Белоснежная
корова Ио

Рон Мор называл свою жену Ио, хотя ее настоящее имя с именем древнегреческой богини ничего общего не имело.

Ее звали Шошана. И в этом Рон находил жуткое несоответствие. Она ничем не напоминала хрупкую лилию. Внешностью она вообще не напоминала растение, характером же (до своего драматического преображения) была похожа на спелый подсолнух.

Это была крупная сильная женщина. Красивая той природной красотой, которую славяне безбожно определяют некашерной фразой «кровь с молоком».

Кожа ее была на удивление белой. Не бледной, а именно белой, что крайне редко встречается в наших южных краях. Родители Шошаны репатриировались в Израиль в пятидесятых годах из Польши. Ей тогда было пять или шесть лет. В Израиле она окончила школу и - непонятно каким чудом - университет.

Шошана была женщиной. В том смысле, в каком женщиной мы называем Данаю, Мону Лизу или Кармен. Казалось, что женщиной она родилась. В ней было что-то от Евы, что-то совершенно первородное и недоступное пониманию современного человека. Ее руки нельзя было назвать изящными - они были достаточно пухлы. Впрочем, нельзя было говорить о ее руках или, скажем, плечах отдельно. Ее тело можно было представлять только в целом - столько органичности и гармонии оно источало.

Иногда по утрам Рон смотрел на спящую жену и испытывал непонятное чувство нежности и страха, чувство, похожее на молоко, смешанное с кровью. С одной стороны, он прекрасно понимал, что это его женщина. С другой - ему было совершенно ясно, что она чужая. Чужая не ему лично, чужая всем и всему - людям, разуму, миропорядку, цивилизованному чувству.

Когда Шошана спала, она принадлежала только сну. Когда она пела (слуха, кстати, у нее не было), она принадлежала песне. И даже когда они с Роном занимались любовью, она принадлежала самому процессу любви, а вовсе не конкретному мужу по имени Рон.

Это его бесило. Временами он порывался развестись с женой. Но чем дольше они жили вместе, тем больше он понимал, насколько прочно прикован к этому странному существу, прикован тяжелыми стальными кандалами - ее равнодушием и чуждостью.

Шошана являла собою некую смесь между женою Жан-Жака Руссо Терезой (как написал ее Фейхтвангер) и Кармен. Она никогда не была озабочена собою. Она жила так, как жила. В меру вольно, в меру скованно, - короче, так, как позволяла ей окружающая ее природа (если город Рамат-Ган можно хотя бы отдаленно сравнить с природой).

Рон работал секретарем в адвокатской конторе. В свое время он закончил юридический факультет Тель-Авивского университета, но ни прокурором, ни адвокатом, ни судьей так и не стал. Он стал писателем. Три его романа вышли в свет в семидесятые годы. Они не имели громкого успеха, но, судя по реакции критики, это все-таки была хорошая литература.

Четвертым романом Рона стал роман с Шошаной. Впервые он встретил ее на каком-то сабантуе в мастерской художника Мартина Лесса. Сабантуй был достаточно шумным, народу было много. Шошана сидела в углу и молчала. Даже в этой огромной студии с высокими потолками и гигантскими окнами она умудрялась заполнять свои телом большую часть пространства. Все до одного мужчины, присутствовавшие на празднестве, время от времени бросали на нее странные взгляды - тягучие, задумчивые, гипнотически-вожделеющие. Бросал такие взгляды и Рон.

- А ты разве не знаком с нею? - толкнул его в бок художник-стеклодув Ян Рош. - О, это уникальная женщина. Она позирует Мартину уже второй месяц, и он никак не может закончить картину. Вернее, не хочет заканчивать.

- Кто она? - спросил Рон.

- Не знаю, - ответил Рош и пожал плечами. - Натурщица...

К ним подошел подвыпивший Мартин Лесс.

- Ну что, Рон, нравится тебе Шошана? - Он привык сразу брать быка за рога. - Классная телка. Ты не представляешь себе, какие спектакли устраивает она на сеансах!.. Как она раздевается!.. Это просто потрясающе!.. Мне порою кажется, что я никогда не напишу свою картину, - столько в этой Шошане всего намешано. Хочешь, приходи как-нибудь посмотреть! Такого ты никогда и нигде не увидишь...

Через несколько дней Мартин позвал Рона «на сеанс». Рон шел в мастерскую друга со смутным чувством. Он стеснялся увидеть там нечто неприличное, что-то такое, за что ему будет стыдно, и Мартин это заметит. Толкнув высокую деревянную дверь на чердак восьмиэтажного дома в Северном Тель-Авиве, Рон обнаружил, что в мастерской, кроме Мартина, находится еще несколько человек. Кое-кого он знал, некоторых видел впервые. Позднее Рон понял, что все они, так же как и он, были приглашены художником «на спектакль».

Публика сидела на стульях позади мольберта и беззаботно болтала. В центре зала - на расстоянии примерно десяти шагов от мольберта - стоял старый деревянный табурет. В студии было светло и просторно. До тех пор, пока в нее не вошла Шошана.

Скрипучая дверь отворилась совершенно беззвучно. Но все почему-то мгновенно замолкли и, как по команде «равняйсь!», повернули головы. Рон, стоявший спиной к двери, оглянулся. Впоследствии он долго пытался понять, что же тогда произошло, пытался восстановить свои чувства в тот момент и никак не мог вспомнить, что толкнуло его обернуться. Он помнил только, что внезапно ощутил какое-то сладкое удушье. Так перехватывает дыхание, когда опускаешь лицо в благоухающий букет свежих полевых цветов.

Шошана была в легком цветастом платье, какие, в общем, давно уже не носят. Разве что в отдаленных польских деревеньках. Но ей это платье шло самым чудесным образом. Этот легчайший радужный лоскут нежно обнимал тело Шошаны и местами казался почти прозрачным. «Буколическая девушка», - подумал тогда Рон.

Ее лицо не выражало ничего. И вместе с тем источало какой-то непонятный свет, какое-то ароматное благодушие.

Присутствующим она сказала «здрасьте!» и сразу прошла к табурету. Рон понял, что публичный сеанс Мартин устраивает уже не первый раз и про себя посетовал на безнравственную затею друга. Позже, когда он попытался высказать свои претензии к Мартину, тот резко оборвал его.

Ты плохо обо мне думаешь, - сказал он. - Это было впервые. И ты, как человек творящий, поступил бы на моем месте точно так же. Это был эксперимент. Поверь, ни с какой другой непрофессиональной натурщицей я бы так не поступил. Но мне хотелось проверить, как она поведет себя в присутствии такого количества мужчин. Ты же видел - никакой реакции. Она телка! Самая натуральная телка! Я, кажется, женюсь на ней...

Но женился на ней Рон. Впрочем, об этом после.

Шошана подошла к табурету, бросила на пол свою сумочку, села и стала снимать туфли. Выражение ее лица при этом не менялось. Полные руки двигались в задумчивой истоме. Истому источало все ее тело. Это была пластика Афродиты, вышедшей на песчаный пляж из средиземноморской пены и повредившей своей божественной наготой рассудки загорающих киприотов.

Сняв туфли, она отбросила их в сторону плавным и вместе с тем пренебрежительным движением ноги. Рону хватило бы и этого. Он уже готов был броситься к ней и поцеловать ее белую ступню. Ему казалось, что такое желание испытывают все присутствующие. Все, кроме Мартина, который, очевидно, эти ноги уже неоднократно целовал.

Под платьем у Шошаны не оказалось ничего, кроме ослепительно белого тела. Она смахнула с себя цветастый кусок материи, как нечто чуждое, назойливое, навязчивое. Смахнула одним плавным взмахом и предстала перед изумленной публикой абсолютно - как бы это поточнее выразить! - освобожденной. Дыханье Рона вновь на мгновение прервалось. Нет, он вовсе не был потрясен красотой этой женщины, прелестями нагого тела, как сказал бы пошляк. Он был ослеплен космическим бесстыдством и в то же время целомудренной грациозностью, с какой эта женщина снимала с себя одежду.

Цветастое платье Шошаны было, очевидно, сшито из очень легкой материи. Подброшенное вверх, оно медленно, будто раскрашенное радугой облако, опускалось на пол за спиною богини. Сама же богиня стояла, освещенная светом из окон, и смотрела на Рона (так ему казалось) полным добросердечного равнодушия (иначе не определить) взглядом. Она стояла, а платье летело. Струился свет, ленивое время еле-еле передвигало свои стрелки. А платье летело, создавая фигуре небожительницы контрастный инфернальный фон. Это длилось целую вечность. Если бы Рон мог тогда хотя бы пошевелиться! Если бы он мог сбросить с себя эти вязкие чары!

В мастерской царила белая тишина. Слышно было, как в умывальнике падают в раковину долгие капли. Извне лился тяжелый золотой свет, обдавая своими волнами высокую обнаженную девушку, стоявшую посреди зала.

Полная грудь Шошаны, ее покатый крепкий живот, сильные бедра, длинные, быстрые голени - все это грозило катастрофой каждому из присутствующих.

Проклятое платье, наконец-то, уступило силам гравитации и с легким плеском растеклось позади табуретки маленькой цветной лужей. Шошана сцепила кисти рук в замок, вывернула их наизнанку, выбросила вверх и сладко потянулась, продемонстрировав присутствующим глубокие нежные подмышки. Налитые янтарным светом соски, как стволы зенитных орудий, уставились в стену поверх обезумевших голов зрителей. Стоящий рядом с Роном пожилой скульптор Рик Корен тихонько застонал.

Девушка потянулась, тряхнула светловолосой головой, провела левой рукой от груди до бедра и уселась на табуретку. Именно уселась, а не села. Уселась своими мягкими белоснежными ягодицами, широко раздвинув вдохновенные ноги.

Во всем этом «спектакле» было что-то потустороннее, какая-то первобытная безыскусная магия. Никто не дышал. Но зато все видели, как дышит богиня. Невозможно было определить, когда она делает вдох, когда выдох. Дышало все ее тело, каждая пора, каждая клетка, каждый волосок. Более того, все ее тело выражало неистребимую жажду дышать. Дышало ее лицо, дышали плечи, грудь и живот, дышало то самое место, всегда плодородно-влажное, на которое Рон осмелился взглянуть только после свадьбы. Она дышала вся. И была занята только этим. Взгляд ее блуждал по пространству студии, не различая предметов. Вернее, не делая между ними никакого различия. Она отдыхала. Она, собственно, для этого и пришла. Да что там! Она для этого родилась.

Мартин Лесс прервал сеанс самым неожиданным образом.

- Вон! - заорал он своим громыхающим голосом. - Все вон! Я больше не могу!.. Это невозможно!..

Ошарашенные гости испуганной стайкой двинулись к двери.

- А ты чего расселась?! - Мартин метнул на Шошану ненавидящий взгляд. - Тебя что, не касается?! Вон отсюда!

Для тех, кто хорошо знал Мартина Лесса, его выходка была вполне органичной. Художник был весьма импульсивным человеком, невоздержанным не только на слова, но и на поступки. Это был авантюрист и неврастеник. Рон - пожалуй, единственный из присутствующих, кто дружил с Мартином по-настоящему, - догадывался о причинах такой бурной реакции. Они с Мартином были знакомы с детства, вместе росли, их родители дружили семьями. И Рон прекрасно знал все темные и светлые стороны характера друга. Он знал, что Мартин глубоко порядочный человек. Но избирательно порядочный. Когда дело касалось творчества, он презирал любые экивоки. На одной из своих персональных выставок он ударил какого-то критика кулаком по лбу, за что был строго наказан большим штрафом и немедленным закрытием вернисажа.

Испуганные мужчины устроили у дверей толкучку. Рон тоже направился было к двери, но Мартин схватил его за рукав и зловеще прошептал:

- А ты останься...

Шошана одевалась. Так же равнодушно и медленно. Несмотря на обратный порядок действий, одевание представляло собой точно такой же спектакль, как и раздевание. Но Мартин сбил своим криком божественную пыльцу со всего этого действа, и Рон уже не смотрел в сторону богини. Он только услышал, как она прошла к двери, ровным грудным голосом сказала «пока» и вышла.

- Я хотел писать с нее Афродиту, - сказал Мартин, когда шаги натурщицы стихли за дверью. - Афродиту, идущую по пустыне. Перед нею пустыня, а там, где она уже прошла, - цветущий весенний луг. Представляешь? Я долго искал натурщицу. Ни одна из профессионалок на это дело не годилась. Все они слишком испорчены, потасканы, жеманны. Шошану я встретил на пляже. Она лежала на солнце, одетая в платье. Я нагло подошел и спросил, почему она не загорает. Знаешь, что она мне ответила? Она сказала: «Здрасьте...» И все. Потом я ее пригласил в мастерскую, написал на клочке бумаги адрес, заявил, что хотел бы рисовать ее голой, и ушел, потому что никакой реакции не последовало. А на следующий день она приперлась в мастерскую, разделась так же, как сегодня, и уселась на табурет.

Это был какой-то кошмар. Через час работы с мыслями об Афродите было покончено. А через неделю мне в голову пришла новая идея - нарисовать с нее любовницу Зевса Ио. Помнишь эту легенду у Овидия Назона? Громовержец, чтобы защитить свою возлюбленную от гнева жены, превращает ее в бессловесную белоснежную корову. Шошана и есть Ио. Она и есть бессловесная белоснежная корова, которой, правда, в отличие от любовницы Зевса, и в коровьем образе хорошо.

Я начал писать. Но еще через неделю этих идиотских сеансов поймал себя на том, что мне уже не хочется писать корову. Я, к ужасу своему, понял, что горю желанием написать, как эта корова раздевается! Какие там легенды! Какие там мифы Древней Греции!.. Мне хочется писать стриптиз!.. Но сегодня я почувствовал, что не смогу сделать и этого...

Мартин сходил на кухню и принес оттуда початую бутылку виски.

- Хочешь? - спросил он у Рона. Тот отказался.

- Я вижу, что с тобой происходит, Рон. Ты, кажется, тоже пустил слюни, как и все эти мужланы. Предупреждаю тебя, как друга. Берегись. Она очень опасна. Ты даже не представляешь себе, насколько опасна она для мужчины... Для художника...

Мартин сделал большой глоток прямо из горлышка бутылки.

- Сегодня я выгнал ее уже в третий раз. И ничего. Приходит на следующий день как ни в чем не бывало. То ли воздух ей здесь нравится, то ли освещение. Сейчас она, наверное, сидит в кафе с кем-нибудь из этих. Думаешь, они все разошлись по домам? Как бы не так! Эти оловянные солдатики наверняка ждали ее у подъезда. Потом, наверное, передрались, как мартовские коты...

Чем больше Рон ухаживал за Шошаной, тем больше запутывался в своем отношении к ней. Она его влекла, как влекла любого. Она притягивала к себе мужчин, как магнит - железные опилки. Но в то же время она не делала никаких предпочтений. Со всеми была одинакова. Со всеми была сердечно равнодушна.

По стечению обстоятельств, Рон оказался первым, кто сделал Шошане предложение. Она согласилась с таким же дежурным чувством, с каким говорила свое непременное «здрасьте». После нескольких лет супружеской жизни Рон понял, что она с такой же легкостью могла выйти замуж за любого, кто раньше, чем он, удосужился бы предложить ей руку и сердце. За кого угодно. Даже за плешивого и многодетного Рика Корена.

Поначалу Рон изо всех сил пытался придать их отношениям романтический характер. Но все его устремления разбивались о коровье равнодушие Шошаны.

О, нет, она вовсе не была холодной. В постели она вытворяла такие чудеса, о которых Рон до женитьбы и не подозревал. Она отдавалась с великим самозабвением, она вела себя, как настоящая самка, она рычала, кусалась, мурлыкала, становилась то нежной, то неистовой. Но отдавалась она, увы, не Рону. Она отдавалась природе, процессу слияния, так сказать. И Рон это чувствовал. Если бы на его месте в эти минуты оказался кто-то другой, Шошана получила бы то же самое удовлетворение.

Поначалу этот факт страшно терзал писателя. Но в конце концов, будучи довольно умным и сильным человеком, он сумел убедить себя в том, что если нет любви к другому, значит, нет и измены. О том, что среди прочих она не любит и его самого, Рон старался не думать.

По прошествии трех лет супружеской жизни - Рон тогда писал роман о Катастрофе - ему захотелось, как и Мартину Лессу, провести эксперимент. Он решил совершить очередную попытку преображения Ио и повел Шошану к знакомому врачу Герцлю Кацовски, который в своей клинике в Иерусалиме творил гинекологические чудеса.

- Слушай, Герцль, - сказал Рон, зайдя в кабинет и оставив жену в коридоре. - Я хочу, чтобы ты обследовал ее и, если понадобится, меня, и сказал совершенно определенно, почему у нас нет детей. Понимаешь, я хочу... Мы хотим ребенка...

Обследование длилось несколько недель. По его окончании Кацовски позвонил Рону и пригласил к себе. «Только приходи один, - сказал он. - Без жены...»

Разговор между врачом и писателем был более чем странный.

- Я тебе должен сказать сразу, - начал Кацовски, - что я ничего не понимаю...

- Разве это возможно? - попытался пошутить Рон.

- Получается, что возможно, - совершенно серьезно сказал Кацовски. - Здоровья у твоей Шошаны хватило бы на десятерых. Тебе тоже грех жаловаться. Она не использует никаких противозачаточных средств и, как я понял из ее слов, даже не знает, что это такое. Но те процессы, которые должны неминуемо происходить в ее, извини меня, чреве, почему-то не происходят. Это-то мне и непонятно...

Знаешь, Рон, может быть, мой совет прозвучит несколько неожиданно, но своди-ка ты ее к... Миницу.

- И кто это мне советует?! - запротестовал Рон. - Ученый, профессор, человек строгих правил и точных знаний?!

Кацовски пожал плечами. Их общий знакомый Георг Миниц был известным экстрасенсом. Он занимался лечением на расстоянии, телепатией, астрологией, гаданием, лозоходством - в общем, всем тем, что Герцль Кацовски от души презирал и с откровенным отвращением называл дремучей чушью.

- Ты знаешь, как я отношусь к этому шарлатану, - сказал врач на прощание. - Я уверен, что ничего серьезного он тебе не скажет. Но, может быть, он просто найдет ответ, который тебя удовлетворит. Я такого ответа дать тебе не могу...

Миницу потребовался всего час, чтобы все разложить по полочкам. Трудно сказать, удовлетворил Рона диагноз экстрасенса или нет, но поэтическое содержание, заложенное в нем, имело вполне определенный смысл.

- Она не может забеременеть, - сказал Миниц.

- Почему? - спросил Рон.

- Потому что не хочет.

- Не хочет забеременеть от меня?

- Нет. Она просто не хочет ребенка. Ее нежелание сильнее любых противозачаточных средств. Понимаешь, она самодостаточна. Ей хватает ее самой. Ей никто больше не нужен...

Миниц сделал паузу, а потом тихо добавил:

- Даже ты...

- Я это знаю, - твердо сказал Рон.

Услышав такое признание, Миниц повеселел.

- Тогда все становится гораздо проще, - хохотнул он и хрустнул пальцами. - Слушай. Она представляет собой очень редкий тип самодостаточных людей. Она живет окружающим миром в целом, а не отдельными его частями. Пока окружающий мир существует цельно, пока эта цельность осязаема, она полностью удовлетворена. Как только этот мир начнет дробиться в ее сознании на части, у нее появятся нормальные человеческие потребности. Любовь, модная одежда, деньги, дети и прочее. Сейчас она как бы находится в состоянии счастливого (для нее) и несчастного (для тебя) сна. Беременность может стать одним из первых признаков ее пробуждения - признаком того, что она начала выделять тебя (или кого-нибудь другого) из окружающего мира... Но должен тебя предупредить. Такая метаморфоза будет очень болезненной и может закончиться трагически...

- Для нее?

- Для тебя...

После этого разговора прошло время. Рон заканчивал роман. Как-то незаметно для себя он стал встречаться с другой женщиной, знакомой еще по университету. Она его, кажется, любила. К Шошане он постепенно привык. Их отношения определились. Они стали откровенно холодными. С редкими чувственными всплесками по ночам. Рон не осторожничал и однажды откровенно рассказал жене о том, что у него есть любовница. Реакция была обычной.

В марте 1979 года Рон поехал на неделю в Варшаву. Для романа требовались кое-какие материалы из истории Варшавского гетто.

Роясь в архивах, Рон набрел на душераздирающую историю Златки Горовиц, польской еврейки, замученной нацистами в 1943 году. К материалам прилагался страшный по своей животной откровенности дневник гестаповского ублюдка Отто Кигера, который был награжден железным крестом за изобретение изощреннейших пыток.

Это был даже не дневник, а четкие, педантичные инструкции с примерами из богатого опыта палача. Каждое новое наставление начиналось гомерически циничной фразой: «Возьмем нормального человека...»

Кигер, наверное, мечтал стать вторым Шарлем Сансоном де Лонгевалем, основавшим знаменитую династию французских палачей. Но где уж сентиментальным и по-своему гуманным Сансонам было тягаться с этим извергом. Ни бичевание, ни четвертование, ни гильотина ни в какое сравнение не шли с теми воистину сатанинскими способами пыток и убийства, которые разрабатывал Кигер.

«Берем нормального человека, лучше - женщину, - описывал изверг пытку Златки Горовиц. - Делаем вокруг соска непрерывный круговой надрез. Этот надрез нужно производить маленькими, желательно затупленными маникюрными ножницами. Края надреза должны быть рваными - так эффективнее. К концу этой операции объект, как правило, устает кричать, так что работать становится спокойнее.

Затем следует раскалить на огне тонкое стальное кольцо, сделанное наподобие согнутого бритвенного лезвия. Кольцо должно быть укреплено на длинной деревянной ручке. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Главное на данном этапе, чтобы объект не потерял сознания, чтобы он продолжал чувствовать боль.

Затем резким движением кольца вниз . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .»

Дальше шла торопливая приписка: «На этом этапе она потеряла сознание. Пришлось сделать перерыв...»

Вернувшись из архива в гостиницу, Рон позвонил домой - в Рамат-Ган. Голос Шошаны был далеким, но и за несколько тысяч километров в нем ощущалось монотонное равнодушие. В коротком дежурном разговоре Рону удалось выяснить, что она не одна, что в квартире кто-то есть. Это его не удивило, как, впрочем, и то, что Шошана сказала в конце разговора: «Я соскучилась. Приезжай скорее». Это были пустые слова, которых за их супружескую жизнь было произнесено немало. Это была пустая измена, и далеко не первая в их совместной жизни. Но что-то в его душе все-таки шевельнулось, какой-то замочек щелкнул в его мозгу.

Рон стряхнул с себя оцепенение, спустился в бар, выпил бутылку пива, поднялся к себе в номер и завалился спать.

Наутро он направился в аэропорт. Там, в одном из киосков, купил небольшой маникюрный набор. Все два часа полета из Варшавы в Лод он водил по лезвию миниатюрных ножниц маленьким напильничком для зачистки ногтей.

Около трех часов дня Рон открыл дверь своей квартиры в Рамат-Гане. Он вошел в прихожую, аккуратно поставил кейс возле обувного ящика, снял с себя куртку, рубашку и туфли. Вынул из маникюрного набора ножнички, положил их в карман брюк и заглянул в салон.

Шошана лежала на софе, укрытая радужной простыней. Таким образом она проводила почти все свое время. Увидев в дверях мужа, она слабо кивнула и сказала свое неизменное «Здрасьте...»

Она была довольно сильной. Рон даже не предполагал, что сопротивление будет таким длительным и упорным. Наконец ему удалось связать ей руки и ноги изорванной простыней. Затем он замотал ее рот полотенцем. Шошана выбилась из сил и лежала теперь, не двигаясь. Рон вытащил ножницы, поднес их к левому соску Шошаны и медленно стал погружать в грудь нижнее лезвие. Когда выступила кровь и маленькая красная росинка прокатилась по белой матовой поверхности груди, Рон взглянул в глаза жене и оторопел. Они - эти два холодных и равнодушных глаза - смотрели на него с выражением какого-то напряженного ожидания. Впрочем, нет. Не совсем так. Выражение этих глаз поразило Рона в первую очередь тем, что они вообще что-то выражали. Трудно было определить чувства, которые теснились в этом взгляде. В нем были и страх, и мольба, и благодарность, и вожделение. В этих огромных глазах Рон увидел себя, свое искаженное лицо. И тут он понял, что Шошана - эта белоснежная корова Ио - смотрит на него, на Рона, на своего мужа, который внутри ее глаз впервые обрел конкретные очертания - очертания взбешенного зверя. И Рон закричал. Закричал так, как не кричал никогда. Хриплые рваные звуки вырывались из его груди, вырывались, казалось, вместе с сердцем, вместе со всеми внутренностями... «Нет!.. - кричала Златка Горовиц. - Не надо!.. Не надо!..» И не могла уже кричать... Окровавленные ножницы жгли основания большого и указательного пальцев. Кольца их напоминали согнутые дугой бритвы. «Возьмем нормального человека, - вспомнил Рон. - Работать нужно в эластичных резиновых перчатках, чтобы не замарать руки кровью и испражнениями...» Окружающий мир взорвался и разлетелся на мелкие осколки. Действительность пошла вразнос. Пропало все - комната, софа, связанная Шошана. Перед глазами Рона плясало в кровавых бликах его обезображенное мукой лицо, лицо самца, зверя, убийцы...

Рон проснулся хмурым утром с сильной головной болью. За окном его номера уже бегали автобусы и автомобили, польская столица медленно пробуждалась от сна и устремлялась в новый рабочий день. Горло Рона горело.

- Вы так сильно кричали, - сказала ему молоденькая портье, - что я хотела уже вызывать «скорую помощь».

- У меня это бывает, - хрипло ответил Рон, еще не оправившийся от кошмара.

В Рамат-Ган он прибыл через двое суток. Около восьми часов утра он открыл дверь своей квартиры, аккуратно поставил дипломат возле обувного ящика, снял с себя куртку, туфли и на цыпочках прошел в спальню.

Шошана спала, разметавшись на большой семейной кровати. Ее умиротворенное лицо было спокойно. Нагое тело, как всегда, источало белизну и здоровье. Здоровье и желание. Желание и равнодушие. Радужная простыня скаталась и лежала бесформенным комком в ногах.

На левой груди Шошаны, прямо над налитым янтарным светом соском, воспаленно сиял неровный сиреневый рубец.

Рон закашлялся. Она открыла глаза и впервые за много лет уставилась не в потолок, а на стоящего в дверях мужа.

- О, здрасьте... - протянула она, и ее тонкие темные брови слегка дрогнули. Она проследила за взглядом Рона и, кивнув на сосок, сказала: - Чистила яблоко и порезалась...

Потом она сладко потянулась - точно так же, как когда-то в мастерской Мартина Лесса, - и поманила мужа к себе: - Иди сюда, ну иди же... Я соскучилась...

И впервые за много лет писатель Рон Мор поверил словам своей жены.

С этих пор Шошана переменилась. Метаморфоза была так стремительна, что Рону даже не потребовалось эксплуатировать свою профессиональную наблюдательность, чтобы замечать каждое новое движение, жест, каждую новую реакцию в ее поведении.

Шошана стала проявлять заинтересованность в его делах. Перестала валяться днями на софе. Ходила по магазинам. Звонила ему на работу. Напрашивалась с ним в командировки. Она стала ревновать его к любовнице и однажды устроила жуткую сцену с битьем посуды и хлопаньем дверями.

Она преобразилась. На ее белоснежных бедрах откуда ни возьмись обозначилось несколько досадных синяков, упругий живот стал рыхлым, на боках появились складки. Ее чувственные пухлые губы все чаще можно было видеть ярко накрашенными. Однажды Рон поймал себя на том, что чувствует исходящий от жены запах пота. Раньше он этого не замечал.

Преображение Шошаны произошло за какие-нибудь два-три месяца. Она стала мелочной, сварливой, непоседливой, неопрятной. Она приставала к Рону с идиотскими фантазиями, требовала, чтобы он больше зарабатывал, и иногда выслеживала его, когда он отправлялся в библиотеку или на работу.

Рону понадобилось совсем немного времени, чтобы понять, что его жена непроходимо глупа, что она - простая базарная баба. Выяснилось, что у нее, у этой богини, у этой спящей красавицы, совершенно отсутствует вкус. Одевалась она вызывающе и вульгарно. Ее разговор был безграмотен, мысли пошлы, ее подозрительность переходила всякие границы. Вдобавок ко всему она стала стремительно толстеть. Через полгода после возвращения Рона из Варшавы в ней невозможно было узнать Шошану, позировавшую художнику Мартину Лессу в его мастерской.

В конце концов Рон понял, что уже не любит свою жену. Он понял, что такая она ему не нужна. От белоснежной коровы Ио не осталось ни рожек, ни ножек. Богиня канула в небытие, уступив место своему неудобоваримому образу и подобию.

В один прекрасный день Рон объяснился с Шошаной. Объяснился холодно и откровенно, как привык объясняться с ней раньше.

- Я не люблю тебя, - сказал он. - Ты мне неприятна. Я ухожу. Ты можешь оставаться здесь. И, прошу тебя, давай расстанемся мирно. Тебе все равно меня не удержать...

Шошана выслушала эти слова молча, с каким-то зловещим холодом в глазах. На мгновение Рону показалось, что перед ним сидит молодая Шошана, девушка, богиня, корова Ио. Но пять слов, произнесенных «богиней», вернули его на землю.

- Я не хочу больше жить, - мстительно сказала она. Затем тяжело поднялась с кресла и шаркающей походкой пошла на кухню. На ее оплывших ногах были плюшевые тапочки с помпончиками в виде совершенно идиотских белых ежиков.

Стало быть, они расстались. Рон оставил Шошане квартиру, а сам перебрался к любовнице, на которой вскоре женился. А через три месяца вышла в свет прелестная повесть писателя Рона Мора «Белоснежная корова Ио».

«Р. забыл ее гораздо быстрее, чем предполагал, - писал Рон в этой повести. - Ему так хорошо жилось нормальной жизнью, обыденными заботами, так хорошо спалось с нормальной женщиной, которая, кстати, души в нем не чаяла, что образ его бывшей жены умалился в памяти до случайного эпизода.

Но Ио напомнила о себе самым трагическим образом.

Как-то ранней весной Р. гулял по тель-авивской набережной. Погода стояла на редкость чудесная. Южное солнце еще только набирало силу. Мир был полон запахов и света.

Неожиданно внимание Р. привлекло маленькое радужное пятно в дальнем конце пляжа. Сначала ему показалось, что это обрывок какого-то плаката или брошенное покрывало. Но подойдя поближе, Р. понял, что принял за пятно девушку в цветастом платье. Она сидела прямо на песке и смотрела на море.

Р. почувствовал, что какая-то теплая волна поднимается с низа живота и обдает сердце. На мгновение он ощутил сладкое удушье... Это продолжалось, наверное, несколько секунд. Очнувшись, Р. провел рукою по глазам, сплюнул и поспешил домой.

Через несколько дней он снова увидел эту девушку. Она сидела на прежнем месте в прежнем платье. Сейчас Р. знал уже совершенно определенно, что именно такое платье было на Ио во время того самого сеанса у Художника.

Р. подошел поближе. У девушки были светлые волосы и довольно полные белые руки. Она не загорала. Она просто сидела и дышала воздухом.

Ио?.. - окликнул Р. Она обернулась, и он понял, что пропал. Да, это была Ио. Та же богиня Ио, только чуть постарше, слегка похудевшая, но такая же крепкая, такая же полная жизненных сил.

- Здрасьте!.. - произнесла она тягуче, одними губами (или Р. только показалось, что она это произнесла?). Выражение ее лица было такое же отстраненное, как и в прежние, счастливые для нее времена.

- Ио, это ты? - не унимался Р.

Она встала, плавным движением Киприды стряхнула с платья песок и пошла в сторону одного из роскошных отелей. Очарованный Р. двинулся за ней...

Она обогнула отель, вышла на улицу Ха-Яркон и пропала из виду. Р. бросился в одну сторону, в другую - ее нигде не было. Он побежал обратно к морю, но и там никого не обнаружил. Р. сел на гранитный парапет и достал сигарету. Прикуривая, он вновь увидел ее. Она стояла у распахнутого окна отеля на третьем этаже и призывно махала ему рукой. Он ринулся в отель, чудом не попав под колеса пронесшегося мимо автобуса. Перебежав дорогу, он увидел, что Ио выходит из дверей маленького кафе, расположенного в соседнем здании. Вернее, сквозь двери: табличка «Closed» даже не шелохнулась.

Эта была самая настоящая гонка. Гонка за лидером. Р. бежал изо всех сил, он задыхался, спотыкался, один раз даже упал, разбив колено и разорвав брюки, но бежал, бежал без остановки. Мозг сверлила единственная мысль: «Только бы не упустить ее! Только бы не упустить!..» Названия улиц сменяли друг друга со скоростью титров в старых кинолентах: Фришман, Дизенгоф, Давид Бен-Гурион, Адаса, Ибн-Гвироль, Арлозоров...

Внезапно его окатила ледяная волна разреженного кондиционированного воздуха: Р. бежал по стерильным коридорам больницы. Он поднимался по ступенькам, заглядывал в разные двери, вновь спускался, наталкивался на людей, извинялся на ходу, и бежал, бежал, бежал... Цветастое платье, как призрак, время от времени возникало в дали коридоров, указывая ему дорогу. Силы Р. были на исходе. Он чувствовал, что его бедное сердце вот-вот выскочит из горла. На одной из многочисленных лестниц Р. споткнулся. Он попытался ухватиться за перила, но ослабевшие пальцы сорвались с никелированной стойки. Р. потерял равновесие, покатился по ступеням вниз и потерял сознание...

Он стоял посреди просторной больничной палаты и ежился от холода. Прямо перед ним, у маленького зарешеченного окна, на казенной больничной тележке лежал труп, с головой накрытый радужной простыней.

Р. сделал три механических шага вперед и резким движением заводной игрушки сорвал покрывало.

Перед ним лежала Ио. Совершенно голая и безумно прекрасная. Она была мертва. Смерть вернула ей все утраченное в последние месяцы. Она лежала нагая, умиротворенная, сердечно-равнодушная, как прежде. Она уже не ощущала целостности окружающего мира - она стала его неотъемлемой частью. Ее тело уже не дышало, но всем своим естеством - естеством смерти - страстно хотело дышать. Каждая линия, каждый изгиб были продуманы и выверены Высшим Существом, Абсолютным Мастером, Демиургом. И только небольшой глянцево-бледный шрам вокруг левого соска немного портил общее впечатление...»

На самом же деле Шошана вовсе не умерла. Через год после развода с Роном она обратилась к религии, вернулась к ответу, так сказать, вышла замуж за пожилого йешиботника, нарожала ему целую армию детей и, кажется, была счастлива.

Так что в этом смысле писатель Рон Мор что-то напутал.

 [к содержанию "Compelle intrare"]