Жизнь
прозрачного человека

И прежде всего именно эту способность - сделаться невидимкой я считал высоким искусством и страстно желал им овладеть.

Герман Гессе. Детство волшебника

Знакомый офицер полиции рассказал мне забавную историю, которая произошла несколько лет назад в День независимости нашего маленького государства.

В этот замечательный день - единственный, между прочим, светский праздник в нашем календаре - три четверти населения страны дружной гурьбой выезжают на жалкие остатки природы: кто на берег моря, кто в так называемый лес, кто просто на газон.

Так вот. В одном из больших городских парков потерялся мальчик трех с половиной лет. Его мамаша, вся в слезах, прибежала в отделение полиции с просьбой помочь ей в поисках. Десятки полицейских в течение четырех часов рыскали по парку в единственной надежде - найти непонятно кого. Дело в том, что мамаша никак не могла описать своего ребенка. Нельзя сказать, чтобы она была совсем уж бестолковой. Но ее описания не давали детективам никакой зацепки, никакого ключика к поискам.

- Обычный мальчик. Зовут Арни, - лепетала она. - Волосы? Обычные. Нет, не светлые. И не темные. Особые приметы? Какие особые приметы? Нет у него никаких особых примет. Одет обычно - майка и трусики. Какого цвета? Обычного. По-моему, зеленого. Голос? Тихий. Лицо? Лицо как лицо: нос, глаза... Рост? Какой может быть рост у трехлетнего ребенка?..

Полицейские сбились с ног. Среди многотысячной разношерстной и многоголосой толпы, населившей в этот день парк, как пчелы улей, найти такой необычный объект не представлялось возможным.

И все-таки его нашли. Он сидел под фригановым кустом, почти сливаясь с окружающим миром. Сидел и беззвучно плакал. Полицейскому пришлось приставить ухо к его бледным устам, чтобы разобрать единственное произносимое ими слово: «Мамочка!..»

Опросив окружающих и выяснив, что этот ребенок не имеет к ним никакого отношения, полицейский отвел мальчика в отделение, где произошла весьма примечательная сцена.

- Мамочка!.. - прошептал мальчуган, увидев заплаканную женщину.

- Это ваш сын? - спросил офицер.

- Мой, - сказала она как-то неуверенно. - Да, мой... По-моему, мой... Да, конечно, это Арни. Арни! Несносный мальчишка! Ты почему потерялся?!.

- Понимаешь, - рассказывал мне офицер, - ни у кого из нас даже не возникло подозрений насчет этой женщины. А ведь любому постороннему сразу бросилось бы в глаза, что настоящая мать не может вести себя с найденным сыном подобным образом. Но нас даже не поразило, что она его не сразу узнала. Почему? Это достаточно трудно объяснить... Видишь ли, этот ребенок был настолько обычен, настолько... ординарен, что ли, что потерять такого в толпе ничего не стоило. Он был неотличим от всех остальных детей. Мне в один момент даже подумалось, что у такого мальчика не должно быть имени. Кроме как ребенком его не назовешь... Смешно, конечно, но всем своим видом он демонстрировал нечто абстрактное. Не конкретного мальчика по имени Арни, а общее понятие «дитя»... Я впервые столкнулся с таким феноменом. И знаешь, что интересно? После этого случая я время от времени пытаюсь восстановить в памяти его лицо и не могу. Я не смог этого сделать уже через час после происшествия. Не могу и сейчас...

Этот рассказ заставил меня вспомнить историю Рика Корена, человека-невидимки, судьбу которого можно было бы назвать трагичной, если бы она на каждом своем отрезке не представляла грустную пародию на трагедию.

С детства Рик, как и положено каждому ребенку, мечтал стать знаменитым. С трех до пяти лет у него не было определенной мечты. С пяти до восьми он страстно желал стать водителем автобуса, наивно полагая, что только эта профессия может принести человеку настоящую славу. С восьми до семнадцати лет он учился в художественной школе в Иерусалиме. А с семнадцати - и до самой смерти в возрасте сорока шести лет у него была единственная идея: сделаться... хотя бы заметным.

«Ребенок как ребенок», - говорил про маленького Рика его отец. И это звучало страшным оскорблением, дикой несправедливостью. Иногда, услышав от отца эту фразу, Рик убегал в детскую и долго плакал. Он не понимал, почему именно он должен быть «как ребенок», почему именно ему не дано выделиться из общей - ужасающе однородной - картины детства.

В художественной школе, когда маленький Рик более или менее освоился с понятием формы, он заметил, что имеет исключительную внешность. С этой исключительностью Рик не смог смириться до конца своих дней. Она заключалась в том, что двенадцатилетний (как, впрочем, и двадцати-, и сорокалетний) Рик Корен был невзрачным человеком. В любой точке возраста про него можно было сказать «ребенок как ребенок», «юноша как юноша», «мужчина как мужчина».

Его невзрачность была органична. В том смысле, что невзрачная внешность вполне соответствовала его ровному - без колдобин и выбоин - характеру. Всю жизнь он был сдержан, безынициативен, вял.

В ранней юности Рик неоднократно пытался изменить свой облик - выступал на собраниях, скандалил с приятелями, вызывающе одевался, - в общем, пытался быть на виду. Но вскоре понял, что становится смешным. Рик Корен, одетый в джинсовый костюм и яркую цветную рубашку, вызывал улыбку. Рик Корен, нарывающийся на острый спор, выглядел нахохлившимся петушком. Рик-активист был просто уморителен, а иногда даже жалок.

Он был невысокого роста. Его нельзя было назвать ни шатеном, ни брюнетом: волосы на его продолговатой голове носили какой-то неопределенный оттенок. Плоское лицо, маленький, чуть вздернутый нос, средней величины глаза, жидкие брови, невыразительный рот с тонкими бледными губами, воспаленный подбородок с ямкой посередине («Как у Кирка Дагласа», - думал Рик в юности, рассматривая себя в зеркале), пухлые, коротковатые пальцы на руках.

К тридцати годам во внешности Рика обозначились две знаменательные особенности - животик и лысина. Унаследовав от матери близорукость, он с раннего детства был вынужден носить очки. И, казалось, ни разу в жизни не менял оправы.

Первым звонком в этой банальной истории стал случай с преподавателем живописи. Рику было тогда четырнадцать или пятнадцать лет. И он изо всех сил пытался выделиться из общей массы.

Изучали законы перспективы. Рисовали - кто железнодорожную колею, убегающую за горизонт, кто озеро с лунной дорожкой, кто простой куб. Рисунок Рика назывался так: «Пальма. Вид сверху». Большую часть листа занимал кокосовый орех, недоспелый, зеленоватый. Он был прикрыт с одной стороны гигантской пальмовой лапой. Ствол дерева, напоминавший тщательно уложенную кирпичиками мостовую, резко устремлялся вниз, как железнодорожная колея или лунная дорожка. И где-то далеко внизу виднелось неоднородное коричневое пятно, в котором Рик намеревался отобразить отдыхающего верблюда.

Преподаватель живописи, молодой и очень деятельный репатриант из Франции, был в этот день рассеян и неразговорчив. Обычно он носился по классу - от ученика к ученику - и давал каждому совершенно сумасшедшие рекомендации.

- Почему у твоей коровы рога?! - вопрошал он кого-нибудь менторским тоном. - Ах, потому что ты видел такую корову! Ерунда!.. Корова должна носить на голове... панаму. Понял?! Иначе что же это за корова! Без панамы это вовсе не корова. Без панамы это... козел какой-то!..

Но на этот раз преподаватель сидел за своим столом и, казалось, дремал. Ближе к концу урока он очнулся и стал вызывать учеников по одному к себе. Он рассматривал рисунок, говорил свое мнение и отпускал ученика с миром. Мнения его делились на две категории: хорошо и очень хорошо. Видно было, что ему хочется побыстрее отделаться от этого муторного занятия, поехать домой и завалиться спать.

Через двадцать «хорошо» и «очень хорошо» в классе остался только Рик. Он уже поднялся было со стула, чтобы подойти к преподавателю и вручить ему свою оригинальную работу, как вдруг понял, что тот его не замечает. Француз складывал нехитрые преподавательские пожитки в маленький портфель и явно собирался уходить. Он что-то бормотал, присвистывал, причмокивал, в общем вел себя так, будто в классе кроме него никого не было. Он уронил на пол фломастер, кряхтя нагнулся, поднял его, положил в нагрудный карман куртки и направился к выходу. Это было уже слишком.

- А как же я? - крикнул Рик. - А как же мой рисунок?!

Француз замер, оглянулся, обвел весь класс удивленным взглядом, затем пожал плечами, ковырнул длинным изящным указательным пальцем у себя в носу и вышел вон.

С этих пор Рик повел горестный счет своим неудачам, раз от разу все больше терзаясь сознанием собственного ничтожества. Водители автобусов, получив от него плату за проезд, протягивали билет куда-то в пустоту. В ресторане, куда он время от времени ходил с компанией приятелей по университету, ему, как правило, не хватало места за столом - метрдотели, считая поголовье ввалившегося студенческого стада, хронически не брали его в расчет.

Отношения с девушками у Рика складывались из рук вон плохо. И это его особенно огорчало. Ведь он не был уродлив. Он был абсолютно нормален. Парень как парень. Никто никогда не говорил Рику, что он неприятен. Напротив, в редкие моменты, когда ему удавалось привлечь чье-либо внимание, оно, это внимание, всегда было дружеским и благосклонным. Но в то же время большинство людей, так или иначе сталкивавшихся с Риком, упорно не хотели выделять его из общего человеческого однообразия.

«Они все разные, - говорил себе Рик в минуты наибольших разочарований. - Каждый из них своеобразен. Один я... одинаков. Я похож на всех. На кого на всех? Ведь все они разные!..»

Этот парадокс не давал ему покоя. Он, в итоге, и привел Рика к смерти, такой же невзрачной, какой, в сущности, была вся его жизнь.

Женился Рик на женщине, которая была старше его на восемь лет. Их познакомили родители Рика, когда стало понятно, что с таким положением вещей внуков им не дождаться.

Жанна была некрасива, но хозяйственна и практична. Дородная и высокая - выше Рика почти на голову - она обладала низким зычным голосом и дома носила старомодный чепчик. Вся ее жизнь со временем сосредоточилась на детях, в число которых как-то незаметно был включен и муж.

И опять Рик мучился. Мучился тем, что даже родная жена не отличает его от остальных, хотя некоторые из этих «остальных» еще не выпускали изо рта соску. Порою, когда у них в квартире собирались родственники, Жанна совершенно непроизвольно ставила прибор Рика на детский стол. Ну а про то, что она периодически обносила мужа фаршированной рыбой, и говорить нечего.

По окончании университета Рик стал работать в проектной конторе. Он проектировал массовые жилые застройки, вынашивая, как всегда, грандиозные планы. Но планам этим не дано было сбыться. Единственный проект оригинального высотного здания, который контора выиграла на конкурсе, был поручен, естественно, не Рику, а одному из его абсолютно бездарных (так полагали все без исключения) сослуживцев.

В свободное время Рик занимался скульптурой. Лепил из пластилина головы выдающихся людей, пытаясь понять, чем эти головы выдаются из общего ряда.

Однажды в большом супермаркете он, замечтавшись, прошел мимо кассы с полной корзиной продуктов. Его никто не остановил. Не обратил на него внимания и пожилой контролер, сидящий на выходе и проверяющий счета. Рик очнулся уже на автомобильной стоянке, когда подошел к своему невзрачному подержанному «Форду». Он поспешил назад в магазин и устроил там скандал.

- Как вы работаете! - кричал он. - Я набрал товаров на пятьсот шекелей и беспрепятственно вышел наружу!.. Почему вы не замечаете людей?!. Вам что, наплевать на рядового потребителя!..

- Ну, ты, потребитель, заткни пасть, - сказал дюжий охранник, сориентировавшись скорее по крику, чем по Рику. - Украл - так и скажи.

- Я украл?!. - Рик задохнулся от возмущения. - Да я... Да ты... Да все вы здесь просто уроды...

Он выскочил из дверей, бросив свою корзину, ринулся к автомобилю, завел мотор и понесся вон из этого ужасного места.

Случай в супермаркете имел особые последствия. Главным образом потому, что Рик впервые в жизни впал в самую настоящую ярость. В отличие от большинства людей, страдающих комплексом неполноценности, он никогда не был раздражителен и агрессивен. Он переживал свое несчастье тихо и медленно. Он его пережевывал. Меланхолично и нудно. Так пережевывает жвачку корова в панаме.

Но на этот раз он сорвался. Открылось совершенно новое качество его характера - способность к безоглядности и безрассудству. Он пришел к выводу, что если уж судьбе было надобно сделать его таким обычным, то он, со своей стороны, волен отомстить - волен сделать свою подлую судьбу исключительной.

Стоит ли говорить, что бедному Рику это не удалось? Он совершил несколько героических, на его взгляд, поступков, но все они, увы, не имели никаких необычных последствий.

Одна из таких попыток, правда, чуть не закончилась трагически - Рик попал в автомобильную аварию. Но он мог попасть в нее в любое время и в любом месте, так что ничего из ряда вон выходящего в этом не было.

Рискованное предприятие Рика началось так. В один из выходных дней он вышел из дома, сел за руль своего автомобиля и поехал... в Рамаллу. Удачно миновав все полицейские посты, он въехал в центр арабского города, демонстративно поставил свой автомобиль на площади, вошел в людное кафе и на высоком литературном иврите («Не соблаговолите ли вы, уважаемый господин...») заказал чашечку кофе.

Толстый и потный араб, стоящий за стойкой, разговаривал с приятелем. Он мельком взглянул на Рика, неопределенно кивнул и начал варить кофе, продолжая разговор. Рик оглядел зал. Под брезентовым навесом сидело не меньше пятидесяти палестинцев. Все были заняты своими делами. Кто ел, кто играл в нарды, кто читал газету, кто просто разговаривал. Рика для них не существовало.

Тогда он совершил еще одно безумство - вытащил из кармана мятую вязаную кипу и нахлобучил себе на голову.

Враг дремал. Толстый повар выдал Рику чашку крепкого кофе по-турецки, отсчитал сдачу и вновь повернулся к собеседнику...

На обратном пути возле перекрестка Латрун автомобиль Рика остановил израильский полицейский патруль. Офицер наклонился, заглянул внутрь машины, коснувшись небритой щекой носа водителя, и крикнул напарнику:

- Здесь никого нет!..

Затем он дежурно добавил в пространство:

- Проезжай!..

А через несколько километров, на подъеме в Иерусалим, тяжелый грузовик врезался в багажник машины Рика, стоявшей на светофоре. Рик отделался легким сотрясением мозга. На следствии водитель грузовика - пожилой палестинец из Рамаллы («Ага!» - отметил про себя Рик) - заявил, что... не заметил стоящего впереди автомобиля.

- Сам не знаю, что со мной случилось! - сказал он. - Ехал, как обычно. Вижу - красный свет, пустой перекресток. Ну я и остановился на линии... Ну не видел я никакого «Форда» впереди!! Не видел!!!

В другой раз Рик нагло вошел в здание Генерального штаба армии в Тель-Авиве. Он набил карманы мелочью, захватил с собою ключи от квартиры, а под брючный ремень над правой ягодицей внедрил массивную подарочную зажигалку, сделанную из бронзы в форме портативного дамского пистолета.

Перед магнитными воротами сидели два молоденьких солдата. Рик, взаимно не обращая на них никакого внимания, ровной походкой вошел в ворота и вышел с обратной стороны. Раздался несусветный звон. Солдаты встрепенулись, огляделись по сторонам, затем один из них нажал на пульте какую-то кнопку, и звон прекратился.

- Я же говорил тебе, что аппарат барахлит, - обратился один к другому. Затем он обвел глазами помещение пропускного пункта и остановил взгляд на Рике, который стоял по ту сторону ворот, держа в руках зажигалку, и изо всех сил пытался придать своей растерянной улыбке наглое выражение.

- Чего стоишь? - дружелюбно спросил солдат. - Проходи...

Рик пожал плечами и прошел. Он побродил по двору, сталкиваясь с офицерами и девушками в форме, зашел в здание, побывал в приемной какого-то генерала, минут двадцать простоял в прохладе центрального компьютерного зала. Сотрудники Генштаба сновали вокруг него, как муравьи. Один из них попросил Рика подержать папку с документами, нагнулся и завязал шнурок на ботинке. Другой, натолкнувшись на Рика в коридоре, вежливо извинился и подробно объяснил, как пройти к выходу...

В общем, Рик перестал безумствовать и стал жить, как прежде. Над содержанием этого, с позволения сказать, сосуда злосчастная судьба поработала не больше, чем над его формой: на дальнейшие «подвиги» Рику, увы, не хватало фантазии.

Однажды он посмотрел американский фильм про операцию в Антабе с Чарльзом Бронсоном в главной роли, а ночью увидел этот фильм во сне. Это был весьма странный сон. Всеми событиями управлял какой-то невидимый руководитель. Он расставлял людей по местам, говорил, кому куда идти и кому что делать. Но главное - он страшно мешал Рику занять подобающее место в этом героическом сценарии. В начале сна Рик ощущал себя руководителем операции Чарльзом Бронсоном. Эта роль показалась ему наиболее предпочтительной. Но невидимый диктатор железной рукой отстранил Рика, оставив Бронсону бронсоново. Тогда Рик попытался стать Йони Нетаниягу, однако - без чьего-либо постороннего вмешательства - передумал, поскольку перспектива погибнуть от предательской пули его не прельщала. Затем он появился в рядах террористов и начал корчить на своем невыразительном лице жуткие гримасы, которые должны были выражать жестокость, кровожадность и фанатизм. Но тут опять вмешался невидимый режиссер. Он, смеясь, отобрал у Рика автомат Калашникова, схватил его за шиворот и швырнул на пол. Так Рик оказался среди заложников. «Здесь твое место», - сказал ему голос.

И Рик смирился. Более того, в первый раз за всю свою сознательную жизнь он вдруг ощутил себя действительно на месте. В этом сумбурном сне все было разложено по полочкам. И невзрачный человек по имени Рик имел здесь свою особую нишу. Находясь среди десятков несчастных людей, он был почти счастлив. Он был на грани открытия, на грани величайшего открытия своей жизни. Он был близок к просветлению, к вожделенному узнаванию своего места под солнцем, своей тарелки, в которой он с острым блаженством ощутит свою «разность».

О, если бы он мог проснуться именно в этот момент! Если бы ему не пришлось досмотреть эту грандиозную провокацию до конца! Увы, судьбе было угодно, чтобы Рик спал, чтобы действие развивалось.

Развивалось оно, собственно говоря, по известному сценарию. В аэропорту Антабы («Энтьеббе», - говорят угандийцы) приземлился самолет с десантниками. Завязался бой. Рика, увы, не оказалось среди раненых пленников (а он так желал себе легкого ранения!). Но кошмар был совсем не в этом. Рика не оказалось и в самолете, который унес освобожденных заложников на родину! Не оказалось. Потому что про него просто забыли. Его не заметили, когда считали людей, на него никто не обратил внимания, когда проводили погрузку в самолет. А Чарльз Бронсон, проходя мимо Рика, сказал в переговорное устройство:

- Все! Операция завершена! Отходим!..

И они отошли. Рик сначала растерялся. Он хотел как-то заявить о своем присутствии, пытался крикнуть, броситься вдогонку. Но, как это всегда бывает во сне, голоса у него не оказалось, а ноги налились свинцом.

Его бросили все, даже режиссер этого чудовищного спектакля. Ни его голос, ни его железная рука больше не находили несчастного Рика в захламленном помещении африканского аэропорта.

Взревели моторы, самолет тяжело поднялся и улетел. Рик остался один. Настолько один, что однее и быть не может.

Когда стих гул удаляющегося самолета, Рик увидел, что убитые террористы медленно поднимаются на ноги, собирают свое оружие и плавным качающимся строем уходят, растворяясь в сплошном бетонном брандмауэре. Этот строй проплыл буквально в метре от Рика. Он даже почувствовал запах пота, крови и пороха, исходящий от убийц. Но ужас был не в том, что мертвецы ожили, а в том, что и они, эти кровожадные звери, не увидели Рика. Он, уже смирившийся с тем, что ему не дано стать героем, с глубочайшей черной тоской понял, что ему отказано и в привилегиях жертвы.

Этот кошмар, с определенными вариациями, стал повторяться довольно часто. Со временем Рик почти перестал спать. Он находил себе какое-нибудь дело, лепил, рисовал ночи напролет и всеми силами боролся со сном. Его бормотание - он давно уже привык говорить, ни к кому не обращаясь, - все больше напоминало бред. Однако мысли его постепенно обретали все большую ясность. В них стала появляться некая зловещая логика.

«Я так больше не могу, - говорил он себе. - Это должно когда-нибудь кончиться... Если меня никто не видит, значит, меня нет... Но ведь я есть! Здесь что-то не так. Если меня нет, значит, меня не должно быть. А если я есть, значит, меня должны видеть... Ведь я же не прозрачен!!. О, как я устал от всего этого!.. Как мне заставить их прозреть!..»

Он не мог смириться со своим положением в первую очередь потому, что ощущал дикое, безысходное, изматывающее одиночество. Каждый раз, когда он наталкивался на невидящий взгляд, в его мозгу воскресала картина улетающего самолета, а его сердце заходилось в черной одинокой тоске.

Когда голодающие ирландские узники стали один за другим умирать в британских тюрьмах, Рику пришла в голову идея объявить голодовку.

«В знак протеста, - сказал он себе. - Против всех. Против слепой жены, слепых детей, слепого человечества. Против мира этого слепого, против Бога этого незрячего, который неспособен различить созданное им же самим существо...»

В один из дождливых зимних понедельников Рик на работу не пошел. Рано утром он пробрался на кухню и на мягкой салфетке нацарапал записку своей жене. Записка гласила: «Жанна! Я объявляю голодовку! В мою комнату прошу не входить! Еды прошу не предлагать! Детей ко мне прошу не пускать!»

Категорический тон этой записки начисто разрушала последняя фраза, довольно безвкусная и призывно-сентиментальная: «Пока еще твой Рик Корен».

На этой салфетке, расстеленной на подносе исписанной стороной вниз, Жанна принесла Рику в комнату ужин. Это случилось вечером, когда она вернулась с работы. Записку она явно не читала, а о том, что Рик весь день провел дома, даже не подозревала.

От ужина Рик категорически отказался. В течение последующих двух дней Жанна еще дважды пыталась покормить мужа, причем один раз - с ложечки. Но получив резкий раздражительный отпор, оставила свои попытки, обронив на прощание взбесившую Рика фразу: «Ну ты у меня уже большой. Захочешь - сам поешь!»

С работы никто не звонил. «Неужели они не заметили, что меня вот уже три дня нет на месте? - думал Рик. - Неужели они настолько равнодушны, что даже не нашли времени позвонить, справиться о моем здоровье? А вдруг я умер?!.»

Звонок с работы раздался через восемь дней.

- Иди! - крикнула жена. - Тебя.

Ослабевший Рик поднялся с дивана и побрел к телефону, шаркая тапочками по полу. «Наконец-то, - подумал он. - Опомнились... Сейчас я им все выскажу!..»

Но высказать он ничего не успел. Из телефонной трубки ему в ухо посыпалась скороговорка секретарши директора.

- Рик Корен?

- Да...

- Я обзваниваю всех сотрудников по списку. Уведомляю вас, что с завтрашнего дня мы бастуем. Так что на работу можете не выходить...

- А вы разве не заметили, что я «бастую» уже целую неделю? - только и успел крикнуть Рик.

- Правда? Какой вы молодец! - и секретарша бросила трубку.

Эта дождливая и на редкость холодная зима стала для Рика последней. После десятидневной голодовки его организм настолько ослаб, что подхватить простуду оказалось делом нескольких минут. Рик вышел на работу, просидел за своим столом полдня, почувствовал тошноту и головокружение, отпросился, на обратном пути промок до нитки, пришел домой и слег.

Все остальные свои подвиги Рик Корен совершил в горячечном бреду. И это были лучшие дни его жизни, его звездные часы. Он бредил вдохновенно. С его воспаленного лица не сходила удовлетворенная улыбка, улыбка мстителя, повергшего обидчика ниц и заставившего справедливость, как она, подлая, ни сопротивлялась, восторжествовать.

Рик стал знаменитым человеком, стал таким, каким ему не мечталось даже в самых дерзновенных фантазиях. Сначала ему грезилось, будто он уродует свое лицо опасной бритвой и лучший косметолог, качая головой, говорит коллеге:

Мы бессильны. У этого парня на всю жизнь останутся шрамы на лице...

И Рик улыбался.

Потом он сдавал какой-то экзамен и на вопрос преподавателя о роде его занятий гордо отвечал:

Профессиональный заложник!

Его обступали со всех сторон восторженные юноши и девушки, протягивали руки, заглядывали в глаза, похлопывали по плечу.

И Рик улыбался.

Он видел себя на крыше здания иерусалимского муниципалитета с огромным плакатом над головой. Внизу стояла толпа людей. Задрав головы, они с ужасом наблюдали за человеком, решившимся на этот отчаянный шаг - на прыжок с крыши - в знак протеста против чего-то важного и грозного. Полицейские через мегафоны кричали на всю улицу: «Да здравствует Рик Корен! Да здравствует наш герой!»

Он видел в толпе свою жену Жанну и своих детей. Они тоже смотрели на него, а Жанна плакала. И он летел с высоты, высоко подняв над головою лоскут материи, парил над городом и все никак не мог упасть на асфальт. Крики восторга и ужаса возносили его вверх, как восходящие воздушные потоки возносят парящего орла.

Он узнавал себя то на фотографии в газете, то в кадре политической хроники. Он слышал свое имя по радио, с ним здоровались на улице, его чтили, уважали, помнили. Его даже любили. И Рик не мог сдержать счастливой улыбки.

 [к содержанию "Compelle intrare"]