Парад маньяков

 Маньяк (франц. maniaque, от греч. mania - безумие,
восторженность, страсть) - умственно необразованный человек,
имеющий болезненно высокую потребность действовать.
Клод Буайе. Словарь для моих друзей

Ехали медведи
на велосипеде.
В ямку бух!..
Раздавили сорок мух!
Из детских присказок

Грянула увертюра. Первая скрипка сразу же сфальшивила, и Альберто Савинио*, стоявший за дирижерским пультом, швырнул в скрипача партитурой.

На фоне закрытого бархатного занавеса, на котором льежскими умелицами был вышит огромный синий козел, появился Жан Поль Сартр в обтягивающем трико телесного цвета и огромном напудренном парике. Он сделал несколько безумных танцевальных па, громко взвизгнул и прыгнул в оркестровую яму. Грохот падения заглушили ударные инструменты, вступившие на три с половиной такта раньше времени. Первая скрипка снова дала маху, взяв вместо фа диез соль. Савинио запустил в скрипача кочергой, которую использовал в качестве дирижерской палочки.

Вдоль по авансцене пронеслись взвихренным пассажем Хайдеггер, Беренбойм, Буссеман и Гуссерль. Они держали друг друга за короткие поролоновые хвостики, торчавшие из-под складок их пестрых юбочек. Веселая стайка промчалась и сгинула в кулисе, откуда незамедлительно послышался звук массового столкновения с декорацией, подобный грохоту горного обвала.

Занавес медленно пополз вверх, сопровождая свое движение диким механическим скрипом старых театральных лебедок и какими-то нечленораздельными ритмическими звуками, напоминающими русское «Эй, ухнем!».

На сцене, в свете красных и желтых софитов, высился огромный беломраморный эшафот, сработанный в виде изящного унитаза. На его крышке, воздев голову к колосникам, стоял напудренный до мертвенной бледности Меир Хаберман. Он стоял, распираемый изнутри какой-то торжественной силой: то ли сознанием исполненного долга, то ли послеобеденными ветрами. Он был совершенно наг и держал перед собою связанные шелковым шнурком руки, в данном случае прекрасно заменяющие фиговый листок. На его голой груди висела небольшая табличка, на которой неоновым светом пульсировала надпись: «Это есть партызан!»

Увертюра достигла апогея. Савинио отобрал у скрипача инструмент и переломил его о колено. Музыкант не растерялся, достал из под стула маленький детский барабан и, подобно игрушечному кролику с батарейкой «дураселл» в энном месте, врезал такую дробь, что со щек стоявшего на сцене Хабермана посыпалась пудра.

Вновь ураганом пронеслись по сцене хвостатые девицы. И тут же появился толстый палач в белом фраке и замшевой перчатке на правой руке. В этой фигуре даже с галерки сразу же узнавался Клод (Франсуа Люсиль де) Буайе.

Крутанувшись несколько раз на босой ноге, палач совершил три легких прыжка и пухлой замшевой рукою ухватился за серый ворсистый канат, свисавший из монументального ржавого бачка, расположенного над эшафотом.

Скрипач врубил последнюю скорость. Дирижер трясся в такт барабанной дроби, мертвой хваткой вцепившись в деревянный пульт. Девицы снова выскочили на сцену, но, увидев палача, тут же с визгом удрали обратно в кулису.

Приговоренный продолжал стоять с видом мученика, каждое случайное движение которого может окончиться конфузом. Палач привстал на носки, затем, кряхтя, присел, потом опять привстал, махнул свободной рукою и неожиданно повис на канате всей тяжестью своего большого тела.

Оркестр взорвался какофонией, тубы полезли на верхи, флейты засвиристели, как безумные, валторны, гобои, кларнеты, тромбоны закашляли и зачихали, пустил громоподобного петуха геликон, и все потонуло в урагане нескончаемой овации...

Известный бельгийский теолог, мистик и парадоксалист Клод Буайе был человеком выдающимся по трем причинам: будучи теологом, он не верил в Бога, занимаясь мистикой, утверждал, что Дьявола не существует, а в предисловии к своей последней книге «Парадоксы от Буайе» заявил, что прожил совершенно банальную жизнь обычного льежского обывателя.

Скончался Буайе весной 1956 года в столице Бельгии от сахарного диабета. Итоговую черту под своей «банальной жизнью льежского обывателя» Буайе подвел таким образом. Перед тем как впасть в предсмертную кому, он заявил своему секретарю Рихарду Беренбойму:

- Жил грешно, а умер смешно.

Беренбойм, образованный по всем статьям выпускник Сорбонны, филолог, лингвист и полиглот, снабдил эти последние слова мэтра следующим комментарием:

«Зная привычку Буайе в критических случаях цитировать малоизвестные источники, я записал его последние слова и бросился на поиски. Через два с лишним месяца мне удалось отыскать источник цитаты. Последовательность моих изысканий была таковой. Первым делом я перевел его слова, сказанные по-французски, на семь языков - английский, немецкий, испанский, итальянский, русский, греческий и иврит. Других языков мэтр не знал. Фраза рифмовалась только в двух случаях: на итальянском и русском. Итальянский я отмел сразу, поскольку в нем что ни фраза, то обязательно стих. (Мэтр считал этот язык - язык «си», как говаривал великий Данте - слишком легким для оценки критических событий.) Однажды в Риме он заявил мне, что жизнь была бы не такой скучной, если бы итальянцы матерились по-русски. «Они не ругаются, - заявил он мне тогда. - Они поют. Противно слушать!»

В общем, я остановился на русском и буквально через месяц набрел на источник этой цитаты. В одном из русских архивов в 1911 году была найдена рукописная заметка профессора Московского университета Колыванова, который являлся специалистом по русской поэзии восемнадцатого века. Заметка была посвящена эпизоду смерти знаменитого русского поэта Ивана Баркова. Ее текст гласил:

«Иван Семенович Барков был человеком широко образованным, прекрасно владел латынью и греческим, служил переводчиком в Академии наук, написал замечательную биографию Антиоха Кантемира, приятельствовал с Ломоносовым и Тредиаковским. Однако, несмотря на такое образование и окружение, несмотря на свой несомненный поэтический дар, большую часть своей жизни Барков провел в кабаках и публичных домах. Распутничая, он не задумывался о том, что губит свой талант. И даже в смерти остался таким, каким был в жизни.

Из разных источников известно, что скончался Иван Семенович в результате падения с лестницы в одном из самых грязных притонов Санкт-Петербурга. Он был пьян, его рука соскользнула с перил, и он сверзился с высоты второго этажа, ударившись при этом головою об угол печки.

Сходили за лекарем. Тот осмотрел рану и пришел к выводу, что положение безнадежное. Так оно и оказалось.

Перед самой смертью Барков пришел в сознание и произнес такую фразу:

- Жил грешно, а помер смешно!..

Потом хохотнул ужасным перегаром в лицо склонившемуся над ним лекарю и весело скончался».

Далее Колыванов приводит детальный разбор одного из последних стихотворений Баркова, который я опускаю за невозможностью более или менее точно перевести на французский многочисленные цитаты».

Рихард Беренбойм включил этот комментарий в свою книгу «Жизнь и труды Клода Буайе», изданную в 1963 году в Париже. К этому времени бывший секретарь знаменитого бельгийца сам стал достаточно известен и не постеснялся быть в своей книге предельно откровенным. На волне этой открытости он не утаил от читающей публики даже некоторые тайны личной жизни мэтра. В частности, он не преминул указать в своей книге, что Буайе никогда не был женат вовсе не потому, что считал женщин порождением темных сил, а скорее потому, что имел ярко выраженные противоестественные наклонности.

Будь Буайе жив, он, возможно, сильно обиделся бы на своего секретаря и даже обругал бы его по-русски. Но он умер и уже никак не мог ответить на такой, скажем, пассаж:

«Фраза Ивана Баркова, произнесенная мэтром перед кончиной, была весьма символична. Она подводила итоговую черту под одной большой и, увы, несбывшейся мечтой Буайе. Всю свою жизнь мэтр стремился стать отважным человеком. Но это ему удавалось только на бумаге. В быту же он был достаточно пуглив и даже трусоват. Во время оккупации он не нашел в себе смелости даже эмигрировать в США, хотя такая возможность у него была. Всю войну он просидел в подвале своего льежского дома. А впоследствии называл себя подпольщиком в самом буквальном смысле этого слова.

Как ни смешно, но русский поэт-матерщинник, сотадист времен императрицы Елисаветы представлялся Буайе эталоном отваги, органичным синтезом литературной и жизненной доблести.

Впрочем, все это мои домыслы. За десять лет моего общения с мэтром имя Баркова ни разу не всплывало в наших беседах. Вполне возможно, что предсмертная фраза Буайе и фраза, приписываемая Баркову, - суть случайное совпадение».

Рихарду Беренбойму не удалось превзойти славу своего знаменитого учителя. После смерти мэтра он издал несколько довольно кислых книг, больше скандальных, чем научных, а затем сделал карьеру в иной сфере.

Последняя брошюра Беренбойма претенциозно называлась «Равнение на Рильке!». В ней он намекал на свою принадлежность к клану всемирно известных секретарей. В этой брошюре семьсот восемьдесят три раза встречается личное местоимение «я», триста шестьдесят раз автор апеллирует к Рильке, триста двадцать восемь раз - к Эккерману и двенадцать раз - к Николаю Дамасскому. Про Гете, Родена, царя Ирода и Буайе говорится скупо и достаточно поверхностно.

Брошюра имела довольно обширную критику. В одной из своих статей о ней упомянул даже сам Жан Поль Сартр, переведя ее автора из клана всемирно известных секретарей в институт денщиков времен Первой мировой войны и, таким образом, комплиментарно поставив Беренбойма в один ряд с бравым солдатом Швейком.

Интересен и тот факт, что после смерти Беренбойма (а скончался он в Париже в 1974 году) нашелся человек по фамилии Буссеман, который написал биографию покойного и издал ее за свой счет небольшим тиражом.

В этом опусе Рихард Беренбойм предстал перед современниками человеком неординарным, талантливым и даже гениальным.

«Исследуя творческие манеры Беренбойма и Буайе, - пишет Буссеман, - я пришел к выводу, что ряд зрелых произведений мэтра был написан при активнейшем участии его секретаря. Во многих философских выводах, приписываемых Буайе, наблюдается почерк Беренбойма. А некоторые сентенции просто списаны из студенческих дневников Рихарда, которые он вел в начале сороковых годов, еще до знакомства с мэтром.

Как писатель и философ Буайе иссяк в конце тридцатых, после того как написал свои знаменитые «Пути неисповедимые». Иначе зачем ему понадобилось нанимать к себе в секретари еврея? Ведь он, как известно, евреев не особенно жаловал. И даже изучая их язык, писал, что делает это из принципа: «Познай чуждое». Имеются неоспоримые свидетельства того, что Буайе познакомился с первыми научными трудами Беренбойма еще во время Второй мировой войны. Нельзя сбрасывать со счетов и тот факт, что в минуты хорошего расположения духа Буайе обращался к своему секретарю точно так же, как император Веспасиан, будучи еще простым римским генералом, обращался к пленному Иосифу Флавию. А именно - он называл Рихарда «мой еврей».

Кто такой этот Буссеман, тогда не было известно никому. Но его стиль наводит на мысль о том, что «Творческий путь Рихарда Беренбойма» есть не что иное, как произведение самого Рихарда Беренбойма, написанное им незадолго до смерти и отпечатанное в согласии с его завещанием.

Мог ли Буссеман, который утверждает, что не был лично знаком с Буайе, написать такую, к примеру, фразу:

«Как это часто бывает в жизни, секретарь оказался порядочнее и в самом прямом смысле слова отважнее своего патрона. Он не только откровенно признал за мэтром ряд душевных и физических пороков (лично я об этом был прекрасно осведомлен), но и вопреки этим порокам продолжил дело своего учителя. Он не только развил ряд положений мистического учения Буайе, но и поднял это учение на небывалую высоту. А в конце жизни стал вдобавок ко всему еще и вице-президентом Всемирной лиги сексуальных меньшинств, гомосексуалистом при этом не являясь!»

Буссеман пишет, что идея памятника Буайе, установленного в 1960 году на его родине в Льеже, принадлежала также Беренбойму, а не самому Буайе, который, как известно из официальных источников, последние двадцать пять лет своей жизни не расставался с такой надеждой, заказывая, что твой Бальзак, разным скульпторам эскизы своего собственного бюста. В подтверждение этого довода Буссеман приводит пометку Беренбойма, сделанную карандашом на пачке от сигарет «Голуаз». Пометка гласит: «Сартра расстрелять, а Буайе поставить памятник. Р.-М. Б-бойм. 17.03.1944».

На четвертой обложке «Творческого пути Рихарда Беренбойма» помещен портрет Буссемана. Подпись гласит, что это фотография. Однако создается впечатление, что это хорошо отретушированная репродукция с известного портрета Данте Алигьери, нос которого выпрямлен, волосы пострижены, а голова не покрыта.

Об авторе сообщается только, что зовут его Жозеф Буссеман и что он является научным консультантом при «Вестнике Королевской Академии наук Бельгии». Но эти скупые сведения сторицей окупаются в тексте самой книги.

«С Рихардом Беренбоймом мы познакомились так давно, что я уже и не упомню, где и при каких обстоятельствах. До конца его дней мне казалось, что мы дружим вечно». Так Буссеман начинает свою книжку. А вот как он ее заканчивает: «К сожалению, я не курю и у меня под рукою нет ни пустой пачки из-под сигарет «Голуаз», ни огрызка карандаша. В ином случае, заканчивая свой труд, я непременно бы начертал на случайной поверхности такие строки: «Сартра расстрелять, а Беренбойму поставить памятник! Ж. Б-ман, 06.09.1976».

Очень подозрительной выглядит и эта единодушная нелюбовь Беренбойма и Буссемана к философу и писателю Сартру. В тех работах Беренбойма, которые хоть как-то претендуют на некую научную значимость, имя Сартра почти не упоминается. Разве только при описании многочисленных бесед Буайе с Гуссерлем и Хайдеггером. Сам Буайе, кстати, очень высоко ценил Сартра. В романе «Райский подорожник» (1945) он, можно сказать, с пафосом воспел сугубо философский трактат последнего «Бытие и ничто». «Никогда не подавайте руки этому человеку, - писал Буайе, обращаясь к современникам. - Он отвернется от вас с высокомерием Дьявола. Никогда не одаряйте его милостью - он отвергнет ее с достоинством Бога. Сартр - антипод по отношению к любой плоскости вашего мышления. С чем бы вы к нему ни пришли, его точка зрения всегда будет иной».

Эти слова, кстати сказать, оказались в каком-то смысле пророческими. Через семь с половиной лет после смерти Буайе Жан Поль Сартр демонстративно отказался от Нобелевской премии.

Несколько лет назад в Иерусалиме я встретил неожиданного знакомого. Встреча произошла в небольшом кафе в здании русского культурного центра. Мой знакомый отрекомендовался мне как критик и публицист Меир Хаберман. Его сопровождала молоденькая красотка, и такое представление имело смысл хотя бы потому, что Меира Хабермана я знавал в Москве под именем Миши Дружникова.

Миша-Меир постарел, осунулся, выглядел гораздо кислее своих сорока восьми лет. Его прекрасная (некогда черная с проседью) борода выцвела и поредела. Неизменные крупные веснушки скрылись под плотным израильским загаром.

Мы разговорились, выпили, затем пошли к Мише-Меиру домой и просидели там за бутылкой и разговорами до самого утра.

Раньше близки мы не были, но на такую длительную беседу нас спровоцировало одно знаменательное обстоятельство: в кафе после пятой или десятой рюмки Миша узнал, что на сегодняшний день моей настольной книгой являются «Парадоксы от Буайе».

- Не может быть! - сказал он, пытаясь придать своему лицу выражение ужаса. - И ты туда же?!

Короче, вскоре выяснилось, что в Иерусалиме Миша преподает философию («От нечего делать, старик... От некуда податься...»). Несколько лет назад он попал в Лион на какую-то международную научную конференцию («Халява, старик, дело святое...»). И там, на этой конференции, он познакомился с профессором из Брюсселя Жозефом Буссеманом («Редкая, доложу тебе, старик, скотина!..»)

Впрочем, все по порядку. В России публицистом и критиком Миша был также «от нечего делать» и «от некуда податься». Основную заработную плату он получал как научный сотрудник института марксизма-ленинизма, того самого, который выходил своим фасадом на Пушкинскую улицу, а, извините, торцом смотрел на здание Моссовета. (Фасад украшали три слепых барельефа - Ленин, Маркс и Энгельс. Остряки советовали прибавить к ним еще троих: Гомера, Мильтона и Паниковского. В торце, прячась за памятником князю Долгорукому и кося глазами на ресторан «Арагви», стоял еще один Ленин, небольшой и бронзовый.) В этом институте Миша творил диссертацию на тему, каким-то образом связанную с воззрениями Буайе. Но это еще не все. Стоит особенно выделить тот момент, что на протяжении почти восьми лет Миша являлся официальным секретарем некоего матерого московского критика, фамилию которого я здесь не привожу по соображениям этического характера. Назовем его Ф.Ф. Этот Ф.Ф. был убежденным мракобесом, служил власти верой и правдой, и за соцреализм готов был живот положить. (Впрочем, насчет живота я не уверен.)

Миша работал на своего патрона, как вол, сочиняя за него рецензии, отзывы и даже статьи. Ф. Ф. щедро оплачивал услуги секретаря, но к сугубо официальной сфере своей деятельности его не подпускал: все три опуса Леонида Брежнева он добросовестно отрецензировал сам, что нанесло серьезнейший удар по Мишиному самолюбию. Миша Дружников был крайне тщеславен.

Именно в то время настольной Мишиной книгой и стало откровение Рихарда Беренбойма «Равнение на Рильке!». Неисповедимыми путями Миша стал подозревать и себя в принадлежности к великому клану секретарей, той самой якобы челяди, которая делает королей королями. Миша, конечно, прекрасно понимал, что его патрон в подметки не годится ни одному из упомянутых в книжке Беренбойма лиц. Он сознавал, что сравнивать секретаря Дружникова с секретарем Эккерманом - то же самое, что сравнивать писателя Брежнева с писателем Гете. И все же идея творческого секретарства увлекла Мишу настолько, что вместо диссертации на тему «Бесплодные поиски истины в фундаментальной онтологии Мартина Хайдеггера» он написал объемистую рукопись под названием «Оправдание Беренбойма».

Он с такой страстью отдавался этому труду, в котором, как мне представляется, личных местоимений «я» было раз в десять больше, чем в работах самого Беренбойма, а упоминания Гете, Родена, Буайе, Брежнева и Ф. Ф. были вообще сведены к минимуму, что во время нашей встречи цитировал некоторые отрывки своей рукописи наизусть.

Книгу Буссемана я прочитал уже здесь, после того как этот плагиатор подарил мне ее в Лионе, - кричал Миша, брызгая слюной. - Теперь я знаю, почему моя рукопись пропала. Ее у меня выкрали специально для того, чтобы все лавры достались этому бельгийскому пройдохе...

- Какие лавры?.., - пытался я урезонить разбушевавшегося философа. - Ты занимался своей рукописью в начале восьмидесятых, а книжка Буссемана вышла в 1976 году...

Но убедить Мишу было невозможно.

- Хочешь знать, чем начинается моя рукопись? - задыхаясь, вопрошал он. - Она начинается словами: «С Рихардом Беренбоймом я, к великому сожалению, знаком не был. Но до конца его дней мне казалось, что дружим мы вечно»...

- А как насчет пачки из-под сигарет «Голуаз»? - спросил я.

- Какой еще пачки?

Оказалось, что книжку Буссемана Миша так до конца и не дочитал. От ненависти к плагиатору.

Тогда я вкратце рассказал ему историю с карандашной пометкой Беренбойма.

Миша был в полном восторге.

- Вот это правильно! - орал он, размахивая стаканом. - Как верно сказано! Расстрелять! Всех расстрелять! И Сартра! И Гуссерля! И Буайе! И Буссемана! И... Беренбойма!

- А кому же поставить памятник? - поинтересовался я.

- И кому же поставить памятник? - повторил Миша мой вопрос и внезапно сник.

- Ты знаешь, старик, - печально сказал он немного погодя. - Мне кажется, что все они маньяки.

- Кто?

- Ну все эти рихарды, клоды, жозефы, мартины, эдмунды, жан-поли... Когда я восстановлю и издам свою рукопись, я обязательно включу в нее новую главу. Назову ее «Парад маньяков, или Эпитафия буссеманам». У меня уже есть ключ для этой главы... Вот слушай...

Миша влил себе в глотку еще сто граммов водки, крякнул, тряхнул головой и процитировал:

- Ага! - кричит жена во сне. - Ага!
Поймала я барана за рога!
- Опомнись, милая, Господь с тобою! -
Проснувшись, муж ответствует ей так, -
Ведь ты во сне своей рукою
Меня схватила за елдак!

Это Барков. Иван Семеныч. Я приведу эту цитатку, а вывод сделаю такой: буссеманы, мол, взялись не за свое дело. Ими, дескать, двигало непомерное тщеславие присоседиться к великому человеку. И, как это часто бывает в подобных случаях, они, вместо того чтобы схватить барана за рога, схватили его, извини, за елдак... Как тебе нравится такой ход?

- Замечательно, - ответил я. - Это будет такой удар, от которого Буссеман уже не оправится...

На этом мы с Меиром Хаберманом и расстались. Я приехал домой, отоспался, а вечером, стряхнув с себя похмельное оцепенение, сел в кресло и раскрыл «Парадоксы от Буайе» на случайной странице. И вот что я прочитал:

«Не есть ли горячность, честолюбивая страсть, которые вкладывает человек в поиски ума, убедительнейшее доказательство того, что ум является чуждой, несвойственной человеку чертой? Больше всего на свете человеку хочется того, чего у него нет, чего он не может и не должен иметь».

Я перевернул страницу.

«Наивысшим состоянием цивилизации должно, очевидно, быть такое состояние, когда все жизненные вопросы будут разрешаться посредством легкой игры чистых идей, без малейшей потребности в козлах отпущения, придающих идеям вещественность и плотскость».

Я перевернул еще одну страницу.

«Оказываясь перед живописным произведением, не воспроизводящим картины действительности, умственно необразованный человек задается вопросом: «Что это значит?»

Умственно необразованный человек во всем усматривает какую-то цель. Он считает, что всякая земная вещь подчинена определенной цели и что цель эта указана в значении самой вещи. По его мнению, чем выше интеллект и глубже ум, тем настойчивее мысль и целенаправленнее действие...

Умственно необразованный человек объединяет ценность и цель. Он не допускает, что жизнь может и не иметь цели, что в жизни может и не быть Бога...»

«Ничто, о темные люди, не преследует в словах Ницше ту цель, о которой думаете вы. Хорошо бы ввести правило, позволяющее избегать этих безнравственнейших ошибок. Отделить плевелы от пшеницы. Запретить, чтобы темные люди смешивались с людьми-светочами и прибирали к рукам их «непостижимые слова».

Я захлопнул книгу, взял с журнального столика пачку сигарет «L&M», разодрал на ней целлофановую рубашку и на бело-красной поверхности огрызком моего карандаша мелко написал: «Хабермана и всю его шайку изолировать! Буайе оставить в покое! Е. С-ц, 24. 10.1996».

__________________

* Альберто Савинио - наст. имя Андреа Де Кирико (1891-1952) - итальянский писатель, художник, музыкант. В новелле использованы фрагменты его эссе «Intelligenza» («Ум») и «Nietzsche» («Ницше»).

  [к содержанию "Compelle intrare"]