Вавилонская башня

Большинство наших занятий - лицедейство.
Mundus universus exercet histrioniam
(«Весь мир занимается лицедейством»
Стих Петрония, приводимый Юстом Липсием).
Нужно добросовестно играть свою роль,
но при этом не забывать, что это всего-навсего роль,
которую нам поручили. Маску и внешний облик
нельзя делать сущностью, чужое - своим.
Мы не умеем отличать рубашку от кожи.
Достаточно посыпать мукою лицо,
не посыпая ею одновременно и сердца».

Мишель Эйкем де Монтень. Опыты

Каков ты? - спросил Он.
Я таков, каким Ты меня создал.
Ты - моя ошибка, - загрохотал Он.
Нет! - закричал я. - Ты не умеешь ошибаться! Я такой же, как все!..
Нельзя быть одновременно всеми! Ты - ошибка!..
В чем же Ты ошибся?
Я забыл вложить в тебя характер...

Авицур Бар-Нигун. Разговор мавра с Аллахом

Человек, о котором я хочу рассказать, погиб более десяти лет назад. Он попал под поезд. Мало того, что он умудрился найти в этой пустыне поезд, он еще и выпрыгнул на рельсы в совершенно невменяемом состоянии, то есть будучи сильно пьяным. Так, во всяком случае, говорили очевидцы трагедии.

Он распевал фривольные песни, шатался из стороны в сторону, приставал к людям стоящим на платформе, - рассказала на следствии одна из свидетельниц - толстая пожилая дама с большой бородавкой на щеке. - Лично мне он прошептал на ухо, что я потрясающе красива. В общем, вел себя крайне оскорбительно...

«Накурился травки, - констатировал молодой солдат, который также оказался свидетелем. - Только травка может давать такой замечательный эффект. На себе испытал».

Медицинская экспертиза, вопреки всем этим показаниям, установила, что в крови погибшего не было ни миллиграмма алкоголя. Следов наркотического воздействия также не было обнаружено. Тем не менее следствие закончилось в течение двух часов. Было решено, что беднягу постиг приступ внезапного помешательства.

Судьба этого человека интересна тем, что он прожил в полном смысле слова дерзновенную жизнь. Не являясь творцом в привычном для нас понимании, он был вдохновенным лгуном, актером, лицедеем. Не по профессии, а по призванию свыше.

...Этой ночью мне приснился удивительный сон. В нем был один эпизод, который меня просто потряс. На большом правительственном банкете - правда, неизвестно какого правительства; там мелькали совершенно не совместимые за одним столом личности, например, Шарль де Голль, Анвар Садат, Уинстон Черчилль, Голда Меир, Че Гевара, Хемингуэй, маршал Малиновский, Питер Устинов и почему-то Сервантес с оторванной рукой; все, между прочим, были с молоденькими женами - так вот, на этом самом банкете я оказался в шортах и пижамной куртке. Было так стыдно, как бывает только во сне. Я бросился вон и неисповедимыми путями сна выбрался на крышу огромного небоскреба. Огромного - слабо сказано. Это была настоящая Вавилонская башня, построенная из скользкого пещерного камня и ржавого железа. Глянув вниз, я не увидел земли. Только облака - со спины. Сразу же, как это бывает только во сне, я понял, что должен спуститься. Вокруг не было ни чердачных окон, ни дверей. Я начал спускаться по узким карнизам. Некоторые из них были соединены друг с другом хлипкими алюминиевыми лестницами. С других я спускался на невесть откуда взявшихся веревках. На третьем ярусе спуска я ощутил, что не один. За моей спиною кто-то тихо дышал...

Таль не отдавал себе отчета в своем вдохновении. Он вообще не отчитывался перед собой в своих поступках. Какая-то теплая рука вела его сквозь жизнь, указывая, когда это требовалось, как надо себя вести и какое действие надо совершать. Эта рука, очевидно, и столкнула его тогда на рельсы, под колеса одного из четырех поездов (в каждом по два вагона), которые бегали (это слишком сильно сказано) по просторам (тоже преувеличение) нашей страны.

Если избавить его биографию от подробностей, от ответов на вопрос «как?», то можно сказать, что Таль был везунчиком. В жизни у него получалось все. Он с отличием окончил школу, отслужил в боевых частях армии, поступил в университет, защитил докторскую диссертацию по экономике, работал в министерстве планирования начальником отдела, метил в генеральные директоры, и без всяких сомнений попал бы на это место, если бы не бредовая идея, пришедшая в голову кому-то из великих сионистов. Я имею в виду идею построить в Израиле железную дорогу.

Впрочем, повторю: Таль не был властен над своей судьбой. В определенный момент эта упрямая рука все равно столкнула бы его куда-нибудь в пропасть, в море, под колеса автомобиля, наконец. Его смерть была так же записана в Вышних, как и его жизнь.

Он был моим дальним родственником по отцовской линии. Мы не были знакомы, даже шапочно, но из разрозненных сведений о нем (в том числе и из его снов, которые он с воодушевлением педанта наговаривал на древний магнитофон «Грюндиг») мне удалось составить некий портрет этого в самом буквальном смысле баловня Судьбы.

...накатило на меня, как наваждение. Сначала я услышал ЭТО ДЫХАНИЕ. Оно было тихим, легким, нежным, непередаваемо свежим. Оно не слышалось, оно происходило. Прежде чем оглянуться, я подумал, что так дышать может только она, Ли...

Ли была моей первой любовью - любовью в четырнадцать лет. Мы учились в одной школе, я - на класс младше. Она была красивой и очень гибкой девочкой. Ее темные волосы всегда были коротко подстрижены. Одевалась она неизменно в спортивную майку и мини-юбку. Менялся только цвет материи. Ее ноги... впрочем, они были красивы и только. Больше всего меня вдохновляли ее голые ключицы (не плечи, а именно ключицы), из которых, как сильное молодое деревце, росла (другого слова не подберешь) удивительно стройная шея. Никогда в жизни я не желал ничего больше, чем просто погладить ее ключицы. Мне казалось, что одного моего прикосновения к ним будет достаточно, чтобы, во-первых, умереть от нежности, а во-вторых, сразу попасть в Рай...

Ее звали Лина. Про себя я называл ее Ли. У нее был мягкий, розовый, подвижный рот, достаточно длинный, с горбинкой, нос, исключительно чистая кожа и небесно-голубые глаза. Эта голубизна все портила. Я не люблю голубых глаз - они всегда обманывают...

Стало быть, звали его Таль Билан. Родился он в Иерусалиме, в семье юристов. Отец его - Амнон Билан - был заместителем президента коллегии адвокатов Иерусалима. Мать, Рахель, работала в окружной прокуратуре.

Детство Таля было безбедным и безоблачным. До окончания школы он успел изъездить с родителями всю Западную Европу, побывать в Америке, Австралии и Новой Зеландии.

Странности в его характере начались с того случая, когда отец в первый и последний раз в жизни отвесил ему пощечину. Талю было тогда семь или восемь лет.

Как-то раз, когда родителей не было дома, он стащил из ящика отцовского стола кубинскую сигару и самозабвенно выкурил ее в туалете. Стойкий запах табака предательски продержался до прихода родителей, но когда ребенок был самым строжайшим образом допрошен об обстоятельствах преступления, он сплел такую невероятную историю, что отец раскрыл от удивления рот, а мать даже всплакнула.

Оказалось, что в отсутствие родителей в квартиру постучал некий человек в черном плаще. Мальчик описал его приметы с таким искусством, что можно было прямо на месте составить фоторобот преступника. От внимания ребенка не ускользнула ни ямка на подбородке, ни родинка на мочке правого уха.

Дальше дело было так. Человек в черном плаще попросил попить воды, прошел на кухню и... пропал. То есть на глазах у ребенка растворился в воздухе. Затем мальчик услышал какой-то шорох в отцовском кабинете. Он открыл дверь и увидел, что ящик стола медленно выдвигается, оттуда выползает сигара, сама зажигается и, извергая клубы синего дыма, летит по воздуху в туалет. Затем раздается звук спускаемой воды, хлопают двери, и чудо полтергейста исчезает насовсем, отравив полквартиры ароматом кубинского табака. Купившийся на эту байку отец трижды обошел весь дом, обследовал самые темные углы, залез на антресоли и даже заглянул в унитаз, предварительно спустив воду.

Таль вел свой рассказ со слезами на глазах. Он запинался, краснел и бледнел, говорил, что испугался до смерти, молил родителей, чтобы они никогда больше не оставляли его одного. И даже не спал ночью, постоянно вскрикивая, как бы от ужаса, и заставляя мать то и дело прибегать к нему в комнату и успокаивать его. И каждый раз, когда она наклонялась к рыдающему сыну, ее обоняние содрогалось от стойкого табачного запаха, исходившего изо рта вдохновенного лгунишки.

...История моей любви была, в сущности, банальна: Ли меня не замечала. Но я с упорным постоянством еженощно спасал ее от хулиганов, выносил на руках из горящего дома, вытаскивал из бушующего моря, а затем, утром, наспех позавтракав, бежал в школу, прятался за каменным забором и ждал, когда она с подругами появится на дорожке, ведущей ко входу. И каждый раз, когда я ее видел, я умиленно шептал про себя: «Спасена!..»

Знаменательную пощечину Таль получил через месяц или два после загадочного случая с кубинской сигарой. Тогда он был сильно увлечен одной книжкой по истории огнестрельного оружия. Книжка была написана каким-то шарлатаном, который умудрился поместить в конце ее большую главу под названием «Сделай сам». Таль прочитал и сделал. Он нашел десятисантиметровую стальную трубку, расплющил ее с одного конца, напихал туда свинцовых опилок, хорошенько проплавил все это на конфорке электроплиты, просверлил в основании трубки дырочку, расплющенный конец загнул под прямым углом и разместил всю эту установку на деревянном лафетике, который соорудил из старого игрушечного пистолета. Осталось только накрошить в трубку спичечных головок, вкатить туда шарик от настольного футбола (вместо пули) и забить заряд бумажным пыжом.

Отец долго вертел этот, с позволения сказать, прибор в руках, хмыкал, а потом сказал:

- Только не вздумай из этого стрелять. Останешься без рук.

- Да что ты, папа, - ответил послушный Таль и посмотрел на отца взглядом праведника. Он лежал на маленьком диванчике и держал в руках учебник по математике. - Ты же видишь, я занимаюсь...

А через полчаса, когда отец по традиции сидел у себя в кабинете и читал газеты, в комнате ребенка раздался оглушительный хлопок и послышался звон разбитого стекла.

Рывком распахнув дверь в детскую, Амнон Билан узрел такую картину. Таль лежал на диване в той же позе, в которой отец оставил его полчаса назад. Лицо оружейных дел мастера выражало невероятную заинтересованность предметом чтения. Губы шептали, глаза внимательно вглядывались в каждую букву. Все его существо было сосредоточено на увлекательнейшем чтении. И только одно обстоятельство портило эту идиллическую мизансцену: теперь Таль держал учебник математики вверх ногами.

На подоконнике лежала «пушка». Из ее ствола вилась струйка синего дыма. Оконное стекло было разбито вдребезги.

Второй хлопок, прозвучавший в комнате ребенка, был ненамного глуше первого, но звон разбитого стекла раздался на этот раз только в голове Таля. Собрав искры, высыпавшиеся из глаз после крепкой пощечины отца, мальчик отвесил родителю неопределенный поклон, улыбнулся странной улыбкой, затем лег на диван, повернулся лицом к стене и... мгновенно заснул...

А на следующее утро на диванчике проснулся уже совсем другой Таль Билан. Тот самый, который через тридцать лет, весело хохоча и гримасничая, совершит кульбит с привокзальной платформы прямо под колеса проходящего локомотива.

...это была, разумеется, Ли. Я оглянулся и встретился с ней глазами. Она была в своем традиционном наряде - в черной майке и черной мини-юбке. Мы сидели на облупившемся жестяном карнизе, некогда покрашенном в коричневый цвет. Погони за нами не было, но почему-то надо было спешить. Я привязал веревку к водосточной трубе (вот вам и вавилоняне: водосточная труба была совершенно современного вида - грязная и ржавая), и мы начали спускаться на следующий карниз. Потом мы спустились еще и еще. Потом присели отдохнуть и вдруг почувствовали, что торопиться больше некуда. Это внезапное ощущение так сильно напугало нас, что нам ничего не оставалось делать, как увидеть друг друга. Так всегда происходит во сне. Фантастическое там гораздо ближе к реальности, чем действительное.

Я смотрел в ее небесно-голубые глаза так, как не смотрел никогда. В годы отрочества, в годы моей беззаветной и, увы, безответной любви мне так ни разу и не довелось заглянуть в эту блаженную пропасть. Но во сне моя любовь не была безответной. Все ее существо (существо моей любви, существо моей Ли) было обращено ко мне, на меня. Ее розовые губы трепетали, глаза наполнялись прозрачными алмазными каплями, ее густые черные брови были приподняты в немом вопросе, на который я тут же ответил: «Да! Да-да-да-да-да-да!!!»

Она грустно улыбнулась и сказала мне своим светлым голосом (одни обертоны - то же самое, что шептать фальцетом):

- Талечка! Я устала... - и тихо наклонила голову на мою грудь. Она буквально подставила мне свои волшебные ключицы, и я с невероятным трепетом положил на них ладони. Это был момент величайшего счастья в моей жизни. Я держал ее сладкую шею так, как, наверное, Отелло держал шею Дездемоны - с тою же мавританской пластикой. Удивленно и медленно - так падает Пизанская башня - я прилег щекой на ее голову. Ли пахла жасмином...

В тридцать лет Таль Билан представлял собой красивого стройного парня с иссиня-черными густыми волосами. Он всегда был аккуратен, хорошо одевался, по выходным играл в теннис и плавал в бассейне. В общем, вел здоровый образ жизни благополучного буржуа.

Впрочем, он вел много образов жизни сразу. Появляясь на футбольном стадионе, он целиком растворялся в массе самых фанатичных болельщиков. Он преображался настолько, что его не могли узнать ни приятели, ни родственники. Он кричал, свистел, жевал питу с шуармой и запивал темным пивом. Несколько раз он участвовал в драках на стадионе, но когда его приводили в полицию, всегда с блеском доказывал, что произошла ошибка, что он не только не дрался, но и вообще не присутствовал в этот день на стадионе.

Как может интеллигентный человек, занимающий такой высокий государственный пост, интересоваться варварскими играми и участвовать в драках, которые устраивают эти дикари?! Как ваша фамилия, лейтенант? Саботируете? Вместо того чтобы наводить порядок в стране, вы задерживаете честных граждан и обвиняете их в хулиганстве? Как ваша фамилия, черт побери?!

Однажды на фестивале вокалистов, куда Таль случайно забрел со своей очередной подружкой, ему довелось спеть песню. Там устроили конкурс среди зрителей. Таль вызвался участвовать, вышел на сцену и так блистательно исполнил какую-то эстрадную песенку, что его приняли за профессионала и именно поэтому лишили премии. Впоследствии пораженная в самое сердце подружка выяснила, что до этого Таль никогда не пел. И даже не пытался. В раннем детстве мама пыталась пристроить его в музыкальную школу, но учительница заявила, что игра не стоит свеч. («Должна вас огорчить, - сказала она трагическим голосом. - У вашего мальчика, к сожалению, нет слуха».)

Попав однажды в компанию репатриантов из России в весьма существенный для них день, 31 декабря, Таль выпил на спор три стакана водки. Затем он сел за руль своей машины и поехал домой. На полпути его остановил полицейский. Открыв дверцу, Таль выпал в его объятия, как мешок с мукой. Но и здесь вдохновение не обмануло его. Он собрался с силами, схватил ошарашенного марокканца за голову, обдал его жутким водочным перегаром, зарылся в его форменное плечо и зарыдал так горько, что страж порядка, вместо того чтобы потребовать права, начал успокаивать водителя и выспрашивать, что же все-таки произошло.

- Дядечка мой!.. - завывал Таль. - О, какое горе!..

- Что за дядечка? - пытался понять полицейский.

- Дядечка Андре... Он чуть не умер... Упал с пятого этажа на газон... О, какое горе!..

Пьяный Таль был настолько безутешен, что полицейский почувствовал, как к горлу подступает комок. Он хотел было поинтересоваться, имеет ли смысл так сильно напиваться, даже если любимый дядечка падает с пятого этажа, но, раскрыв рот, вдруг неожиданно для самого себя зарыдал еще горше Таля. Так они постояли на обочине дороги обнявшись и рыдая, потом сели в машину Таля (полицейский, глотая слезы и сопли, устроился за рулем) и, дико всхлипывая, отправились в ближайший бар, где выпили за здоровье дядечки Андре по большому стакану виски.

...не могу сказать, чтобы этот сон вернул меня в прошлое. Кроме имени Ли и ее достаточно смутного образа из моего прошлого, в нем ничего не было. Впрочем, я передергиваю. В нем, в этом сне, было то единственное, за что стоит это прошлое ценить. Это было чувство хрустальной нежности, чувство, недоступное взрослому человеку. Я представлял собой подобие кумулятивной гранаты, распираемой смертоносным газом, как ни вульгарно это звучит. Мое сердце, моя грудь, мой живот - все мое тело наливалось какой-то небесной кровью и готово было разлететься на мелкие осколки от одного только прикосновения...

Мы сидели, прижавшись плечами (я - левым, Ли - правым) к холодной сплошной стене. В этой башне не было окон, хотя изредка из-за стены доносились какие-то глухие звуки, звуки потусторонней жизни... Я приложил ладонь к влажному камню, а затем лизнул его: ваниль с шоколадом...

Как-то раз всегда подтянутый Таль появился на работе в абсолютно неприемлемом виде. Края его рубашки торчали из-под ремня брюк. Над верхней губой проросли редкие противные усики. Обозначился округлый животик. Воротник пиджака был обильно осыпан перхотью. Таль суетился, много говорил, обдавая собеседников запахом съеденного на ночь чеснока. Лицо его потело, и весь он был такой противный, мерзкий, ощипанный, что эта метаморфоза не укрылась даже от министра, который с досадой намекнул начальнику отдела на его непрезентабельный внешний вид.

Потом выяснилось, что к Талю в гости приехала его бывшая жена, которая до сих пор его любила и которую он до сих пор не любил. Они не виделись лет, наверное, десять. И чтобы оставить по себе не особенно приятное впечатление (Талю очень хотелось убедить навязчивую и глупую женщину, что, расставшись с ним, она ничего не потеряла), Таль преобразился таким чудесным образом. Вместо благополучного, зрелого, полного сил мужчины бедная бывшая жена встретила начинающего полнеть и даже лысеть (как ему это удалось, лично я не понимаю; у него до конца жизни не было и намеков на лысину) человечишку с признаками интеллектуальной и физической деградации: животик, легкая одышка, запах пота, мелочные интересы...

Через день после отъезда отставной супруги обратно в Польшу Таль вновь превратился в подтянутого, спортивного мужчину, почти супермена. И все его сослуживцы, дружно тряхнув от наваждения головами, стали щипать друг друга за мягкие места. Метаморфозы эти были настолько стремительны, что многим казались просто фантастическими.

Несколько раз на приемах в министерстве или в иностранных посольствах, когда Таль сопровождал министра и гендиректора, послы, банкиры, премьеры, президенты иностранных государств почему-то начинали свои рукопожатия именно с его, Таля Билана, руки. Впрочем, ясно почему. На этих приемах он тоже преображался. Его лицо обретало отпечаток глубокого внутреннего достоинства, если не сказать мудрости. Он был величествен. А так как большинство наших министров и понятия не имеют о величественности, то Таль естественным образом выделялся из серой массы чиновников и привлекал к себе внимание иностранцев.

...Внизу уже можно было различить движущиеся автомобили и даже людей. Недалеко от нас пролетел голубой бумажный самолетик с «магендавидом» на крыле. Мы находились на высоте метров в сорок...

Неожиданно сон переключил свои камеры: я увидел нас двоих, сидящих на карнизе монументального небоскреба. Я смотрел на свое счастье со стороны и не ощущал никакого удовлетворения. Камера совершила медленный наезд. На самом краю опасного карниза, обнявшись (если пластическую композицию, которую мы с Ли представляли, можно назвать объятием), стояли на коленях два человека: прелестная юная девушка и небритый мужчина лет сорока, в белых шортах, пижамной куртке навыпуск и плетеных сандалиях на босу ногу...

Впоследствии я понял, что именно эта картина помогла мне совершить во сне то, чего я никогда бы не совершил в жизни... В потусторонней жизни... Там я, наверное, поцеловал бы Ли в лоб. Или даже в губы. Она была готова на все. Но во сне эта готовность была расценена мною совсем по-другому...

Он мог бы стать блестящим офицером. И даже генералом. Но из армии ему пришлось уйти. Этому было сразу несколько причин. Дважды во время военных операций он проявлял безрассудную отвагу и дважды вдохновенно праздновал труса. Один раз (Таль служил на Голанских высотах) он на спор пробежал, не останавливаясь, минное поле длиною в километр. В другой раз не пошел в атаку, решив отлежаться в укрытии. А когда командир спросил его, в чем дело, он стал пускать слюни и лепетать, что страшно боится. А в доказательство предъявил мокрые штаны.

Буквально через две недели после этого «конфуза» Таль смело прыгнул с десятиметровой высоты. Вертолет никак не мог приземлиться, чтобы оказать помощь раненому солдату. Таль схватил аптечку и прыгнул. Он вывихнул себе ногу, но сумел, как мог, наложить жгут на бедро своему товарищу и, по существу, спас тому жизнь. А через полгода отказался прыгать с парашютом, сославшись на страшные головокружения. («От высоты меня тошнит с детства!»)

Не было ни одного случая, чтобы Таль выходил от армейского врача без требуемой справки. В жуткую жару он мог продемонстрировать все симптомы простуды (однажды осенью, когда на Хермоне было плюс два градуса по Цельсию, он предъявил полковому фельдшеру напрочь отмороженный палец ноги), в проливные дожди получал тепловой удар, а когда было необходимо, страдал неудержимым поносом.

Впрочем, он не был симулянтом в прямом смысле этого слова. К армейской службе он относился ответственно, выкладывался полностью и сполна отдал долг родине, получив в разных переделках два огнестрельных ранения. В ногу и в плечо.

...сегодня ночью общался с Ним. Ощущение не из простых. Мне приснилось, что мы (разнородная толпа молодых людей) находимся в каком-то средневековом замке. Сидим на полу, вернее на огромной рыболовной сети, расстеленной по каменному полу. Вдруг - шаги... Сеть взметается вместе с нами к потолку... Мы болтаемся в ней, как глупые рыбы, пытаемся освободиться, но у нас ничего не получается... Обессилев, остаемся висеть вниз головами...

Потом я оказываюсь на сырой европейской улице. Сумерки. То ли Париж, то ли Прага. Вокруг ни души... Я сижу на складном стульчике с брезентовой спинкой. Передо мной мокрая булыжная мостовая. Трамвайные рельсы... Вдруг из окна каменного дома прямо в глаза ударяет резкий свет... Хочу закрыть глаза и не могу... Появляется Он... Но я его не вижу... Только этот ужасный свет жалит прямо в зрачки...

Таль Билан не знал границ преображения. Будучи чрезвычайно общительным человеком, он впадал в любую среду, как ручей в море. То есть абсолютно растворяясь. В жизни ему попадались разные люди, и все до одного считали Таля своим, себе подобным. В кругу порядочных людей он был сама добродетель. С подонками говорил на языке отъявленного негодяя. Лгал, беседуя с лжецом, грязно матерился в компании с грубияном и рассказывал скабрезные анекдоты, беседуя с пошляком.

В министерстве, где он работал, хватало и правых, и левых, и профессионалов, и дилетантов. Таль был одновременно и тем, и другим. Известен такой случай. Однажды Таль, как начальник отдела планирования, делал на коллегии министерства доклад о перспективах развития экономики страны. А затем выступил в прениях и разгромил собственные тезисы, не оставив от них камня на камне. В перерыве между докладом и прениями он разговорился в курилке с одним из недоброжелателей министра, который заявил, что в министерстве работают одни профаны и они, в конце концов, приведут страну к катастрофе.

Вернувшись в зал заседаний, он услышал вопрос генерального директора министерства:

- Кто еще хочет выступить?

- Я, - сказал Таль. Он прокашлялся, отхлебнул из стакана минеральной воды и заявил:

- К моему великому сожалению, в нашем министерстве работают одни профаны, и они в конце концов приведут страну к катастрофе. Доклад, который мы сегодня прослушали, страдает одним недостатком: он составлен по-дилетантски...

И так далее. Тем же вечером Таль с большим искусством убедил министра в том, что это была шутка. Не совсем удачная в том смысле, что слишком тонкая.

На похоронах мой троюродный брат рассказал такую историю:

- В последний раз я встретился с Талем при весьма странных обстоятельствах. Ко мне тогда приехал знакомый из Афин и я возил его по разным нашим достопримечательностям. Это было, как помнится, в воскресенье. Мы приехали в Иерусалим и гуляли по Старому городу. Мой знакомый - православный грек, и для него посещение святых христианских мест в Иерусалиме было не просто целью, а сверхзадачей. В храме Гроба Господня мы провели не меньше трех часов. Я устал как собака и уже проклинал эту экскурсию. Помолившись у самого Гроба, мой приятель потащил меня наверх - в армянскую часть храма. Мы поднялись по серым истертым ступеням и присели отдохнуть на каменную скамью.

- Смотри, - сказал мой грек и кивнул в сторону маленького амвона перед одним из многочисленных алтарей. У амвона на коленях стояли два человека - средних лет мужчина и мальчик. Они шептали про себя молитвы и яростно крестились. Каково же было мое удивление, когда в мужчине я узнал нашего Таля. Не поверив своим глазам, я подошел к молящимся поближе. Это был действительно Таль. Он бормотал молитву без передышки, на каком-то неизвестном мне языке, кажется на латыни. Мальчик едва поспевал за ним. Оба были целиком погружены в таинство, и я посчитал неприличным прерывать это странное общение с христианским богом, хотя буквально две недели назад, когда мы хоронили дедушку Гидеона, убитый горем Таль читал над его могилой кадиш.

Мы с греком пошатались по городу еще часа два и у Яффских ворот столкнулись с веселой компанией. Она состояла из Таля Билана, какого-то американца, говорящего по-русски, его жены и сына.

- Какая встреча! - закричал Таль. - Знакомься - мои друзья из Брайтона. Вернее, из... как это называется ваш городок?.. Ах да, вспомнил... Вильнюс...

Он тут же всех перезнакомил друг с другом и потащил в ресторан. Там мы просидели до позднего вечера. Мой грек, надувшись красного вина, начал петь свои песни, а Таль, к полному удивлению присутствующих, подпевал ему по-гречески, будто за день до этого вызубрил все тексты назубок.

Когда мы выходили из ресторана, я спросил его о молитве в храме Гроба Господня. Таль весело посмотрел на меня и сказал:

- Этот мальчик сегодня впервые побывал в настоящем храме. Ах, как горячо мы с ним помолились!..

...Потом я оказываюсь на маленькой льдине. Кругом белым-бело... Подо мной холодный океан, а льдина тает, становится рыхлой... Я уже по колено в ледяной воде. Стараюсь выбраться, но, как только ступлю на твердь, тут же проваливаюсь... Но перед тем, как оледенеть совсем, вдруг оказываюсь на высокой скале... Падает ночь... Я стою в полном одиночестве так высоко над миром, что могу воочию убедиться: Земля круглая. За дугообразным горизонтом, очерченным последней полосой заката, вижу морщинистое лицо Луны... Высота страшная, и мне нужно упасть... Я не хочу, но знаю, что нужно. И еще я знаю (а это так редко происходит во сне), что, если упаду, тут же проснусь. И от этого еще больше не хочу падать... И вдруг снова это дыхание. Тихое, легкое, нежное, непередаваемо свежее. Не слышится, а происходит. И снова, прежде чем оглянуться, я думаю, что так дышать может только она, Ли...

Мне думается, что оригинальное заключение о причинах гибели Таля Билана, сделанное следователями полиции, было по существу своему верным. Скорее всего он действительно погиб в результате приступа внезапного помешательства. Кто знает, может быть, за час до смерти Таль встретил на улице какого-нибудь сумасшедшего и разговорился с ним. Они, наверное, поняли друг друга с первого слова, выпили пивка где-нибудь в уютном скверике и расстались большими друзьями, пообещав друг другу непременно встретиться на небесах.

Таль Билан любил людей не так, как любим их мы. В большинстве своем они были ему безразличны. Но каждый в отдельности представлял для его воображения истинный клад. Его вдохновения хватало на всех, кого он встречал и с кем общался. Каждого человека, будь то праведник или подлец, глупец или гений, он наделял некой поэтической силой, о которой в свое время так точно написал Марсель Пруст: «Люди в большинстве своем до того нам безразличны, что когда мы наделяем кого-нибудь из них способностью огорчать и радовать нас, то это существо представляется нам вышедшим из другого мира, мы поэтизируем его, оно преображает нашу жизнь в захватывающий дух простор, где оно оказывается на более или менее близком от нас расстоянии».

Мне трудно судить о том, имел ли Таль Билан собственный характер. Мне, повторяю, не довелось знать этого человека в лицо. Но я узнал его голос и, как мне кажется, старый магнитофон «Грюндиг» поведал мне гораздо больше, чем смог бы поведать сам герой - лгун, актер, лицедей...

...и тогда камера переключилась снова, и снова мы стояли на коленях, обнявшись, у холодной ванильно-шоколадной стены башни, на узеньком жестяном карнизе... Ее ключицы снова оказались в моих руках. Но я уже знал, что это за руки...

  [к содержанию "Compelle intrare"]