СОДЕРЖАНИЕ

 

История одного привидения
Когда вернется маленький божок
Вердиевские голоса
Преображение сноба
Жизнь прозрачного человека
Яффо в сумерках
Ребро мизантропа
Белоснежная корова Ио
Парад маньяков
Вавилонская башня
Compelle intrare
Сюита для двух инвалидов и санитара
История болезни профессора Перката
Немой пророк на склоне горы

Профессиональный
заложник в стране дилетантов

Предисловие писать - это вам не лаяться. Это не о себе, непреклонном, и своих более или менее толстых чувствах, а о другом человеке, отразившемся в результатах своей работы.

Дело осложняется тем, что я был относительно близким ее свидетелем, разумеется, косвенным. Речь шла о еженедельных материалах Евгения Сельца в номер нашей историко-литературной газетки, и все выглядело столь буднично и деловито (компьютер, дискета, компьютер, корректура, мимолетный обмен впечатлениями, поиск иллюстраций, компьютер, верстка), что у меня теперь язык едва поворачивается делать сами собой напрашивающиеся замечания о мистическо-романтическом характере этой книги и ее довольно быстром, где-то за полгода, рождении.

А сказать все же надо и попробовать разобраться тоже, хотя элементарные, Ватсон, загадки Сфинкса по сравнению с секретами творчества - все равно что, говоря по Чехову, плотник супротив столяра. При этом все время - страх разочарования, чувство, что лучше б они все (мы все) мычали. Не знаю, как другие, а мне случилось недавно по казенной надобности перечитать «Конармию» Бабеля, и где-то на третьем-четвертом витке одолела тоска: рассказы его хороши там, где они хороши как рассказы из жизни людей, и великая заслуга и отвага Исаака Эммануиловича состоят в приятии и употреблении в эстетических целях этого грубого вонючего мужицкого материала («все удовольствия, кроме переднего»), как будто лоскутков нащипал из карты своей страны, но сама эстетика и даже язык его никакой почти тайны уже не представляют; их нетрудно сымитировать; очарование жизни автора, ужас смерти автора и сладость его «запретности» - все обветшало, как сырая, в повилике, беседка в ЦПКО им. Магомаева, а дальше и толковать нечего - не место и негде здесь.

У Сельца же - возвращаюсь к теме, никого не равняя макушками, - материал подручный, люди - соседние, культурная среда - всем обрыдлый институт культуры, язык почти вовсе без закидонов, чуть-чуть с юморком, с дозой иронии, местами даже нарочито сероватый, вызывающе неброский, чисто протертый сухой фланелью до серебристой, скажу ему комплимент, матовости; истории он рассказывает непритязательно-полудетективные и, как вчитаешься, полунепритязательные. То есть претензия наличествует, но тоже на вид скромная: человек старается писать так, чтобы его тексты как минимум пробежали без скуки - завязка, кульминация, развязка, занавес. Притом, развращенный плохими детективами, я не всегда хочу знать имя убийцы, и новый для меня автор Сельц, словно чувствуя это, не считает себя обязанным размотать клубок шерсти до мятой внутри бумажки с отгадкой. Сюжеты каждой новеллы, при всех фантастических примесях, выстроены так точно, что ни одна пуля, которая может показаться шальной, не проходит мимо обнаруживающейся в назначенное время цели - ей просто некуда свернуть в сжатом воздухе замысла. А тайна все-таки есть, она создает стойкий, но с трудом уловимый шарм. Так тянет нас к женщине, умело, в точную меру, пользующейся хорошими духами: уже и двери закрылись, и волны за ней сомкнулись в кильватере, и паскудные чайки заколачивают в слух истошно сияющие сваи воплей, а ты все стоишь на корме, как мудак из Гейне, и вглядываешься в бесцветное, с беглыми бликами, море, и ждешь, безумец, ответа - что это было да сплыло, ушло-миновало? Хочу!

Революционный романтик Бабель тут, надо полагать, вспомнился не случайно: Сельц тоже романтик, только жутко реакционный. Эти птицы родственных двух пород довольно-таки редки в ближневосточном ареале, если, конечно, говорить о настоящем романтизме, а не о комсомольско-сионистской демонологии, процветающей в нашей стране дилетантов, как с мимоходной точностью на первой же странице ее определил автор. Я имею в виду, что несколько приподнятый взгляд на мир - чем, собственно, любой романтизм и держится - не может быть следствием залезания на табуретку (так мы и висельников припишем в романтики), а является свойством, прирожденным художнику, то есть несущим обоснование и оправдание в самом себе. Когда от роду знаешь, что жить больно и трудно, а умирать еще гаже, но при этом не бьешься ежеминутно головой об стенку, а любишь женщин и книги или там женщин и собирать марки, или еще, по примеру того же Бабеля, некстати навязшего в зубах, женщин и коней и так далее, - тогда ты и есть трагический романтик, то бишь человек, вполне представимый в порядочном обществе, но вечно его лишенный.

Что касается реакционности Сельцевой книжки, то она заключается, по-моему, в тотальном и абсолютно естественном равнодушии автора к прогрессу, регрессу и, для рифмы, к социальному и национальному вопросам. Имеет право - мы, слава Богу, живем в демократическом государстве. Больше того: избранный Сельцем повествовательный тон призван как будто продемонстрировать его безучастное отношение к собственным персонажам, на которых он глядит не то чтобы совсем без симпатии, но все-таки отчужденно, почти протокольно, как и положено одному из них, следователю Z., через аналитическую, можно так выразиться, лупу.

Так вот, я все о тайнах, добираться до которых примерно так же увлекательно, как искать кощееву смерть: мир, труд, май, июнь, июль, август, ларец, утка, яйцо, игла... Стройно выстроенный сборник «Compelle intrare», состоящий из четырнадцати мелодично звучащих новелл и сам представляющий собой, в послевкусии, некий законченный музыкальный опус, заставляет нас пройти разом по двум расходящимся коридорам: в одном экспонируются типичные типы, в другом - оригинальные оригиналы. Это замечаешь не сразу, во-первых, благодаря ровному роковому освещению борхесовскими люминесцентными лампами всех углов этого гулкого дома (роковому - ибо неотъемлемы от каждой новеллы любовь либо смерть, а то и обе разом, в равноправном анахроничном беспорядке); во-вторых - коридоры несколько раз непонятным и прихотливым образом пересекаются и не всякую минуту знаешь, в котором из них находишься. Все буднично, реалистично и сюрреалистично, но момент перехода не ухватить за бороду - он, как говаривал милейший из московских шарлатанов Костя Кедров, «выворачивается» оборотнем прямо в руках, и, скажем, «Жизнь прозрачного человека», где типовая безликость становится неповторимой судьбой, - естественно продолжается в «Вавилонской башне», где оригинальнейшая бесхарактерность убивает случайно, уже без участия провидения.

Только совсем уж не помня английской школьной фонетики, можно не узнать автоматического убийцу по прозвищу Мэкки-нож в аристократической шлюшке по имени Мэгги Найф, о коей персонаж-комментатор меланхолически замечает, что «в ее характере не было недостатков, поскольку это слишком нежное слово». Так вот, эта стервоза, в которой, за исключением имени, нет и грана метафизики, запросто, голыми руками и всем остальным, убивает художника, воображающего, будто он понимает, что такое зло («Яффо в сумерках»). Вообще живые люди (типичные типы) без затруднений выигрывают в этой книжке повседневную войну у оригинальных оригиналов, а то, что и те и другие выдуманы, отнюдь не сглаживает острой нашей печали.

Пересказ упрощает все, даже канарейку на жердочке, - вот почему я хожу вокруг да около рукописи, опасливо подступаясь к опорным ее столпам. Читайте сами - я уже не читаю, а думаю. В той же новелле «про художника» герой говорит: «В этом мире все шиворот-навыворот... Утром - завтрак, днем - обед, вечером - ужин. Разве это не трагедия для мыслящего человека?» Безусловно, и еще какая! В том-то и беда, что, как всякая трагедия, она неизлечима ничем, кроме бесплодных слез: ужин поутру так же мало способен сделать его счастливым, как обед после полуночи или пятница по средам. В том-то и беда, что трагедия в конце концов - все, чего ни коснешься проницательной кистью. И если бы профессионал Сельц, покончив с этой книжкой, сменил манеру и веру и написал что-нибудь совсем в другом образе, скажем, приплясывая или выделываясь, насколько позволит ему вкус, я ни на минуту не сомневаюсь, что и это другое будет трагедией: она ведь не только вне нас, она внутри, как шампур по отношению к шашлыку, сказала бы грубая наша коллега Аманда Бат-Ола, а Сельц, как существо более эстетичное, наверно, сравнил бы условия человеческого существования с бытием жемчужины на нити. «Басар ва-дам», говорят сабры (буквальный перевод «плоть и кровь» не имеет той выразительности и выглядит салонно облагороженным). «Басар ва-дам» - вот что такое наша жизнь со всей ее метафизикой, вот суть вечного заложничества, которое составляет основную профессию человечества, и особенно его сознающей части.

Чего только не вытворяют Сельцевы оригиналы, пытаясь приблизиться уже не к пониманию, что - трагедия, а к осознанию ее механизмов: один строит по всему миру китайские домики из тростника и соломы («Когда вернется маленький божок»), другой, сноб до мозга костей, делает своим духовным наследником манекен с проваленным носом («Преображение сноба»), третий - просто глядит, постигая, но, как выясняется, постижение убивает то или тех, кто постигнуты («Compelle intrare»). Это даже не ново: когда мы говорим, что кого-то постигло несчастье, это значит, что оно его познало, в том числе и в жестком библейском смысле. Не случайно в «Сюите для двух инвалидов и санитара» - невыразимо трогательной и мастерски написанной истории - один из героев, полупарализованный Дик Нир, много лет отказывается увидеть море, ибо слишком любит его. И тут долгожданный познающий взгляд оказывается убийственным: «необъятное жидкое пространство колыхалось перед глазами... как огромная неодушевленная тряпка».

А что, ребята, вы не знали? Так оно всегда и бывает.

Сельц увлекает меня не только мыслью, но и словом, когда чуть-чуть приотпускает уздечку. Таких мест мало, и тем они дороже. Описание раздевающейся натурщицы в «Белоснежной корове Ио» - медовая золотая волна, медленно обваливающаяся на мужскую душу, а над ней - радужным парусом парящий лоскут цветастого платья, «какие, в общем, давно уже не носят, разве что в отдаленных польских деревеньках». Ах, как сладострастно обжигают здесь «польские деревеньки»!

Совсем не заурядна кровавая эта история с крахом и трахом - история слишком большой для одного человека любви: не обнять, не осилить. Но, кажется, нам обоим (Сельцу и мне, читателю) куда интереснее между двумя придуманными интригами разобраться в феномене «секретарской литературы» - не в советском смысле этого термина, уже похороненном под обломками прошлой жизни, а в том грозном, буднично-страшном облике, который встает из новеллы «Парад маньяков» в проницательнейшем mot Альберто Савинио: «Хорошо бы... запретить, чтобы темные люди смешивались с людьми-светочами и прибирали к рукам их «непостижимые слова». Секретари, вечно вторые, намного сильнее первых хотят быть первыми. По словам Гертруды Стайн, Пикассо как-то заметил: «Приходишь и делаешь что-то. Потом приходят другие и делают это красиво». То есть, скажу не сверху, а снизу: вторичность не виновата в том, что она вторичность, но ее так много и она так претенциозна, что - тошнит. «Парад маньяков» - один из самых сложных рассказов в сборнике, но и один из самых вознаграждающих за труд чтения.

Кончается же книга «Немым пророком на склоне горы» - наиеврейской (хотя один из героев Сельца где-то роняет на голубом глазу: «Честное слово, я не могу дать определенного ответа на вопрос, кем лучше родиться: евреем или пингвином») по стилистике, парадоксальности и трагизму новеллой в «Compelle intrare». Толковать ее будут по-разному, как угодно, но для меня она прямо вытекает из упомянутого «Парада» и углубляет его. В частности, я начинаю задумываться, был ли в истории хоть один пророк, в прорицаниях которого торжествовали бы счастье и радость. Персонаж новеллы молчит, ибо умеет предсказывать только горе, а оно невыразимо словами. Надо же было придумать немого пророка, лишенного представления о милости! Надо же было иметь в душе столько милости, чтобы заметить и услышать немого пророка!

Микки Вульф

[ к содержанию "Compelle intrare" ]