядюшку.

А дядюшка, будто разгадав душевное смятение Локса, взял девушку за руку и снова посадил к себе на колени. Локс зажмурился и продекламировал по-русски:

К Аи я больше не способен;
Аи любовнице подобен
Блестящей, ветреной, живой,
И своенравной, и пустой...

– Знаем, проходили! – подхватил Барон и весело добавил на иврите:

– Онегин, ядиди миноар,
Аль гдот неар Нева нолад,
Шам гам ата, коре нэхбад,
Улай хифлэта зив вазоар.
Шам аз типальти гам ани
ах ой ли мэкалим цфони...

– Yes! – напугав Локса, крикнул маленький японец и чистым, высоким, совсем без обертонов детским голоском провозгласил:

– Onegin, my good Sir or Madam,
Was born on the banks of the Neva,
Where perhaps you too were born,
Or made your name, my dearest reader.
There too I once enjoyed myself,
But North winds are damaging to my health.

– Глобализация болдинской осени, – подытожил Локс. – А почему наша героиня все время молчит?

– Это не грех, – ответил ему Барон, снимая племянницу с колен. – Все зависит от освещения. Достаточно повернуть софиты на один градус – и любой герой будет явлен современникам самым велеречивым образом.

– King David was a graphomaniac! – крикнул японец.

– Причем здесь царь Давид? – удивился Локс.

– Не обращайте внимания, – отмахнулся Барон. – У моего bodyguard в голове таракан: он ненавидит ловких людей – тех, кто ловчее его. Как-то на свою голову я подсунул ему историю царя Давида – в надежде, что он проникнется чувством к струнной музыке и поэзии. В результате он соорудил пращу и целыми днями с двадцати шагов пытался вонзить камень в ствол дерева. А потом заставил меня часами метать в него копья. Попытками внушить ему, что царь Давид был первым в истории поэтом и бардом, я добился лишь того, что при каждом удобном случае он называет его графоманом.

– Я тоже, – сказал Локс. – Прабабкой Давида была Руфь-моавитянка. От нее будущий царь унаследовал верность слову и делу, а вместе с ними –  неуемную страсть к писанию псалмов. Про то, что он потрясающе играл на арфе, существует только одно свидетельство, верить которому нет ни малейших оснований... Что же до его стихов, то им, на мой взгляд, не хватает трансцендентальности...

– Ха! – только и сказал на это Барон.

[к странице 2] [к странице 4]