История
одного привидения

 Посреди палаты в красном свете лампы стоял
в старом засаленном и драном халате гигантский еврей.

Фридрих Дюрренматт. Подозрение

Говорят, в старых полуразвалившихся кварталах Тель-Авива, что на средиземноморской набережной, в полнолуние появляется самое настоящее еврейское привидение. Оно воет, поет песни, смеется, роняя на потрескавшиеся полы огромные жемчужные слезы, и рассказывает покосившимся облупленным стенам разного рода истории времен британского мандата. Очевидцы утверждают, что это привидение появляется в образе пожилой, грузной, простоволосой женщины. Некоторые свидетельствуют, что время от времени она переходит на испанский язык и постоянно произносит какое-то странное имя - то ли Махея, то ли Михаэль.

По слухам, это привидение появилось в квартале вскоре после того, как еврей по фамилии Асебедо продал здесь особняк какому-то английскому офицеру. Продал за гроши, вместе со всей недвижимостью, включая собственную тещу. Тещу также можно было присовокупить к недвижимости, поскольку она была парализована.

Семья Асебедо была из тех несчастливых ячеек общества, которые постоянно преследуют разного рода несчастья. То ли знаки Зодиака располагаются самым неблагоприятным образом, то ли просто над этими семьями тяготеет некая неумолимая Божья кара.

Двое сыновей Асебедо погибли в какой-то полувоенной-полухулиганской стычке в Яффо. Жена умерла от лихорадки в конце тридцатых годов. Теща поскользнулась на рынке, наступив на тривиальную кожуру от банана, упала и повредила позвоночник.

Когда ее принесли в дом, Асебедо понял, что в Эрец-Исраэль для него все кончено, что несчастья, обрушившиеся на его семью, не прекратятся, пока он не покинет Святую Землю.

Он, надо сказать, был достаточно богат. Владел собственностью в Европе, у него была доходная ювелирная лавка в Тель-Авиве и маленький магазин в Антверпене. Он довольно успешно торговал, несмотря на весьма смутные времена.

Дом он продал при одном условии: британский офицер обещал устроить тещу в военный госпиталь и дал слово, что Асебедо заберет ее сразу, как только она хоть чуть-чуть поправится.

Эту сделку облегчало и то, что теща нашего еврея была в весьма прискорбном состоянии. Она не только не могла двигаться, но и практически не воспринимала окружающий мир. Она не реагировала на вопросы, не понимала жесты. Признаки жизни она проявляла только тогда, когда чувствовала запах куриного бульона, которым ее кормили три раза в день.

К сказанному надо добавить и то, что она обожала своего зятя. Причем обожание это доходило порой до гиперболических размеров, заставляя жену Асебедо буквально ревновать мужа к матери. В любых семейных спорах теща всегда принимала сторону зятя, всегда отстаивала его точку зрения. Она следила за его одеждой, питанием, пыталась вникнуть в его торговые дела, каждым субботним утром провожала его в синагогу, как на позицию девушка провожает бойца.

Купец бесконечно тяготился таким отношением к себе. «У всех тещи как тещи, - жаловался он своему другу Файбишу. - В меру злые, в меру сварливые. Их есть за что не любить. А у меня все наперекосяк. И не люблю я ее. И стыдно мне за эту нелюбовь, потому что она несправедлива».

Особенно запомнился Асебедо день, в который умерла его несчастная жена. Анна (так ее звали) с детства была болезненной и хилой. Многие удивлялись, как она умудрилась родить двух здоровых сыновей. Она любила своего мужа ровно настолько, насколько позволяли ее слабые силы. Доходы Асебедо давали ей возможность не работать. Большую часть дня она проводила, лежа на старой бабушкиной софе в одной из темных проходных комнат особняка. Всем домашним хозяйством распоряжалась ее мать. Анна только присутствовала в семье в качестве некоего обязательного атрибута.

Асебедо, как ни странно, был очень привязан к жене. Ему казалось, что она его понимает больше, чем кто-либо другой. Укладываясь спать, он всегда рассказывал ей о делах, о дне, проведенном в лавке, о сделках, о корреспонденции из Бельгии и Голландии, о своем насморке, о разных событиях, происходивших на городском рынке. Рассказывал до тех пор, пока не замечал, что Анна давным-давно уже спит. Похоже, она засыпала еще перед тем, как Асебедо начинал свою ежевечернюю исповедь. Но это его не обижало. Ведь нет лучшего собеседника, чем тот, который владеет искусством слушать. А Анна жила исключительно слухом, и даже когда она спала, казалось, что она внимательно слушает и понимает все слова мужа, гудящие над супружеским ложем, как комариный рой.

Она умерла невыносимо жарким июльским днем от какой-то зловредной инфекции. В то лето лихорадка унесла несколько десятков жизней в Тель-Авиве и Яффо. У Файбиша от нее умер племянник. Жертвы были даже среди британских солдат. Весь гарнизон в течение полутора месяцев страдал страшным поносом и желудочными коликами, хотя врачи в один голос утверждали, что малярией здесь и не пахнет, а свирепствует какой-то неизвестный доселе вирус.

Известный или неизвестный - какая разница. Главное, что Анна умерла. И без того худая и бледная, она буквально высохла в течение двух-трех недель. Ей было только тридцать восемь лет.

Асебедо эта смерть застала врасплох. Она никак не вписывалась в его планы на будущее. Он был потрясен, поражен, растерян. Он впервые почувствовал, что остался в этой жизни совсем один, что никто теперь не заменит ему Анну, эту слабую молчаливую Анну. Он вдруг понял, что эта женщина была его естественной половиной в самом прямом и однозначном смысле.

Но день ее смерти запомнился Асебедо вовсе не этим потрясением, не горечью утраты, не новым для него чувством одиночества. Стоя у кровати умирающей жены, Асебедо несколько раз ловил странные взгляды тещи. Все ее поведение было каким-то загадочным. Она вроде бы делала все, что полагается. Ставила дочери холодные компрессы, поила лекарствами, ночами просиживала у ее изголовья, плакала, призывала на помощь еврейского Бога. Но во всем этом сквозила какая-то странная удовлетворенность происходящим. Ее глаза выражали не горе утраты и не смирение перед роком. Они светились согласием с ним. Асебедо казалось, что теща не только разделяет логику Провидения, которое решило отправить ее дочь в мир иной, но и старается всячески способствовать исполнению этого решения.

Боже упаси, она никоим образом не пыталась ускорить кончину Анны. Напротив, она предпринимала все возможные меры, чтобы вылечить ее, выходить, поднять на ноги. Она любила дочь. Хотя теперь уже ясно, что любовь эта была лишь ключом, которым она пыталась открыть неведомую Асебедо дверь.

Анна умерла. По истечении семидневного траура теща начала вести себя как ни в чем не бывало. Она продолжала ухаживать за зятем, готовила обеды, убирала в доме, провожала Асебедо в синагогу.

Однажды, вернувшись домой раньше обычного, он застал ее плачущей над маленьким янтарным браслетом, который Асебедо подарил своей невесте в день свадьбы, а та передарила через несколько лет матери. И снова его поразило выражение ее лица. Она плакала и улыбалась. Причем в глазах ее стояло горе, а улыбка сияла счастьем. Эта двуликость так поразила бедного вдовца, что он окончательно и бесповоротно решил бежать из Тель-Авива.

А через две недели его теще под ногу попала банановая кожура.

В общем, Асебедо продал дом и лавку, собрал оставшийся скарб и уехал в Антверпен. Он не смог заставить себя попрощаться с тещей. В последние несколько недель перед отъездом он вообще не входил к ней в комнату из-за боязни вновь увидеть жуткое сочетание горя и счастья на ее лице. В прощании, собственно, не было никакой нужды. Теща была полностью отрешена от мира. Какой же смысл прощаться с полутрупом?

Через несколько недель в Антверпене Асебедо получил извещение о том, что его теща умерла. Когда в Европе началась война, он перебрался в Аргентину, где и прожил еще много лет, женился, имел детей и внуков и умер в конце семидесятых годов глубоким стариком.

Но на этом история не заканчивается. В книге еврейского писателя Авицура Бар-Нигуна «Правдивые эпизоды из жизни тель-авивского рынка», которая вышла еще в пятидесятые годы и в которой собраны разные забавные и таинственные слухи, имевшие хождение в народе, я набрел однажды на такой рассказ. Где-то в тридцатых в одном из особняков на тель-авивской набережной случилось странное происшествие: начисто сгорела одна из комнат. Она была выжжена буквально дотла. Причем весь остальной дом остался абсолютно невредимым. Особняк принадлежал некоему английскому офицеру. Известно было, что в день пожара офицер вызвал к себе на дом гарнизонную санитарную бригаду. Санитары должны были перевезти в госпиталь парализованную женщину, находившуюся в доме. (Одни полагали, что это была сестра офицера, другие утверждали, что женщина была просто его служанкой из местных.) По рассказам одного из санитаров - единственного, между прочим, свидетеля, оставшегося в живых, - когда они вошли с носилками в комнату на втором этаже, в ту самую комнату, где, по словам хозяина дома, должна была находиться больная, они никого там не обнаружили. Смятая кровать еще хранила тепло. Но парализованной в комнате не было. На табуретке возле кровати в строгом порядке лежали лекарства, стояла пустая миска из-под куриного бульона. Когда ошарашенный хозяин дома подошел к кровати и хотел было ее ощупать, как делает каждый растерянный человек в минуты помутнения, из матраса буквально брызнуло пламя. Да такое сильное, что санитарам показалось, будто взорвалась фугасная бомба. Они кинулись вон из комнаты, уже наполовину объятой огнем, но дорогу им преградила наглухо закрытая дверь, через которую они минуту назад вошли. В результате все сгорели заживо, и только одному из санитаров удалось прорваться через огонь и выскочить в окно. Он получил сильные ожоги и вдобавок при падении со второго этажа сломал ногу.

«Другие источники утверждают, - пишет Авицур Бар-Нигун, - что этот случай произошел вовсе не в тридцатые годы, а в конце сороковых и пожар был вовсе не пожаром, а элементарным террористическим актом. По третьей, совсем уж абсурдной версии, британский офицер пытался склонить парализованную еврейку к сожительству, и она попросила сиделку облить ее керосином и сжечь».

Другой рассказ в книге Бар-Нигуна называется «Янтарный браслет». В нем речь идет о неких мистических силах, заключенных в янтаре. Один тель-авивский ювелир, говорится в рассказе, подарил этот браслет своей дочери. И с того момента в его семье начались страшные несчастья. Жена ювелира (sic!) умерла от лихорадки неизвестного происхождения, сын был мобилизован в армию и погиб в бою, а сам ювелир (и здесь уже не отыщешь никакого сходства с историей Асебедо) подавился за обедом костью «принцессы Нила» и умер в страшных судорогах. Интересно и то, что его дочь прожила после смерти всех своих родственников долгую («полную любви и счастья», - пишет Бар-Нигун) жизнь и уже в преклонном возрасте погибла в ночь большого пожара в Яффо. Причем пожар этот случился после того, как старуха подарила свой янтарный браслет внучке на свадьбу.

Наводит на некоторые размышления и имя вышеупомянутого ювелира. Его звали Мехия, и он говорил больше по-испански, чем на иврите.

Впрочем, заниматься такого рода сопоставлениями - дело неблагодарное. Хотя бы потому, что мистика всегда дает слишком большой простор для воображения и работа исследователя в этой области чревата недостоверностью, порожденной избытком гипотез и версий.

Проще пойти в полнолуние на улицу Ха-Яркон в Тель-Авиве и повстречать то не знаю что. К сожалению, наше еврейское привидение не видел ни один трезвый человек. Трущобы, где оно появляется, населяют люди, в большинстве своем безответственно относящиеся к действительности. О тель-авивском привидении можно услышать либо от заядлого наркомана, обуздывающего нирвану, как ковбой мустанга, либо от колумбийского рабочего, коротающего свои пустые вечера за бутылкой анисовой водки, либо от блаженного старика, торгующего бессонницей в одном из заброшенных дворов.

Но все их показания на редкость однообразны. Они совпадают до мельчайших подробностей - даже в деталях, которыми всегда наполняют фантазии рассказчиков наркотический кайф, алкогольный угар или старческий маразм.

Все очевидцы в один голос заявляют, что видели собственными глазами («Вот как тебя сейчас», - говорит наркоман, не в силах сфокусировать свои туманные зрачки) эту грузную простоволосую женщину, беззвучно ступающую босыми ногами по замусоренным полам беспризорного особняка и плачущую то ли по-еврейски, то ли по-испански.

Что же касается незабвенного еврея Асебедо (светлая ему память!), то, по слухам, не так давно в Израиле побывал его аргентинский внук. Он объездил всю страну, посетил Иерусалим и Нацерет, Хайфу и Ашкелон. Но когда настал черед экскурсии в Тель-Авив и Яффо, он купил авиабилет и, никому ничего не сказав, улетел домой в Буэнос-Айрес.

Говорят, в Израиле ему не понравилось.

[к содержанию "Compelle intrare"]