История болезни профессора Перката

Горе (Greif) - эмоция, сопутствующая скорби.

Чарльз Райкрофт. Критический словарь психоанализа

Эта история в свое время была хорошо известна. О ней много писали, ее обсуждали в закусочных и на рынках, за обеденными столами и на пляжах.
Еще бы! Ни за что ни про что отрезать женщине голову!

Авицур Бар-Нигун.
Правдивые эпизоды из жизни тель-авивского рынка

Пожилой человек по имени Франц Перкат вернулся домой из заграничной командировки и обнаружил в квартире собственную жену. Согласитесь, что даже на обыкновенного человека такое обстоятельство может произвести неизгладимое впечатление. А Перкат был человеком необыкновенным. Он занимался парапсихологией, являлся членом-корреспондентом трех иностранных академий, профессором, почетным гражданином Харбурга и председателем международного комитета по присуждению премий имени Раймонда Луллия. Кроме того, он был чуть ли не единственным евреем от Любека до Северо-Фризских островов, что, безусловно, добавляло ситуации исключительности.

Итак, профессор Франц Перкат был поражен. Открыв дверь своего дома и пройдя в салон, он обнаружил, что его жена Мария сидит в глубоком вольтеровском кресле возле журнального столика и просматривает двадцать шестой выпуск научного ежегодника «Психосоматика» за 17 марта 1974 года. Прелесть ситуации заключалась в том, что, во-первых, профессор Перкат был заместителем главного редактора этого журнала, а во-вторых, он привез с собою из Лозанны только что вышедший в свет двадцать четвертый выпуск ежегодника.

Профессор взглянул на календарь, висящий на стене, затем щелкнул крышкой своих механических часов (подарок коллеги Ольбрехта Голлена из Берна) и удостоверился в том, что на дворе проистекает апрель 1972 года. Ни больше, ни меньше. Весьма интересная деталь: с обложки журнала, который листала Мария, на профессора Франца Перката смотрел грустно улыбающийся профессор Франц Перкат в парадной черной мантии и академической конфедератке, при всех регалиях и, что особенно впечатляло, в траурной рамке. «Невосполнимая утрата», - гласила подпись.

На журнальном столике стоял высокий хрустальный бокал, очевидно с водой. Рядом с бокалом на полированной поверхности стола лежала большая желтая таблетка - одна из тех, которые жена профессора принимала во время своих частых гипертонических приступов. Седые волосы Марии были аккуратно уложены в большой тяжелый узел. Ее лицо выглядело достаточно здоровым. Во всяком случае, сквозь природную бледность явно проступал отнюдь не болезненный румянец. Глаза женщины были чисты. Ни один лопнувший сосудик не нарушал ясности этих белков. Неизменное вязаное платье темно-малинового цвета, большая перламутровая брошь в серебряной оправе, серая пуховая шаль на плечах, золотое рифленое обручальное кольцо на безымянном пальце правой руки - в общем, никаких сомнений: это была именно Мария, жена профессора Франца Перката.

Профессор отсутствовал всего две недели. Любому уважающему себя мужчине, который хотя бы раз в жизни возвращался из командировки и заставал дома собственную жену, будут понятны чувства, охватившие бедного ученого. В особенности если учесть то обстоятельство, что жена профессора Перката Мария умерла 7 декабря 1968 года в результате гипертонического криза. Она была похоронена на еврейском кладбище в Харбурге, и профессор раз в три месяца педантично навещал ее могилу.

Утром 14 апреля 1972 года Франц Перкат пришел в единственное в городе отделение полиции с повинной. Он принес составленное по всем правилам заявление, в котором с откровенностью отчаявшегося человека утверждал, что убил свою жену.

Харбург, надо сказать, был тогда глубокой провинцией, коей, в сущности, остается и по сей день. Расположенный на северо-западе земли Шлезвиг-Гольштейн, между Фленсбургом и Кильским каналом, городок этот считался и считается настолько незначительным, что слово «харбуржец» воспринимается порою как намек на дремучую провинциальность. И если бы не средневековый beguinage (поселок наподобие монастыря с кельями для одиноких вдов и сирот), основанный, как свидетельствует предание, в XII веке самим Ламбертом Ла Бегом, если бы не маленький, но весьма известный в определенных кругах университет (XVII в.), да не эпизодические упоминания в романах Зигфрида Ленца, то Харбург, пожалуй, никогда бы не удостоился чести появиться (в виде едва различимой точки) на карте Германии (учебник географии для 5-го класса, Мюнхен, Федеральное управление образования, 1969).

Начальник отделения полиции Харбурга Герхард Ритц отнесся к заявлению Перката, можно сказать, с пониманием. Он перечитал этот примечательный документ три раза подряд, усадил профессора в кресло, напоил его крепким кофе с коньяком и задал ряд существенных вопросов.

Диалог, состоявшийся между Ритцем и Перкатом, можно представить таким образом:

Ритц. Итак, уважаемый профессор, вы утверждаете, что повинны в смерти вашей жены Марии?

Перкат. Совершенно правильно, Рихард.

Ритц. Расскажите об этом подробнее, пожалуйста.

Перкат. Я ее зарезал. Приехал из командировки, а она сидит в кресле. Живая и здоровая. Мы долго беседовали, она пыталась убедить меня в том, что я... Впрочем, это все детали, не имеющие к делу ни малейшего отношения... Я взял на кухне большой хлебный тесак и вонзил ей в горло. Она тут же умерла...

Ритц. Когда это случилось, не припомните?

Перкат. Вчера вечером...

Ритц. Ай-яй-яй...

Перкат. В этом нет ничего постыдного... Я убил ее, потому что не мог поступить иначе... И я готов ответить за свой поступок по всей строгости закона.

Ритц. Дорогой мой профессор, с вами, похоже, не все в порядке. Ваша жена Мария, да пребудет душа ее вечно на небесах, умерла три с половиной года назад. Я был распорядителем на похоронах и прекрасно все помню. Я даже знаю, что умерла она от болезни сосудов. В муниципальном архиве, если уж на то пошло, имеются результаты вскрытия. Вы переутомились, господин Перкат. Вам необходим длительный отдых...

Перкат. Ожидаемая реакция... Как вы не понимаете, Рихард, что я никогда бы не обратился в полицию с таким заявлением? Я же не сумасшедший и вовсе не хочу прослыть таковым. Но речь идет об исключительном случае. Впрочем, зачем тратить слова?! Вот ключи. Сходите ко мне домой и удостоверьтесь сами: труп лежит в салоне, на ковре, возле журнального столика.

Стоит ли говорить о том, что никакого трупа в доме Перката обнаружено не было. Более того, выяснилось, что в кухонном арсенале вдовствующего профессора отсутствует и большой хлебный тесак. Не произвела никакого впечатления и желтая таблетка, лежавшая на столе рядом с хрустальным бокалом.

Рихарду Ритцу удалось сделать так, чтобы о визите Перката в полицию никто не узнал. Так что первая попытка парапсихолога доказать свою виновность в смерти жены потерпела полный провал.

На следующий день после этого происшествия профессор Франц Перкат взял в университете бессрочный отпуск и уехал в Израиль, куда был давно и настойчиво приглашаем своим другом Раном Эльстадтом. А через два месяца на балконе роскошной виллы в пригороде Тель-Авива Перкат вступил в единоборство со своей женой Марией и отрезал ей голову.

Стоит сказать несколько слов о прошлом профессора. С Раном Эльстадтом он познакомился в концлагере, куда оба попали по доносу, так и не преуспев в многолетней мимикрии под арийцев. О неизбежном поражении Германии они узнали буквально на небесном пороге, когда солдат, сопровождавший очередную группу смертников к очередной яме, неожиданно крикнул: «Стоять!», швырнул автомат на землю и убежал. Явился начальник лагеря, приказал всем вернуться в бараки, вышел на центральный плац и с облегчением застрелился. А через месяц тридцатишестилетний Франц и тридцатилетний Ран уже оформляли временные документы в американской комендатуре.

В последующие пять лет они были неразлучны. Франц привез Рана в Харбург, устроил его ассистентом в университет (Ран был юристом), поселил у себя дома. В 1951 году Ран репатриировался. Он утверждал, что движим необоримой тягой к Святой земле, что настоящий еврей должен жить в Палестине, каких бы страданий это ему ни стоило.

- Рано или поздно ты поймешь меня, Франц, - говорил Ран. - Это зов крови, культурно-историческая необходимость...

Но какие бы доводы ни приводил Ран, было совершенно ясно, что причиной его скоропостижного отъезда послужила женитьба Франца на Марии.

Семейные отношения супругов складывались прекрасно. Мария принадлежала (по ее словам) к добропорядочной, хотя и весьма бедной еврейской семье, была прекрасно воспитана и образованна. Она работала медицинской сестрой в харбургской больнице, ассистировала хирургу, а однажды (случай из ряда вон) сама удалила пациенту миндалины - мальчик нуждался в срочной операции, а вызванный хирург влип в аварию.

21 июня 1972 года, вернувшись с работы домой, адвокат Ран Эльстадт обнаружил в своей квартире полный разгром. На полу в ужасном беспорядке валялись газеты и журналы, кухонный стол был перевернут, поперек большого зеркала в прихожей бежала кривая трещина, мраморный пол на балконе был усыпан розами и осколками большой фарфоровой вазы. Спинка широкого плетеного кресла, в котором любил сидеть Франц, была разодрана, будто кто-то в бешенстве исполосовал ее топором. Перила балкона, стены и даже клеенчатый навес были забрызганы густой красной жидкостью. Анализ на реакцию гемагглютинации не оставил никаких сомнений в том, что эта жидкость является человеческой кровью IV группы.

На следующий день Ран получил письмо, отправленное из почтового отделения аэропорта им. Бен-Гуриона.

«Милый мой Ран! - писал Франц. - Прости меня за скоропостижный отъезд и ущерб, причиненный обстановке твоей квартиры. М. оказалась слишком сильной, а я уже не в тех летах, чтобы валить быка с ног одним ударом. Но все-таки я ее одолел. Если бы не большой хлебный тесак, так кстати оказавшийся в твоей кухне, я бы наверняка погиб.

Она мертва, Ран. Мертва окончательно и бесповоротно. Я знаю, что скоро меня арестуют и приговорят. Собственно, поэтому я и удрал обратно в Харбург, удрал не от страха, а из педантичности: мне необходимо до ареста привести свои дела в надлежащий порядок.

Не суди меня строго, Ран. Ты ведь помнишь, сколько страданий выпало на нашу долю...»

24 июня Рихард Ритц получил запрос из Бонна. А 26 июня Франц Перкат предстал перед израильским следователем Z., прибывшим в Германию вместе с главным свидетелем случившегося Раном Эльстадтом.

Следователь предпочел поговорить с подозреваемым с глазу на глаз. В израильском посольстве в Бонне между ними состоялся следующий разговор.

Z. Господин Перкат, чем вы объясните такую поспешность вашего отъезда из Израиля?

Перкат. Мне необходимо было оформить завещание у нотариуса и продать дом.

Z. Зачем?

Перкат. А зачем оформляются завещания? Что же касается дома, то он, как я понимаю, мне больше не понадобится. Для меня, по всей видимости, уже приготовлены другие апартаменты...

Z. Скажите, господин Перкат, вы проводили свой отпуск у вашего друга господина Эльстадта?

Перкат. Да. У Рана Эльстадта, если позволите.

Z. Вы приехали один?

Перкат. Один-одинешенек.

Z. Чем вы занимались в течение двух месяцев вашего пребывания в доме господина Рана Эльстадта?

Перкат. Я писал книгу...

Z. Появились ли у вас за это время новые знакомства?

Перкат. Новых - нет... А вот старые... Послушайте, господин следователь. Давайте перестанем морочить друг друга... Все ведь ясно как день... Я официально заявляю вам, что виновен, я заранее согласен и с обвинениями, которые прозвучат в мой адрес, и с приговором, который вынесет мне суд... Чего еще? Вы ведь нашли труп! Так зачем же нам ходить вокруг да около?!

Z. О каком трупе вы говорите?

Перкат. Боже мой! Неужели снова! (Перкат схватился за голову и некоторое время стонал.) Я говорю о трупе моей жены Марии Перкат, о трупе, который я оставил на балконе виллы моего друга Рана Эльстадта. Это я убил Марию...

Z. В доме вашего друга, господин Перкат, были обнаружены только полный разгром и много крови. Никакого трупа там не было.

Перкат. Был... Я отрезал ей голову... И она тут же умерла... Я убил ее! Убил!!! Я...

Z. Успокойтесь, пожалуйста... Взгляните сюда. Это письмо писали вы?

Перкат. Да. Это мое письмо. Я отправил его из аэропорта за несколько минут до вылета в Германию. Неужели оно ничего вам не объясняет?

Z. Увы... У вашего друга было десятка два ваших писем. Экспертиза показала, что все они написаны действительно вами. Все, кроме этого. Это письмо писал совсем другой человек... Человек, который, как мы полагаем, и устроил в квартире Рана Эльстадта весь этот балаган.

Перкат. Вы хотите сказать, что это - не мой почерк? Постойте, где мои очки!

Дальнейшее, по словам следователя, только подтвердило его подозрения о том, что профессор Франц Перкат тяжело болен. Взглянув на неровные строчки письма, Перкат вскрикнул, отбросил от себя треклятый листок, обхватил голову руками с такой силой, что обе дужки его роговых очков одновременно треснули, и со стоном повалился на пол.

Перекрестный допрос состоялся через четыре дня. Перкат, по его собственным заверениям, уже пришел в себя и готов был держать ответ. Он даже поклялся следователю, что будет взвешивать каждое свое слово и сдерживать эмоции.

Z. Как давно вы знаете господина профессора?

Эльстадт. С ноября 1944 года. Мы познакомились в нацистском лагере.

Z. Господин Перкат, какие отношения складывались у вас с вашей покойной женой?

Перкат. Мы любили друг друга. Жили в мире и согласии вплоть до ее безвременной кончины - именно безвременной (здесь Перкат горько усмехнулся) - в декабре 1968 года.

Z. Господин Эльстадт, вы были знакомы с Марией Перкат?

Эльстадт. Я видел ее несколько раз до их свадьбы, а затем мы общались в течение трех или четырех недель, поскольку я жил в доме Франца. Потом я уехал и больше Марию не видел.

Перкат. Хочу обратить ваше внимание на один весьма существенный момент. Ран уехал из-за Марии. Он уже тогда подозревал, что она... Впрочем, может быть, я и ошибаюсь...

Z. По какой причине вы покинули Харбург, господин Эльстадт?

Эльстадт. По той же причине, по которой большинство евреев репатриируются в Израиль. Никакой связи с моим отношением к Марии мой отъезд не имел.

Z. А какое, собственно, отношение было у вас к жене господина Перката?

Эльстадт. Да... никакое... Прости, Франц...

Z. И все-таки?

Эльстадт. Ну, хорошо. Не буду скрывать, что я не был сторонником этого брака и даже пытался уговорить Франца не связывать свою жизнь с этой женщиной, но он меня не послушался. В ее облике мне все время чудилась какая-то угроза... Я не могу точно сформулировать, но мне казалось, что в самой глубине ее глаз, в самой темноте ее души таится весь ужас нашего с Францем прошлого... Когда я оставался с Марией один на один (а это было всего три или четыре раза), у меня возникало чувство, что я снова стою на краю ямы и что на этот раз солдат уже не бросит свой автомат и никуда не убежит...

Перкат. Раньше ты не говорил мне этого, Ран...

Эльстадт. Я жалел тебя, Франц! Ты ведь так любил Марию...

Z. Господин Перкат! По показаниям офицера харбургской полиции Рихарда Ритца, вы однажды уже пытались доказать, что якобы убили свою жену. Чем вы можете объяснить эти повторяющиеся попытки обвинить себя в преступлении, которого вы не совершали и которого никогда бы не совершили, будь ваша жена действительно жива?

Перкат. К сожалению, вы заставили меня стать слишком осторожным, чтобы отвечать на подобные вопросы откровенно. Понимаете, она появляется внезапно, и я вынужден ее убивать, потому что... В общем, она была слишком разговорчивой тогда, в апреле... Нет, не могу продолжать... Вы снова скажете, что я спятил...

Z. Еще несколько коротких вопросов, господин Перкат. Вы считаете, что ваша жена до сих пор жива?

Перкат. Нет. Не считаю. Вы удовлетворены?

Z. Вы верите в призраки?

Перкат. В известном смысле... Ведь я парапсихолог... Но в призрак моей жены я не верю.

Z. Насколько я понял из объяснений моих немецких коллег, вы вправе потребовать эксгумации, если сумеете обосновать ее необходимость. Другими словами, если у вас найдется достаточное количество улик, указывающих на то, что ваша жена действительно жива...

Перкат. Я думал об этом. Но выкопать труп на еврейском кладбище не так-то просто. Могут возникнуть серьезные общественные проблемы...

Z. Господин Эльстадт, вы можете дать свою оценку происходящему с вашим другом?

Эльстадт. Мне трудно судить, насколько Франц болен и болен ли он вообще. Я склонен полагать, что он просто переутомился. К тому же вы не должны сбрасывать со счетов наше ужасное прошлое. Прошедшие через лагеря смерти - люди особенные. Может быть, это прозвучит жестоко, но они остаются смертниками до конца своих дней....

Перкат. Ах, как же ты прав, дорогой мой Ран! Ты даже не представляешь себе, до какой степени ты прав!..

По-настоящему Перкату поверили лишь в последний, третий раз. Некий журналист Дитер Лидтке (очевидно, псевдоним) из Киля предъявил на суд публики магнитофонную кассету, в которой профессор Перкат признавался в страшном преступлении - в убийстве собственной жены. Журналист скрупулезно перенес запоздалые признания покойного профессора на бумагу и опубликовал в газете статью под названием «Откровение некрофила».

«Я, профессор Харбургского университета Франц Перкат, заявляю, что 12 февраля 1974 года в 23 часа 25 минут в городском парке Брунсбюттеля в третий и, я надеюсь, в последний раз убил собственную жену Марию Перкат. Я отрезал ей голову большим хлебным тесаком, который купил за пять часов до убийства в магазине на углу рыночной площади. И она тут же умерла. Затем я погрузил труп в багажник своего автомобиля и отвез его в Харбург, на кладбище, где и зарыл под памятником, поставленным 8 декабря 1968 года на могиле моей жены Марии Перкат.

Я ни в чем не раскаиваюсь и ни о чем не жалею. Я сделал то, о чем мечтал каждый из моих товарищей по тем жутким временам, когда все мы стояли у адских врат.

Доказательством моего преступления может служить кровь Марии, которую я собрал в стеклянный флакон из-под туалетной воды и спрятал в моем домашнем сейфе. Там же хранятся и отпечатки пальцев моей жертвы, которые я догадался снять после того, как Мария умерла. Не рассчитывая на объективность правосудия, я умудрился вдобавок ко всему записать наш последний с Марией разговор на магнитофонную пленку. Она также находится в сейфе...»

Далее Перкат в мельчайших подробностях описал вечер, предшествовавший убийству. Он сообщил, что встретил Марию на спектакле в драматическом театре Гамбурга. «Мы не виделись около двух лет, и мне эта встреча была крайне приятна». После спектакля он повез ее в отель, «где мы провели чудесную, полную любви ночь...» (Напомню, что Перкату в это время было шестьдесят пять лет, а Мария была на шесть лет младше мужа).

Материал был опубликован в газете 13 марта 1974 года. Эксгумация трупа Марии Перкат последовала 15 марта. А 27 февраля того же года, то есть за две недели до всех этих событий, профессор парапсихологии Франц Перкат скончался от обширного инсульта в гамбургской клинике для душевнобольных.

Дитер Лидтке на протяжении трех месяцев старался быть в курсе всех подробностей дела и заработал на этом, по всей вероятности, неплохие деньги. Он даже открыл в газете рубрику с ужасающим названием «Мертвая голова», где ежедневно сообщал публике новые подробности.

«Экспертиза показала, что в гробу Марии Перкат находилась покойная Мария Перкат, похороненная, как и полагается, в декабре 1968 года, - писал Лидтке в своей рубрике. - Но вопрос о том, почему голова трупа была отделена от тела, пока остается открытым...»

«...Версия лейтенанта Милля: сумасшедший профессор выкопал труп жены, отвез его в парк, расчленил, затем привез на кладбище и закопал обратно...»

«...Марта Маурер, домохозяйка из Харбурга, утверждает, что профессор Перкат неоднократно домогался ее, угрожая навести на ее семью каббалистическое проклятие...»

«...Мы беседуем с раввином Фридрихом Летцем, который выдвинул вчера сенсационную версию убийства Марии Перкат.

Эта история связана с так называемым «Заговором оставшихся», - говорит раввин Летц. - Этот заговор организовали нацистские преступники, не успевшие бежать из страны после капитуляции. Большинство из них, в частности обслуга концлагерей, и сегодня проживают на территории Германии по поддельным документам. Более того, многие из них выправили себе еврейские паспорта и составили семьи с бывшими узниками и узницами лагерей смерти. Лучшего «прикрытия» не придумать. Я полагаю, что профессор Франц Перкат пал жертвой «Заговора оставшихся», а его жена во время войны была хирургом в том самом лагере, где находился Перкат. Надеюсь, никому не надо объяснять, что подразумевается под словом «хирург»...

Мы обратились в комиссию при министерстве юстиции и получили исчерпывающий ответ:

«Никакого «Заговора оставшихся» не существовало и не существует. Комиссия считает необходимым официально заявить, что все слухи, связанные с причастностью бывших нацистов к помешательству харбургского профессора не имеют под собою никаких оснований...»

«... В профессорском сейфе был обнаружен пузырек из-под одеколона «Кельнская вода» с красной жидкостью, листок бумаги со смазанными отпечатками пальцев и магнитофонная бобина.

«Все это похоже на грандиозную шутку, - заявил нам один из следователей. - В пузырьке находились красные чернила... Профессор Перкат, между прочим, чернилами другого цвета и не пользовался... На магнитофонной ленте была записана только одна фраза, произнесенная мужским голосом. Звучала она так: «Ну, Мария, прощайся с прошлым...» Затем следовали то ли всхлипы, то ли хрипы, а дальше... «Свадебный марш» Мендельсона - до самого конца пленки. Экспертиза установила, что магнитоноситель является пленкой второго типа, выпущенной в Гамбурге в июне 1949 года. Запись произведена в январе-феврале 1974 года, поэтому качество воспроизведения оставляет желать...»

Надо отдать должное профессионализму немецкого журналиста. Он работал без устали и пытался не упустить ни одного намека, ни одного слуха. От его возбужденного взгляда не укрылась ни одна более или менее существенная деталь. Он, к примеру, первым обратил внимание на потрепанный титульный лист научного ежегодника «Психосоматика», найденный в домашнем сейфе профессора Перката. На этом листе был помещен короткий некролог, посвященный безвременной кончине ученого. Под его фотографией в мантии и конфедератке стояла подпись: «Невосполнимая утрата». А ниже значилась дата выпуска ежегодника: 17 марта 1974 года, № 26. Было известно, что кроме больного профессора ни один человек не имел доступа к этому сейфу. Но профессор скончался в конце февраля и никак не мог положить в свой сейф титульный лист журнала, сообщающего о его смерти. Более того. Никакого сообщения о смерти профессора Франца Перката в двадцать шестом номере ежегодника «Психосоматика» не было.

Лидтке ринулся в Берн, где встретился с главным редактором журнала академиком Ольбрехтом Голленом. Тот показал журналисту письмо Перката, датированное 10 февраля.

«Уважаемый коллега! - писал больной. - Я чувствую себя очень скверно и боюсь, что не протяну и нескольких недель. Доктор Бауэр такого же мнения, так что давайте прощаться.

У меня к Вам одна незначительная просьба, коллега Голлен. Будьте так добры, не публикуйте в нашем ежегоднике никакого некролога обо мне. Лучшим памятником Вашему другу и соратнику будет полное и абсолютное забвение. Разрешаю Вам обвести мою фамилию в списке редакционной коллегии траурной рамкой. Но не более того.

С почтением,

всегда Ваш профессор Франц Перкат.

Р. S. Мария Вам кланяется и передает приветы всей Вашей семье».

Ганс Бауэр, главный врач психиатрической больницы, в которой лечился и скончался бедный профессор, заявил, что ничего мистического в этой истории нет.

- Болезнь Перката можно определить как синдром Mourning - синдром скорби. Это происходит тогда, когда психологические процессы вступают во взаимодействие с потерей любимого объекта. Как правило, здоровый организм успешно справляется с Mourning либо через полный отход от утраченного объекта, либо через обретение новой привязанности. Обычный человек проходит три стадии скорби: отрицание утраты, смирение с нею и, наконец, отделение от нее. В случае с Перкатом этот процесс происходил в обратном порядке. Еще при жизни жены Перкат прошел последовательно стадии отделения и смирения, а после ее смерти наступила стадия отрицания. То есть сложилась парадоксальная ситуация: при жизни Перкат считал свою жену мертвой, а после смерти она ожила в форме навязчивой идеи...

На похоронах Перката Лидтке пытался вызвать на откровенный разговор и Рана Эльстадта, но не сумел добиться от него ни слова. И только через пять с лишним лет, когда о профессоре Перкате уже забыли, Лидтке удалось «разговорить» израильского адвоката. Они встретились в Дюссельдорфе, на Международном конгрессе узников нацистских концлагерей. В перерыве между заседаниями Лидтке подошел к Эльстадту и напомнил ему о «деле Перката».

- Я собираю материал для «Истории Дахау» и хотел бы с вами поговорить, - заявил Лидтке.

- С каких это пор шлезвигские журналисты начали интересоваться прошлым Германии? - холодно ответствовал Эльстадт. - Не представляю, чем могу быть вам полезен. Меня убивали не в Дахау, а в другом концлагере... Впрочем, если вам это так уж необходимо, извольте...

Разговор состоялся поздним вечером в маленьком ресторане на центральной площади Дюссельдорфа. Первым делом Эльстадт запретил журналисту пользоваться диктофоном и вести записи. «Выпейте лучше пива!» - сказал он и усмехнулся. Лидтке пришлось восстанавливать разговор по памяти, поэтому ручаться за его достоверность никак нельзя. В главе своей книги, посвященной истории болезни профессора Перката, Лидке писал:

«Адвокат Ран Эльстадт из Тель-Авива познакомился с Перкатом в 1944 году. Оба они находились в то время в концлагере под Ингольштадтом. Этот небольшой лагерь являлся как бы филиалом Дахау, опытной станцией, на которой нацистские «хирурги» экспериментировали с «человеческим материалом»...

Разговор с этим человеком был одним из самых странных разговоров во всей моей журналистской карьере. Мне понадобилось более двух лет работы над книгой, чтобы понять, что на самом деле со мной разговаривали два разных Рана Эльстадта. К великому сожалению, я не могу (да и никто не сможет) определить, какой из них - настоящий.

- Нигде я не видел такой большой Луны, как в Германии, - говорил Первый. - В ту ноябрьскую ночь 1944 года она была просто гигантской. Впоследствии я часто ловил себя на мысли, что нацисты выковали не только идеологию, людей, танки, время, но и Луну. Особую арийскую Луну, предназначенную только для немцев... Она была огромной и подробной... И смотрела на нас, уходящих на ту сторону света, с торжествующей ухмылкой, холодно и цинично...

- Не ждите от меня воспоминаний и душераздирающих подробностей лагерного быта, - перебивал его Второй. - Не ждите от меня банальностей вроде известной формулы о том, что война все еще продолжается в наших душах и мозгах... Все это так, но уже не имеет никакого значения. Гораздо существенней другое...

Первый. Это другое связано с тем, что именно тогда, в ту ледяную лунную ночь человечество раскололось для меня на две неравные части. Живая и торжествующая осталась жить и торжествовать, а мертвая и терзаемая - умирать и терзаться. Я оказался среди последних. Среди меньшинства... Говорю о себе, потому что для второй половины никакого мы не существует. Умирание разобщает...

Второй. ...а терзания, если и делают человека чище, то в том же смысле, в каком омовение делает чище покойника перед погребением... Как-то я сказал Францу, что все мы до конца своих дней останемся смертниками. И он со мной согласился. Жизнь смертника и жизнь простого человека схожи только по форме... И тот и другой стоят на краю расстрельной ямы. Но смертник готов войти туда в любую минуту, а обычный человек постоянно ждет спасительного оклика из-за спины... Различие на первый взгляд небольшое. Но на самом деле...

Первый. ...это и есть самое страшное последствие войны... Страшно от одной мысли, что Луна может быть разной не почему-то, а для кого-то... Там, в концентрационном лагере, мне преподали последний в моей жизни урок - урок смерти. Когда конвойный бросил автомат и убежал, я уже был мертв. Дважды, трижды мертв! Я лежал, придавленный к Земному шару его единственным спутником - Луной, огромной нацистской Луной, подробной, как Махабхарата... Болезнь моего друга Франца Перката...

Второй. ...была болезнью только для вас, обычных людей. Для меня же это была нормальная жизнь приговоренного и, в общем-то, давно казненного человека... Смертник всегда и во всем идет до конца. Для него не существует границ между жизнью и небытием. Он воспринимает реальность как монотонный поток смерти, как один бесконечно длящийся во времени шаг...

Первый. Шаг за порог этого света... Меня совершенно раздавила мысль о том, что больше меня никто и никогда не унизит - я постиг все бездны унижения; что больше меня никто и никогда не предаст - я уже не достоин предательства; что больше меня никто и никогда не убьет, потому что я мертвее всех мертвых... О, это ощущение абсолютной, дьявольской неуязвимости! Что может быть страшнее?!

Второй. Мария была замечательной женщиной, доброй, отзывчивой, интеллигентной. Если бы не концлагерь, то лучшей жены Францу нельзя было придумать... Но она была человеком из другого мира. А для смертника не может быть большей угрозы, чем такое жуткое соседство. Перкат и Мария существовали в разных измерениях, и это его убило...

Первый. ...в очередной раз. Будь я на месте Франца... Впрочем, это невозможно... У него не было места... У тех, кого бросил на произвол смерти молодой конвоир, места быть не может. Ни под Солнцем, ни, тем более, под Луной... Перкат не сходил с ума - о каком уме может идти речь?! Он не был душевнобольным - слово «душевно» не применимо ни к нему, ни ко мне... Он просто проявил последнее оставшееся у него качество - инстинкт. Инстинкт самоуничтожения - по аналогии с вашим пресловутым инстинктом самосохранения...

Второй. ...он пытался любить Марию, он хотел любить ее, он, наверное, любил ее... Но как дерево может любить собственную тень?! Как оно, бессловесное и неподвижное, может уберечь свою любовь от набегающей тучи?.. Семнадцать лет Перкат и Мария жили по разные стороны реальности, и только после ее смерти они стали по-настоящему близки...

Первый. Ближе и выдумать невозможно... Вы когда-нибудь ели глину? Жирную, хорошо взбитую десятками тысяч изможденных ступней... С вкраплениями песчинок и мелких камешков... Ароматную, благоухающую запахом человечества - запахом пота, крови и испражнений... Франц ел эту глину. И я ел ее. До сих пор ощущаю во рту этот мерзкий «человеческий» привкус...

Второй. По вашему разумению, профессор Перкат трижды убивал собственную жену (причем самым жестоким образом). Но вы его извиняете, поскольку все эти кровавые кошмары происходили в его больном воображении... На самом же деле все гораздо фантастичней, ужасней, больней... Дело в том, что Мария...

Первый. Да при чем здесь Мария! Так ли важна сегодня эта женщина, эта посланница с другого берега, носившая имя, которое христиане почитают святым! Надо еще доказать, что...

Второй. ...за день до отъезда Перката из Тель-Авива в июне 1972 года мы провели прекрасный вечер в одном из ресторанов на набережной...

Первый. Кто такие эти мы?! Племя?! Народ?! Человечество?!

Второй. Мы - это мы: мой незабвенный друг Франц Перкат, его замечательная жена Мария и я, Ран Эльстадт, адвокат из Тель-Авива...

Первый. Нет, это невозможно... Я устал... Давайте-ка закругляться. Выпьем еще по кружке пива и разойдемся по своим жизням...»

  [к содержанию "Compelle intrare"]