Немой пророк
на склоне горы

- Горный земледелец, что это за человек?
- Человек.
- На каких языках он говорит?
- На всех.
- Что он знает?
- Все.
- Какую страну он считает своей родиной?
- Никакую и все.
- Кто его бог?
- Бог.
- Как зовешь ты его?
- Безумцем.
- Как, повтори, зовешь ты его?
- Мудрецом.
- Кто он в вашей шайке?
- То, что он есть.
- Главарь?
- Нет.
- Кто же он в таком случае?
- Душа.

Виктор Гюго. Человек, который смеется

Слепой видит незримое. Глухой слышит неисповедимое. А что говорит немой?

Времена, когда все это случилось, прошли. Они не оставили по себе доброй памяти, а значит - не оставили никакой. Разве что это расколотое пополам говорящее дерево, которое до сих пор умудряется как-то расти на склоне горы Кармель. Дерево начинает шептать в полное безветрие, но этот шепот может услышать только глухой, - настолько он неисповедим.

У Асона не было детства. Во всяком случае, он его не помнил. Не помнил своих родителей, не помнил дома, в котором вырос. Его воспитал строгий раввин Еша, человек Талмуд, как называли его христианские монахи, живущие в католическом монастыре неподалеку от нагорной еврейской школы.

Присутствие памяти в своем сознании Асон впервые обнаружил только тогда, когда начал неметь. Этот процесс длился несколько лет, и постепенно Асон восстановил по крупицам всю свою жизнь - от момента рождения до того самого мгновения, которое предшествовало его загадочной гибели.

Он вспоминал ежесекундно, он истощал свою память неразрешимыми вопросами. Каждый вечер на заходе солнца он приходил к молоденькой пинии на склоне горы и делился с ней своими воспоминаниями. Делиться с людьми ему не позволял парализованный непонятной силой язык.

В сущности, это не были воспоминания в буквальном смысле слова. Он строил свое детство, как первобытный зодчий, - на естественном основании и без всякого предварительного проекта. Это было детство, похожее на выдумку гораздо больше, чем все несбывшиеся пророчества мира. В нем не было ни отца, ни матери. В нем царствовал Дом, подаривший жизнь, Учитель, подаривший знание, и одна огромная невосполнимая Утрата. Это было детство Голема, если, конечно, допустить, что у Голема может быть детство.

Асону было всего тринадцать лет, когда он начал терять речь. Причиной этому стала одна ошибка, которую Асон допустил на уроке. Тогда, перечисляя десять сфирот первичной сущности Б-жественной силы, Асон самым нелепым образом забыл назвать Хесед - Милость. Раввин Еша при всей своей строгости, с которой он относился к воспитанникам, на первый раз только пожурил ученика. Но пришло время - и Асон снова, говоря о Величии, Любви и Росте (Гдула), совершенно случайно забыл Хесед. На этот раз он был сурово наказан изнурительной многочасовой молитвой.

После этих двух случаев раввин стал внимательней присматриваться к ученику и обнаружил в его поведении весьма странные вещи. Оказалось, что этот мальчик-сирота, неизвестно откуда пришедший в Хайфу, чрезвычайно скрытен и замкнут. Все его существо источало явное нежелание общаться с людьми, нежелание, граничившее с отвращением.

Два года назад он обратился к раввину за разрешением посадить на склоне горы дерево. Раввин разрешил. С тех пор все свободные от занятий часы Асон проводил возле этого дерева, бормоча непонятные слова. Впоследствии, став уже окончательно немым, он просто сидел на сером камне, обняв рукою молодой ствол, и смотрел на море.

Раввин Еша был хорошим педагогом. Не имея твердых представлений о психологии (в то время их и не существовало), он был психологом от природы. Долгие годы изучения и преподавания ТАНАХа научили его постепенно и ненавязчиво проникать в душу ребенка, влиять на нее, изменять ее по своему усмотрению и вообще - чувствовать себя ее полновластным хозяином.

Но с Асоном этот номер не прошел. После ряда безуспешных попыток добиться от ученика ответного душевного движения раввин Еша с ужасом обнаружил, что у Асона отсутствует память. Не поверхностная бытовая память, а та самая природная память, которая и составляет основу детской души.

Этот факт вызвал в сердце девяностолетнего раввина тяжелое раздражение. Он корил себя за это отвратительное чувство, боролся с ним как мог, но все-таки сдался и стал по делу и без дела срывать злобу на бедном ученике.

А Асон продолжал забывать на уроках все, что связано с Милостью. Учился он прекрасно, знал больше других, схватывал слова учителя буквально на лету, но как только речь заходила о сфирот, Хесед самым загадочным образом выпадал из круга его восприятия.

Милость - одна из важнейших категорий иудейского миропонимания, - говорил раввин Еша на уроке. - Ее символами могут быть человеческая рука, вода или свет...

И он бросал тревожный взгляд на Асона. Мальчик смотрел в окно. Его глаза были затуманены. Его руки, которые должны были символизировать Милость, безвольно лежали на коленях.

Асон, - обращался к нему раввин. - Завтра расскажешь нам о Милости. Подготовься, почитай книгу...

Послушный Асон читал книгу, прилежно готовился, но назавтра не мог произнести ни слова.

Насмешки товарищей по учебе и раздражение учителя постепенно сделали свое дело. Если раньше Асон еще как-то разговаривал, мог отвечать на вопросы, спрашивать и даже иногда играл со сверстниками, то теперь он стал говорить все меньше и меньше и постепенно, в течение двух-трех лет, совсем замолк.

К шестнадцати годам он уже был абсолютно немым. Но его нельзя было отнести к категории тех несчастных, которые поражены врожденным или приобретенным психофизическим недугом. Не было случая, чтобы на его лице отразилась беспомощность калеки. Это была гордая немота, немота, полная какого-то горького достоинства. Асон вступал в общение с человеком только тогда, когда считал это необходимым. Глупые вопросы он оставлял без ответа. На умные отвечал глазами и одним-двумя четкими движениями руки. Удивительно было и то, что любой человек, будь то даже случайный прохожий, только к самому концу беседы вдруг с удивлением обнаруживал, что он целых полчаса разговаривает с немым.

Раввин Еша вскоре умер. Умер в полной уверенности, что душа его будет наказана за греховное раздражение, которое он испытывал к ученику. Раввин был мудрым стариком и понимал, что его злоба вызвана вовсе не беспомощностью педагога, а (страшно произнести!) черной завистью к мальчику. Еша уже давно пришел к выводу, что воспитывал не простого ученика. Он воспитывал ясновидящего, пророка, который, как это ни горько, в воспитании не нуждался. Еша не жалел о напрасно потраченных на Асона силах. Он жалел о напрасно прожитой жизни.

Незадолго до того, как переселиться в мир иной, он позвал к себе Асона и сказал ему буквально следующее:

- Твоя жизнь будет тяжелой. Твое будущее будет безрадостным. Твой талант не принесет людям ничего, кроме страданий. Всю жизнь ты будешь искать только одного - Милости. И в конце концов обретешь ее. Но я не могу обещать, что это обретение станет для тебя счастливым.

После смерти раввина Асон оставил школу и стал жить под деревом. Он просиживал там каждый вечер по пять-шесть часов кряду. Где он проводил ночь и первую половину дня, не знал никто. Поговаривали, будто он ночует в одной из кармельских пещер, как пророк Илья.

Постепенно Асон стал достопримечательностью города. В это трудно поверить, но к нему тянулись люди с разных концов Палестины, приходили моряки с кораблей, стоявших в порту, а один австрийский археолог даже написал о нем очерк, который был опубликован в немецкой прессе и имел шумный успех.

Асон действительно пророчествовал. И большинство его пророчеств сбывались. Не было человека, который бы не удивился этому странному свойству немого. Асон внимательно выслушивал вопрос, затем пристально смотрел на вопрошающего, чуть поводя ладонью, обращенной к земле, потом прощался легким кивком головы и отворачивался к морю. Вопрошающий, озадаченно потоптавшись за спиною немого, уходил. А через несколько часов неожиданно понимал, что получил на свой вопрос исчерпывающий ответ.

Образ пророка дополняла и еще одна странность. Асон никогда не принимал благодарности. На первых порах ему пытались подносить - кто монету, кто кусок хлеба. Но он отвергал подаяние с таким активным возмущением, что люди, наконец, смирились с тем, что услуги немого не требуют оплаты. Хотя, честно сказать, уже и в те времена в бескорыстие пророков мало кто верил.

На портовом рынке, полном разговоров и слухов, даже укоренился весьма парадоксальный речевой оборот: «Немой сказал...» С этого оборота начинался любой разговор. Этими словами каждый лавочник или зевака мог утвердить свою правоту.

- Море отомстит нам за большие пароходы. Это случится в следующем году в Атлантике, - кричал пьяный итальянский матрос в портовом кабаке. - Вот увидите, немой никогда не ошибается.

- Немой сказал, что в семнадцатом году в Иерусалим придут англичане, - шумел рынок во время Первой мировой войны.

- Был вчера у немого, - говорил старый набожный еврей своему приятелю в ювелирной лавке. - Он пообещал, что евреям в Палестине будет свет. Лет через тридцать. Правда, недолго. Потом придет возмездие. Я его спросил, за что возмездие. А он сказал, что возмездие не бывает за что-то, сказал, что возмездие - это милость, а не кара, а милость не имеет причин. Она - не следствие. Она сама - причина.

В двадцатые годы, когда Асону было уже за тридцать, он все еще выглядел шестнадцатилетним мальчиком. Он был щуплым, невысоким, в довольно поношенной, но опрятной одежде. Единственным указанием на возраст служила его густая черная борода.

Иногда он пропадал из Хайфы на неделю-другую. Никто не знал, куда он уходил. Одни говорили, что он болен лихорадкой и отлеживается в своей пещере. Другие уверяли, что он ушел в Иерусалим. Третьи беспокоились, что пророк умер.

Но проходило время, и немой как ни в чем не бывало появлялся на своем излюбленном месте, садился на серый камень под говорящим деревом, смотрел на море, на закат, принимал посетителей и отвергал подаяния.

Однажды он вернулся из такой отлучки грязным и оборванным. Одежда клочьями висела на его тощем теле. Лицо, руки до локтей и ступни в рваных сандалиях были сплошь усеяны волдырями, которые появляются в результате ожогов. Его борода была опалена и торчала клочьями, а тело издавало такой ужасный запах, что многие паломники даже брезговали приближаться к нему.

Помощь врача он отверг с тем же высокомерным и печальным достоинством, с которым отвергал любую благодарность. А через две с лишним недели в одном из верхних районов Хайфы случился невиданный дотоле пожар. Сгорело сразу несколько десятков домов, погибло сразу больше тысячи человек.

Это произошло в конце тридцатых годов и вселило в население города ужас перед немым.

- Почему он не предупредил нас? - задавались вопросом жители города. - Почему он такой жестокий?! Неужели ему не жалко детей и женщин, сгоревших заживо в этом пекле?!

Раввин Цви Лев, сменивший в свое время раввина Ешу в нагорной школе, считался человеком, особенно близким к немому. По степени доверия набожного населения раввин Лев занимал второе место после Асона. Он проводил с немым очень много времени.

- Мы беседуем на профессиональные темы, - говорил он.

Реакция раввина Лева на пожар была тяжелой. После горестных похорон он, по просьбе многочисленной своей паствы, направился на закате на склон горы - к говорящему дереву. Асон сидел на своем камне и, как обычно, смотрел на море.

Если верить легенде, между ними состоялся такой разговор.

Лев. Ты знал, пророк, что наверху случится пожар?

Асон. Знал.

Лев. Ты мог предупредить нас об этом?

Асон. Мог.

Лев. Почему же не предупредил?

Асон. О милости не предупреждают.

Лев. Тысяча смертей - разве это милость, пророк?

Асон. Милость.

И он повел ладонью, обращенной к земле. Волдыри к этому времени уже сошли с его кожи, оставив после себя многочисленные гноящиеся язвы.

Вот тогда-то город и отвернулся от своего пророка. Впрочем, причиной этому стал не только пожар. Пожар, скорее, поставил точку в отношениях горожан к Асону. К нему уже давно никто не обращался с вопросами. Его пророчеств боялись, поскольку он никогда не предсказывал радость.

В 1929 году один торговец, который страстно желал, чтобы жена родила мальчика, обратился к немому за предсказанием. Тот улыбнулся и «предсказал» мальчика. Довольный торговец поспешил домой, где узнал, что его жена родила мертвого ребенка. Мальчика.

В начале тридцатых годов Асон пообещал раввину Леву, что его ученики в скором времени станут вести себя гораздо тише и спокойнее. Предсказание воплотилось в жуткую эпидемию брюшного тифа.

Постепенно люди стали понимать, что немой Асон предсказывает только горе, несчастье, беду. В последние годы его спрашивали исключительно о событиях внешних. Будет ли война, когда ожидать засухи, уйдут ли англичане и так далее.

В общем, ситуация сложилась так, что немой, сидящий под говорящим деревом на пустынном склоне горы, превратился из достопримечательности в дурное предзнаменование. После долгого совещания община отрядила раввина Лева к немому с официальной миссией.

- Мы хотим, чтобы ты ушел из города, пророк, - сказал Лев.

- Ты тоже этого хочешь?

- Да, я тоже этого хочу.

- Хорошо. Я уйду.

- Когда?

- Через неделю и два дня. Ночью.

- Нет, пророк. Мы хотим, чтобы ты ушел сегодня. Мы больше не желаем видеть тебя в городе.

- Я подумаю.

- Если ты не уйдешь сегодня, завтра тебя могут убить.

- Я подумаю и над этим.

Он ушел. Несколько человек видели, как он брел по песку вдоль моря, брел на юг.

Потом начались странности. По вечерам многим горожанам стало казаться, что пророк вернулся и опять сидит на своем сером камне и смотрит на море. На поверку оказывалось, что все это не более, чем галлюцинации. Один раз природа сыграла этот фокус даже с раввином Левом. Он тоже увидел призрак, кинулся вниз по склону и обнаружил, что под говорящим деревом никого нет.

Через неделю и два дня после того, как пророк ушел, в ясную звездную ночь произошло знаменательное событие: в дерево ударила Б-г весть откуда взявшаяся молния. Рыбаки с одной из арабских фелюг, находившихся в ту ночь в заливе, видели яркую вспышку огня, похожую на гигантскую раскаленную иглу. Эта игла вонзилась в склон горы примерно в том месте, где обычно сидел Асон.

Вспыхнуло и погасло. Сам видел, - рассказывал на следующее утро молодой араб, стоявший в толпе возле говорящего дерева, расколотого пополам - вдоль ствола - почти до основания. - Я даже испугался. Мне показалось что там кто-то есть, что там кто-то горит...

Земля вокруг дерева была выжжена ровным кругом. Камень из серого превратился в черный. Под деревом нашли сандалию и изорванную полусгоревшую кипу, в которых сразу же опознали вещи пророка.

Вспышка впоследствии объяснилась. Это был осколок известного метеорита «Персей», упавшего в сентябре 1938 года в Средиземное море, в двухстах пятидесяти километрах севернее Триполи. Астрономы даже рассчитали траекторию падения этого осколка и выяснили его скорость.

Но жители Хайфы тогда совсем не интересовались астрономией. Они единогласно посчитали этот небесный удар знамением высшего происхождения, наказанием для того, кто предсказывал им одни несчастья.

Они были совершенно уверены в том, что Асон тайно вернулся в город и был сурово наказан за это. Один из старожилов уверял, что видел пророка за несколько часов до удара молнии.

- Он крался вдоль склона, как вор, - шептал очевидец. - Я хотел было окликнуть его, но подумал, что это, наверное, снова мираж...

С тех пор прошло время. Много времени. Город жил своею жизнью, нищей, тяжелой, безрадостной. Фраза «немой сказал» давно уже вышла из употребления на рынке. О пророке забыли все, даже раввин Цви Лев. Но однажды ему все-таки пришлось вспомнить об Асоне.

В 1971 году престарелый раввин поехал в Иерусалим к дочери. И там, совершенно случайно, в одном из закоулков Старого города натолкнулся на нищего, который показался ему очень знакомым. Раввин остановился и долго смотрел на босого калеку с изуродованными руками и лицом. «Кто это? - думал раввин. - Откуда я его знаю? Неужели это он?.. Нет, не может быть...»

Нищий сидел на ветхом истлевшем коврике, опершись спиной о древнюю каменную стену, и, казалось, дремал. Клочковатая седая борода редкими островками была рассыпана по темному лицу. Перед нищим стояла оловянная кружка с монетками. Раввин бросил туда лиру. Нищий кивнул головой и, как показалось Леву, усмехнулся.

А ночью раввин Цви Лев увидел сон. Ему приснилось, что немой пророк Асон сидит, как прежде, на своем камне на склоне горы Кармель, а он, Цви Лев, крадется к нему с горящим факелом в руке. Леву хочется быть незаметным, но проклятый факел выдает каждое его движение. Леву хочется погасить факел, но нельзя, потому что этим огнем он должен обжечь пророка Асона. Сидящий, кажется, ничего не видит и не слышит. Он погружен в глубокую задумчивость. Раввин подкрадывается к нему сзади, поднимает факел и собирается поднести его к голове Асона. В этот момент сидящий человек внезапно оборачивается, и оказывается, что это вовсе не пророк Асон, а... тот же раввин Лев. Один Лев стоит растерянный с пылающим факелом в руке, а другой Лев сидит на камне и доброжелательно смотрит на первого.

- А вот это подаяние я приму, - говорит тот, который сидит, голосом того, который стоит, и благодарно, с каким-то сладким вожделением окунает свое доброе лицо в мягкое алое пламя факела...

Раввин проснулся в середине ночи, просеменил к умывальнику и в течение получаса опрыскивал свои воспаленные щеки и лоб прохладной водой. Еле дождавшись утра, он побежал в Старый город, побежал, уже зная наверняка, кого он там встретит. Нищий сидел на том же месте.

- Ты - Асон, пророк из Хайфы? - спросил раввин.

- Я - Асон, нищий из Иерусалима, - ответил тот.

- Значит, ты тогда выжил?

- Нет. Я тогда нашел милость.

И только тут раввин с удивлением понял, что нищий разговаривает. Обычным человеческим языком, обычным, чуть надтреснутым старческим голосом. И он так же не поверил своим ушам, как за день до этого не поверил своим глазам.

Оставив нищему еще одну лиру, он ушел восвояси, а затем, через две недели, вернулся на север. Он сумел убедить себя, что видел совсем другого Асона. Асона говорящего, Асона, берущего подаяние, Асона, ничего общего не имеющего с тем немым пророком из Хайфы, который давно уже стал легендой.

* * *

Известный немецкий психолог профессор Райнер Губерт в 1966 году опубликовал интереснейшую монографию. Называется она «Психология слова. Исследование о мистических истоках немоты».

В книге профессор рассказывает один замечательный случай, который имеет смысл воспроизвести здесь целиком.

«Будучи в Калькутте на конференции по психологии индуизма, я познакомился с уникальным человеком - психологом, ясновидящим, пророком. Основная его деятельность сводилась к чтению лекций на историко-религиозные и мистические темы. Он обладал обширнейшими познаниями в разных областях и, как я подозреваю, не был верующим в обыденном смысле этого слова. Он, скорее, был верующим космополитом, что придавало его лекциям универсальный характер.

В небольшом зале на окраине Калькутты всегда собиралось много народу. Большинство посетителей были, конечно, граждане праздные - туристы, студенты, моряки. Они приходили сюда только затем, чтобы взглянуть на одно из чудес света, - такая репутация укрепилась за этим ученым человеком. Тем не менее, среди присутствующих я с удивлением и радостью обнаружил профессора-рефлексолога Ли Янга из Мичиганского университета, доктора Эльзу Грейвс, известную своими исследованиями об эвфонических модуляциях в тексте Корана, и еще нескольких моих коллег, приехавших на конференцию.

Лекция была посвящена... Впрочем, я совсем забыл сказать о главном. Дело в том, что этот замечательный лектор был... немым. Не просто немым, а абсолютно немым. Он не мог произнести ни звука. И даже не пытался этого делать.

«Лекция» длилась примерно полтора часа. Со стороны это было, наверное, весьма забавное зрелище: в маленьком зале около ста человек сидели на большом ковре и молчали. Лицом к ним сидел пожилой, даже очень пожилой мужчина. И тоже молчал. Изредка он дополнял свое молчание легкими жестами рук, смысл которых на первый взгляд не был ясен даже ему самому. Вот и все. Так мы посидели, помолчали - и разошлись.

Признаюсь честно, я вышел из зала в полнейшем недоумении. У меня сложилось совершенно определенное мнение, что меня надули, что этот лектор - обычный шарлатан, каких в Индии пруд пруди, что я зря потратил драгоценные полтора часа на глупое сидение на ковре.

Каково же было мое удивление, когда на следующее утро я проснулся с полным сознанием того, что прослушал интереснейшую и познавательнейшую лекцию. Я сразу сел за письменный стол и записал ее буквально слово в слово.

Этот немой уникум «говорил» о Густаве Мейринке и о его романе «Голем». Он подробно восстановил в нашей памяти легенды старой Праги, порадовал весьма оригинальной трактовкой каббалистической теории «скорлупы» («клиппот»), по деталям разобрал каждый характер романа - от Перната до старьевщика Вассертрума, а затем «рассказал» о процессе возникновения легенды о Големе.

Его «речь» была не только связной и продуманной, она сопровождалась (уже в моей памяти) соответствующей мимикой и даже артикуляцией. Хотя я прекрасно помню свои ощущения во время лекции: он ни разу не открыл рта, не повернул головы, его лицо напоминало каменную маску с сияющими глазами.

Но когда я записывал «лекцию», я видел перед собою прекрасно владеющего языком и жестом ученого, который с юмором рассказывает, как Фома Аквинский разбивает палкой механического человека, созданного его учителем Альбертом Великим. Я видел перед собою то глубокомысленного мыслителя-алхимика Раймонда Луллия, создавшего одного из самых известных големов, то пражского раввина Лоэва, то какого-то древнего пророка. Лектор рассказывал о талмудической легенде, по которой один древний раввин распознал Голема в немом человеке. Он говорил, что символический смысл этой замечательной каббалистической фигуры - в ее немоте, которая единственная может приблизить человека к ангелическому духовному миру. И говорил это с видимым юмором, как бы указывая на собственную безгласность.

Передо мною был лектор-импровизатор, лектор-актер, который не только делился своими познаниями, но и перевоплощался в героев своей лекции.

Он то углублялся в хетто-хурритские мифы, то выныривал оттуда в средних веках, то заявлял, что создание Голема возможно и сегодня. Это, действительно, было какое-то чудо.

Во избежание домыслов, должен подчеркнуть, что никакой гипноз, никакое биополярное воздействие здесь не использовалось. Это было чистейшей воды общение, но общение совсем иного порядка. Порядка высшего, недоступного нашему пониманию.

Добавлю, что на этом мое удивление не кончилось. Мои коллеги тоже записали наутро свои впечатления о лекции, и мы имели возможность сравнить наши записи. Вы не поверите, но канва лекции, восстановленная нами отдельно и независимо друг от друга, совпала до мельчайших нюансов. Но - только канва. В остальном же текст лекции разнился, причем в зависимости от специализации того, кто этот текст зафиксировал. В записях профессора Янга, к примеру, превалировали рассуждения о первичных человеческих реакциях и рефлексах, нашедших отражение в легенде о Големе. Конспект Эльзы Гревс пестрил специальными терминами из метрики, риторики и древнееврейской орфоэпии. «Моя» лекция была по большей части посвящена истокам возникновения легенды о Големе и ее влиянию на развитие религиозного мышления в средние века.

Этому чуду объяснения нет. Пока нет. Вполне возможно, что моя книга станет одним из первых шагов к разгадке уникальной тайны мироздания - мистического и психологического смысла немоты».

Нельзя обойти вниманием и другое примечательное высказывание профессора Райнера Губерта. Корреспондент журнала «Akzente» задал ученому такой вопрос:

Вы не могли бы коротко и ясно определить самое существенное открытие в вашем исследовании?

Извольте, - ответил Губерт. - Главная мысль моей книги определяется как раз коротко и ясно. Всего тремя словами. Вот они: «Немой мыслит катастрофически».

* * *

Что же касается хайфского пророка Асона, то в Израиле есть по меньшей мере два человека, которые уверены в том, что он жив и по сей день. Первый из них - Миха Ланцбург, известный в узком кругу иерусалимский этнограф, филолог и фольклорист. Второй - сточетырехлетний житель Адара Мозес Плат.

Первый утверждает, что Асон живет в Иерусалиме и время от времени даже восседает на известном потертом коврике в Старом городе, прося подаяния.

Второй ни на чем не настаивает, а только кивает в сторону склона горы Кармель и говорит:

  [к содержанию "Compelle intrare"]