|
повесть страницы [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10] [11] [13] [14] |
[12] XII. Локса окоротили еще в детстве. Кроме деда, который был совершенно
несведущ в поэзии, на пути маленького Антона по несчастливому стечению
обстоятельств не встретилось ни одного педагога. Существуют натуры столь впечатлительные, что любое их
собственное открытие обращается в трагедию, когда они узнают, что "все стихи
когда-то уже были". Локс уродился именно таким. Горький вкус подобных
поражений он познал уже в раннем возрасте. Поначалу он носился между людей,
просветленный и вдохновенный, изнемогая от желания поделиться с каждым счастьем
дарованной новизны. Но эти жестокие всезнайки только усмехались, трясли перед
его необразованным носом пыльными словарями и хрестоматиями, сорили цитатами и нравоучениями,
с грубостью мясников ломая бедному фантазеру еще не окрепшие крылья. И
беззащитный Локс был вынужден прятаться, искать убежища в тумане метафизики и
парадоксов. Он рано оставил попытки найти себя, поскольку задача спрятать себя оказалась
насущнее. Скрываясь в сумерках невольно выстраданных идей, Локс подозревал о
существовании другой, распахнутой, солнечной и многоцветной жизни, но почему-то
был уверен, что именно ему вход туда категорически воспрещен. – В ранней юности вы крепко задумались над сущностью новизны,
– объяснял Ряскин, – ведь вы прекрасно понимали и глубоко чувствовали поэзию,
не так ли? И если бы не ваши садисты-учителя, вы бы непременно пришли к выводу,
что новизна в поэзии, да и в любой другой сфере духовного подвижничества – это
то, что вернее самого верного и точнее самого точного, а вовсе не наоборот. Но
вас столкнули с рельсов, и вы убедили себя в том, что новое – это то, чего
никогда не было и быть не должно. Неверие и подозрительность стали вашими
знаменами. Вывернутая наизнанку истина доставляет вам удовольствие, а таблица
умножения огорчает. С годами вы обставили свое убежище какой-никакой мебелью,
собрали библиотеку, занавесили окна решетками и живете себе под чехлом если не
припеваючи, то, по крайней мере, не рыдая и не посыпая голову пеплом. Грешить
перед истиной стало вашей привычкой, которая со временем переросла в нечто
вроде призвания. Вы грешите перед ней уже тем, что считаете свои идеи
оригинальными. Вы настолько сжились с этим кривым и хромым образом мыслей, что
даже ваши сны, смею предположить, носят характер если не парадокса, то уж точно
какого-то ушлого нигилизма. Знаете, что отличало оригинального человека в
интеллектуальной элите еще столетие назад? Верность суждений! Верное суждение
считалось независимым. А нынче? Могли бы вы потерпеть рядом с собой человека простого,
прямого и открытого, человека с, возможно, более тонкими и точными, но в целом трагически
верными суждениями? Да ни за что! Он показался бы вам монстром – хотя бы
потому, что ничего не переворачивает с ног на голову! Результатом этой метаморфозы стала вечная ваша неудовлетворенность,
Локс: вы блуждаете на ощупь в поисках восторгов, а натыкаетесь только на дверные
косяки, вы стремитесь к исповедальности и сокровенности, но вас отпугивает
тривиальность искренних отношений, без которой, друг мой, никакая сокровенность
не может быть состоятельной. Вы замкнули круг своих фантазий и тратите
последние силы на то, чтобы вырваться из него. – А вам не кажется, что меня столкнули с железнодорожной
насыпи из благих побуждений? – задумчиво спрашивал Локс. – Чтобы я ненароком под
поезд не угодил... – Это было бы очень мило с их стороны, – парировал Ряскин, –
но только в том случае, если бы вы были бездарны. А вы ведь далеко не бездарны,
Локс... Зазвонил телефон. – Готовы? – раздался в трубке голос Барона. – Который час? – неучтиво осведомился Локс. – Половина седьмого, – ответил Барон. – Ждем вас в
бильярдной на fourchette. Дорогу знаете? – Найду, – пообещал Локс, положил трубку и направился в
ванную комнату. Из зеркала на него посмотрел незнакомый человек. Локс
погладил его по щетинистой скуле и отвернулся. К своим отражениям был он равнодушен
и собственного лица не знал. Разве только в общих чертах. Он никогда не
разглядывал себя подробно, предпочитая фантазировать схему и смену выражений своей
физиономии в зависимости от ситуации. Поэтому раньше, случайно натыкаясь на
зеркало где-нибудь в лифте или общественном туалете, Локс поражался
несоответствию, так сказать, угла воображения углу отражения. "Я, я, я.
Что за дикое слово! Неужели вон тот – это я?" Так происходило до тех пор,
пока он не отрешился – то есть, не убедил себя в том, что картинка в зеркале не
имеет ничего общего с реальным рисунком его лица – как текстурой, так и содержанием.
"Этот феномен можно было бы назвать раздвоением личности, – говорил он
Ряскину, – если бы личность как таковая имела место". Локс забелил чужой подбородок и щеки гелем для бритья, аккуратно побрил незнакомца, вымыл ему лицо, промокнул свежим полотенцем, вычистил зубы, причесал, опрыскал каким-то лосьоном из гостиничного арсенала, вернулся в комнату, обулся, одел пиджак и направился к двери. Но на полпути остановился, вернулся к столу, плеснул из графина в бокал, из бокала в рот и только после этого вышел окончательно. [к странице 11] [к странице 13]
|
|
|
2007 © Copyright by Eugeny Selts. All rights reserved. Produced 2007 © by Leonid Dorfman
Все права на размещенные на этом сайте тексты
принадлежат Евгению Сельцу. По вопросам перепечатки обращаться к автору