повесть


страницы [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10] [11] [13] [14]
                   [15] [16] [17] [18] [19] [20] [21] [22] [23] [24]

 

[12]

      XII.     

    Локса окоротили еще в детстве. Кроме деда, который был совершенно несведущ в поэзии, на пути маленького Антона по несчастливому стечению обстоятельств не встретилось ни одного педагога.

Существуют натуры столь впечатлительные, что любое их собственное открытие обращается в трагедию, когда они узнают, что "все стихи когда-то уже были". Локс уродился именно таким. Горький вкус подобных поражений он познал уже в раннем возрасте. Поначалу он носился между людей, просветленный и вдохновенный, изнемогая от желания поделиться с каждым счастьем дарованной новизны. Но эти жестокие всезнайки только усмехались, трясли перед его необразованным носом пыльными словарями и хрестоматиями, сорили цитатами и нравоучениями, с грубостью мясников ломая бедному фантазеру еще не окрепшие крылья. И беззащитный Локс был вынужден прятаться, искать убежища в тумане метафизики и парадоксов. Он рано оставил попытки найти себя, поскольку задача спрятать себя оказалась насущнее. Скрываясь в сумерках невольно выстраданных идей, Локс подозревал о существовании другой, распахнутой, солнечной и многоцветной жизни, но почему-то был уверен, что именно ему вход туда категорически воспрещен.

– В ранней юности вы крепко задумались над сущностью новизны, – объяснял Ряскин, – ведь вы прекрасно понимали и глубоко чувствовали поэзию, не так ли? И если бы не ваши садисты-учителя, вы бы непременно пришли к выводу, что новизна в поэзии, да и в любой другой сфере духовного подвижничества – это то, что вернее самого верного и точнее самого точного, а вовсе не наоборот. Но вас столкнули с рельсов, и вы убедили себя в том, что новое – это то, чего никогда не было и быть не должно. Неверие и подозрительность стали вашими знаменами. Вывернутая наизнанку истина доставляет вам удовольствие, а таблица умножения огорчает. С годами вы обставили свое убежище какой-никакой мебелью, собрали библиотеку, занавесили окна решетками и живете себе под чехлом если не припеваючи, то, по крайней мере, не рыдая и не посыпая голову пеплом. Грешить перед истиной стало вашей привычкой, которая со временем переросла в нечто вроде призвания. Вы грешите перед ней уже тем, что считаете свои идеи оригинальными. Вы настолько сжились с этим кривым и хромым образом мыслей, что даже ваши сны, смею предположить, носят характер если не парадокса, то уж точно какого-то ушлого нигилизма.

Знаете, что отличало оригинального человека в интеллектуальной элите еще столетие назад? Верность суждений! Верное суждение считалось независимым. А нынче? Могли бы вы потерпеть рядом с собой человека простого, прямого и открытого, человека с, возможно, более тонкими и точными, но в целом трагически верными суждениями? Да ни за что! Он показался бы вам монстром – хотя бы потому, что ничего не переворачивает с ног на голову!

Результатом этой метаморфозы стала вечная ваша неудовлетворенность, Локс: вы блуждаете на ощупь в поисках восторгов, а натыкаетесь только на дверные косяки, вы стремитесь к исповедальности и сокровенности, но вас отпугивает тривиальность искренних отношений, без которой, друг мой, никакая сокровенность не может быть состоятельной. Вы замкнули круг своих фантазий и тратите последние силы на то, чтобы вырваться из него.

– А вам не кажется, что меня столкнули с железнодорожной насыпи из благих побуждений? – задумчиво спрашивал Локс. – Чтобы я ненароком под поезд не угодил...

– Это было бы очень мило с их стороны, – парировал Ряскин, – но только в том случае, если бы вы были бездарны. А вы ведь далеко не бездарны, Локс...

Зазвонил телефон.

– Готовы? – раздался в трубке голос Барона.

– Который час? – неучтиво осведомился Локс.

– Половина седьмого, – ответил Барон. – Ждем вас в бильярдной на fourchette. Дорогу знаете?

– Найду, – пообещал Локс, положил трубку и направился в ванную комнату.

Из зеркала на него посмотрел незнакомый человек. Локс погладил его по щетинистой скуле и отвернулся. К своим отражениям был он равнодушен и собственного лица не знал. Разве только в общих чертах. Он никогда не разглядывал себя подробно, предпочитая фантазировать схему и смену выражений своей физиономии в зависимости от ситуации. Поэтому раньше, случайно натыкаясь на зеркало где-нибудь в лифте или общественном туалете, Локс поражался несоответствию, так сказать, угла воображения углу отражения. "Я, я, я. Что за дикое слово! Неужели вон тот – это я?" Так происходило до тех пор, пока он не отрешился – то есть, не убедил себя в том, что картинка в зеркале не имеет ничего общего с реальным рисунком его лица – как текстурой, так и содержанием. "Этот феномен можно было бы назвать раздвоением личности, – говорил он Ряскину, – если бы личность как таковая имела место".

Локс забелил чужой подбородок и щеки гелем для бритья, аккуратно побрил незнакомца, вымыл ему лицо, промокнул  свежим полотенцем, вычистил зубы, причесал, опрыскал каким-то лосьоном из гостиничного арсенала, вернулся в комнату, обулся, одел пиджак и направился к двери. Но на полпути остановился, вернулся к столу, плеснул из графина в бокал, из бокала в рот и только после этого вышел окончательно.

[к странице 11] [к странице 13]

 

 


2007 © Copyright by Eugeny Selts. All rights reserved. Produced 2007 © by Leonid Dorfman
Все права на размещенные на этом сайте тексты принадлежат Евгению Сельцу. По вопросам перепечатки обращаться к
автору