Преображение сноба

 ...многочисленные последователи Сократа пошли
в разных направлениях: одни сосредоточились только на этике,
пренебрегая логическими импликациями; другие развивали логику
и онтологию; третьих увлекал эвристический
потенциал в диалектическом дискурсе.

Джованни Реале и Дарио Антисери.
Западная философия от истоков до наших дней

Реувен Киттерман занял высокое положение в обществе ровно через два с половиной года после того, как его покойный папаша выиграл в лотерею два миллиона шестьсот двадцать три тысячи шекелей.

Папаша, а именно так Реувен именовал своего предка, еще до выигрыша был невозможный скаред. Он, бывший директор одного из крупных банков, получал персональную пенсию, превышавшую зарплату сына в несколько раз, имел собственный дом в Герцлии и увесистый пакет акций преуспевающей американской компании «G & W».

Мать Реувена умерла очень давно, когда сыну было всего четыре года. Он ее совсем не помнил, тем более что папаша, с которым Реувен виделся по расписанию - каждую третью субботу месяца, - не разнообразил беседы с сыном воспоминаниями.

Братьев и сестер у Реувена не было. Жениться он не хотел из принципа, который основывался на известном изречении женатого Сократа: «Мужчина должен быть свободен в первые 70 лет своей жизни». При этом Реувен благополучно забывал, что именно в семидесятилетнем возрасте Сократ был казнен за богохульство, презрение к высшим силам и растление молодежи. Господство рациональности над витальностью и есть свобода. Этого сократовского начала Реувен придерживался, как ему казалось, неукоснительно.

Стало быть, их было всего двое родственников: папаша и сынок. Выиграв в лотерею, папаша распорядился отписать сынку ровно двадцать три тысячи шекелей и ни копейки больше. «Для круглого счета», - заявил он в одну из третьих суббот. Этот жест был настолько ожидаемым, что Реувен даже не расстроился. Да и жизнь его была вполне устроена, он имел хороший заработок в одной из компьютерных фирм, снимал большую квартиру в Тель-Авиве, жил в свое удовольствие и был бы, наверное, абсолютно счастлив, если бы его удовольствию не мешало удовольствие отца. Он, как и любой психически здоровый человек, конечно, имел какие-то смутные виды на папашины миллионы, но совершенно не представлял себе, что с ними будет делать.

Папаша Киттерман старался жить на широкую ногу. Два-три раза в году он торжественно отъезжал за рубеж на отдых. Причем отъезжал с таким видом, будто отдал много времени и энергии большому делу и теперь наступил долгожданный час потехи. Наблюдать его отъезд было очень забавно. Папаша изо всех сил пытался показать, что сильно устал, хотя дома он положительно ничем не занимался, кроме тех ежедневных пустяков, которые работой в любом смысле этого слова никак не назовешь.

В эти поездки отец брал с собой только две вещи («Где мои вещи?» - время от времени хохотал он в лицо провожающему его сыну) - свою прислугу - молодую филиппинку Терезу - и чековую книжку. Он старался выглядеть расточительным, как это часто бывает со скупцами, и даже не заботился о смене белья, заявляя, что приобретет все необходимое на месте.

С филиппинкой Терезой отец сожительствовал почти открыто. Во всяком случае, об этом знали все соседи, все друзья отца и, конечно же, Реувен. Увы, это сожительство в конечном итоге стоило старику жизни. Он умер ровно через два года и пять месяцев после своего выигрыша в лотерею, умер от синдрома приобретенного от Терезы иммунодефицита. (Благоприобретенного, как говаривал впоследствии Реувен.) Эта неизлечимая болезнь наркоманов, гомосексуалистов и проституток свела пышущего здоровьем семидесятилетнего Шрагу Киттермана в могилу за каких-нибудь два месяца.

Когда нотариус вскрывал завещание, Реувен вспомнил, что каждую третью субботу месяца папаша дразнил его угрозами о том, что не оставит ему ни гроша. «Деньги отправлю в Земельный фонд, а дом отпишу Терезке! А?!» - и он, кривляясь и гримасничая, ждал от сына положенной реакции. И, надо сказать, всегда дожидался.

Нотариус вскрыл завещание, и через четыре недели после похорон отца, уладив все формальности со вступлением в наследство, Реувен Киттерман занял высокое положение в обществе.

Кому-то эта фраза покажется некорректной. И вполне справедливо. В израильском обществе понятие «положение» вычисляется арифметически - по количеству нулей, следующих за первой цифрой в банковском счете. Этому обществу неведома алгебра аристократизма, неведомы темные мистические коридоры густолиственных родословных. Максимум, чем может кичиться местный «дворянин», - это отдаленным родством с Теодором Герцлем или с одним из основателей ПАЛЬМАХа. Но такое родство пока еще никого не избавило от бедности и никого не облекло априорным правом на «высокое положение в обществе». Среди потомков великих сионистов немало простых обывателей и даже откровенно нищих людей.

Впрочем, Реувен Киттерман об этом не задумывался. Он уверенно шагнул в круг относительно новых знакомств, уверенно бросил свою работу и уверенно решил жить в благополучной праздности, тем более что дивиденды от акций компании «G & W» давали ему такую возможность.

Теперь, наверное, следует сказать о главном. Реувен Киттерман был снобом. Причем снобом, каких мало. В свое время он окончил сразу два университетских курса - компьютерный и филологический, был плотно начитан и кругло образован. Его характер формировался в медленном движении к гордому высокомерному одиночеству. И только отец - единственный, наверное, человек, который не замечал снобизма Реувена, - оставался досадной помехой этому поступательному движению.

Вокруг Реувена все чахло. Женщины не выдерживали у него больше одной ночи. Некоторые даже вызывали такси, не дожидаясь утра, и уезжали, не попрощавшись. Дружбы, если таковыми можно считать его школьные и университетские привязанности, постепенно сошли на нет. Незадолго до смерти отца Реувен расплевался с последним своим приятелем по университету, Айзеком Кугелем, который жил в Торонто. Айзек передал Реувену по электронной почте сообщение о том, что продает свой компьютер по причине нехватки денег, и предлагал переписываться обычным путем. Реувен отказался. Кугель, не имеющий доступа к электронной почте, утратил в его системе приоритетов всякую ценность.

Любимым писателем Реувена был аристократ Пруст, любимым романом - «У Германтов». Реувен ценил остроумие Орианы, презрительно относился к Свану, а главного героя не любил за то, что тот назвал герцога Германтского идиотом.

Сны Реувена населяли чудовища. Это можно сказать без всяких преувеличений, потому что люди ему не снились. И в то же время во сне он постоянно общался с какими-то существами, похожими на манекенов. Они двигались чуть ли не на механическом приводе и разговаривали ржавыми голосами, что заставляло Реувена - единственного живого персонажа этих снов - с одной стороны, испытывать к собеседникам глубочайшую симпатию, а с другой - ужасаться ее непонятной природе.

Примерно раз в месяц он бывал пьян. Набирался виски в каком-нибудь шикарном баре, ехал домой на такси, раздевался догола и, не обращая внимания на прислугу, часами расхаживал по комнатам среди ваз и зеркал с телефонной трубкой у уха. В эти ночи он звонил кому ни попадя и во время нелепых пьяных разговоров строил перед зеркалом рожи, пытаясь выразить свое абсолютное презрение к человеческой глупости.

Новый круг знакомств распался так же быстро, как и все прежние. Справедливости ради надо сказать, что в этом кругу нашлись люди, которые достаточно высоко оценили знания и ум Киттермана, его действительно глубокую интуицию и завидную способность к независимому мышлению. Среди его новых знакомых были не только туповатые толстосумы, ограниченные бизнесмены и пошлые высокопоставленные чиновники. В этом кругу вращались известные писатели и киноактеры, прелестные фотомодели и знаменитые спортсмены. Были в этой яркой толпе и большие интеллектуалы, глубоко чувствующие и все понимающие скептики и даже редкие в любом обществе порядочные и нравственные люди, подобно жемчужинам украшающие своим присутствием любую кучу навоза. В этом кругу не только было с кем поговорить, но и было у кого поучиться.

Но, увы, Реувен Киттерман зашел в своем снобизме уже слишком далеко. В любом разговоре он улавливал душок банальности, любую остроту воспринимал с высокомерной ухмылкой, любой вежливый взгляд оценивал как проявление легкомыслия и поверхностности, а в нежном рукопожатии усматривал признак животной распущенности. Каждый его жест уведомлял собеседника о его навязчивости, каждый взгляд, брошенный на женщину, напоминал ей о нравственном падении праматери, каждая пора его лица источала презрительное высокомерие. Он уже не различал в людях людей, и не различил бы Бога в Боге, если бы ему представилась такая возможность.

В общем, новый круг его знакомств распался, оставив ему в наследство несколько мелких и ни к чему не обязывающих приятельств. Реувен, впрочем, этого не заметил. Он продолжал жить поступательно, читая Сократа и Пруста, мучая компьютер, напиваясь раз в месяц и два-три раза в год путешествуя по свету налегке, то есть без вещей. Такая жизнь его устраивала вполне, и он предполагал господствовать над витальностью по меньшей мере до семидесяти лет. В конце концов, он считал себя сократиком и не усматривал ничего опасного в том, что к зрелому возрасту не только отрешился от людей, но и утратил бесценный для нормального человека опыт общения. Со временем он стал относиться к окружающим как к туристам из далекой дикой страны, их личностные качества поблекли и стерлись, и постепенно он перестал выискивать в многообразной юной толпе современных галатей и аяксов.

Впервые неоднозначность своего существования он ощутил через семь лет после смерти отца. Реувен попал тогда в больницу с сильным воспалением желчного пузыря. Подробностями своей болезни он не интересовался и даже не знал, по какой именно причине ему сделали операцию и что удалили. Но две недели на больничной койке внесли в размеренную одинокую жизнь сорокашестилетнего сноба какое-то смутное беспокойство. Виною этому стал тот факт, что за все время пребывания Реувена в клинике его не навестил ни один человек.

О нет, он вовсе не тяготился своим одиночеством, отсутствием друзей, родственников, семьи и т. п. Он презирал подобные человеческие слабости и за время болезни еще больше укрепился в этом презрении.

Дело совсем в другом. Как это ни удивительно, Реувен Киттерман почувствовал тягу к учительству. Не в педагогическом смысле, конечно, а в метафизическом. Ему захотелось воспитать подобное себе существо, красивое и гордое в своем интеллектуальном и духовном одиночестве. Он вдруг вспомнил, что давно ни с кем не разговаривал. И ему захотелось высказаться. Не исповедаться, не излить душу - все эти мещанские проявления он считал мерзостью, - а только высказаться на тему воссоздания живого из мертвого. (Киттерман, естественно, не отдавал себе отчета в своем снобизме и искренне полагал, что живым является именно он, а все остальные - лишь мимикрирующие под живых мертвецы.)

Выйдя из больницы, он с несвойственной ему энергией бросился на поиски достойного ученика. И сразу обнаружил, что ни один из знакомых ему людей не годится на эту роль. Писатель К. ответил Реувену тем же, чем тот в свое время отвечал ему, то есть высокомерным презрением, актер Д. пожал плечами и отвернулся. Единственная женщина, до разговора с которой Реувен позволял себе снисходить прежде, дочь министра в отставке, после утомительной беседы и двух стаканов крепкого коктейля предложила ему переместиться из салона в спальню. Золотая молодежь, детки богатых пап и мам, мельтешившие под ногами, слишком пугали Киттермана своими бездумными играми и отталкивающей непохожестью на людей. В общем, в поисках ученика Реувен потерпел полное фиаско.

Однажды, бесцельно гуляя по старому Тель-Авиву, он увидел в витрине одной из мелких одежных лавок девушку-манекен. На ее грудь из papier-mache была накинута яркая майка, интимные места прикрывали короткие джинсовые шорты, а ноги, обутые в модные спортивные shoes, от коленных чашечек до щиколоток были сплошь испещрены мелкими трещинами. Словом, это был обычный высохший от многолетнего стояния в витрине манекен, каких немало в небогатых магазинчиках, торгующих ширпотребом.

К самым заметным особенностям этой фигуры следовало отнести полное отсутствие носа. Все было на месте - водянисто-голубые акварельные глаза, ресницы из черной лески, выцветшие бледные губы и даже пикантная ямочка на подбородке. Все лицо было, так сказать, налицо. Отсутствовал только нос. На его месте зияла черная дыра, доказывавшая тот непреложный факт, что в голове у манекена гомерически пусто.

Реувен остановился и долго всматривался в холодные черты. Вокруг царила обычная толкотня и суета, шум, крики, рев автобусов, гомон многочисленных посетителей кафе. И среди всего этого многообразия движения и жизни стоял хорошо одетый человек средних лет, стоял, упершись взглядом в витрину худой одежной лавчонки, не слыша шума и не видя вокруг ничего, кроме темного провала на мертвом лице. Город жил своей жизнью, Реувен - своей. Реувен вошел в лавку, а город остался снаружи.

В лавке было пусто и темно, как в голове у манекена. Реувен не сразу заметил пожилого, низенького, расплывшегося и, судя по выражению лица, беспричинно веселого марокканца, сидевшего за прилавком на табурете.

- Почему у вас девушка без носа? - спросил Киттерман напрямик.

- Какая девушка? - марокканец опешил и на всякий случай оглянулся, не присутствует ли действительно в пустой лавке какая-нибудь девушка.

- Эта, - Киттерман кивнул в сторону манекена.

- Ах, эта, - расплылся в улыбке марокканец. Он понял, что с ним шутят, и решил подыграть веселому господину. - Это моя бабушка. Ее зовут Джульетта. Она старше меня на пятьдесят три года...

Марокканец с трудом сдерживал смех и был похож на гигантский спелый баклажан.

- Это меня не интересует, - отрезал Киттерман. - Почему она без носа?

- Ах, простите! - и баклажан захохотал, тряся фиолетовыми щеками. - Я совсем забыл вас предупредить... Она... У нее... Вы не поверите... У моей бабушки застарелый сифилис, и она никак не может его вылечить...

И он залился одновременно и смехом, и слезами, сквозь которые еще в течение пяти минут советовал богатому господину быть крайне осторожным с его бабушкой Джульеттой.

Но веселью торговца скоро пришел конец. Ему, простоявшему за этим прилавком сорок лет и повидавшему немало удивительного, пришлось-таки удивиться. Да так, что его потрясенный безудержным смехом организм внезапно одолела жестокая икота.

Богатый господин оказался сумасшедшим. Он потребовал немедленно продать ему эту ветхую куклу, причем выложил на прилавок сразу тысячу шекелей - пять купюр по двести.

- Этого, надеюсь, хватит? - хмуро спросил он и, не дожидаясь ответа, сунул икающему торговцу визитную карточку. - Доставьте завтра по этому адресу.

С тех пор жизнь Реувена Киттермана переменилась. Изменился и он сам. Его приятели начали замечать, что Реувен стал мягче и разговорчивей, перестал ухмыляться и скучать, в его облике появился некий налет приветливости, а в поведении стало проскальзывать легкое панибратство. Правда, параллельно с этими положительными изменениями появились и настораживающие. Он стал рассеян и болтлив. Иногда в разговоре ссылался на никому не известную Джульетту, а когда его спрашивали о ней, смущался и замолкал.

Прислуга на его вилле, состоявшая из пожилого китайца, занимавшегося газоном и цветником, его дочери-кухарки и толстой грубой еврейки, приходившей три раза в неделю делать уборку, тоже заметила за хозяином некоторые странности. На необитаемом чердаке своего дома он устроил что-то наподобие мастерской художника, запретил туда входить кому бы то ни было, подолгу запирался и громко разговаривал сам с собою. Он приказал перетащить на чердак старый диван из вестибюля и порою оставался в своей «поднебесной» даже на ночь. Пить он стал гораздо чаще, но, приезжая домой из бара, уже не демонстрировал присутствующим свое обнаженное высокомерие.

Киттерман перестал ездить за границу, а когда его спрашивали об этом, смеялся и отвечал, что у него слишком много ценных вещей.

- Их нельзя оставлять в меньшинстве, - улыбался он. - То есть без моего решающего голоса. К тому же Джульетта не любит, когда я...

И он смущенно замолкал, поймав вопросительный взгляд собеседника.

Преображение Реувена Киттермана, к счастью (или к сожалению), не дошло до полного сумасшествия (о такой перспективе все чаще и чаще поговаривали его знакомые). Этому помешала смерть.

Киттермана убил старый соломенный коврик, который он подстилал себе под ноги на чердаке. Следствие выяснило, что перед сном Киттерман курил сигарету и случайно стряхнул пепел на этот злополучный коврик. Причиной смерти было удушье. Реувен Киттерман наглотался во сне угарного газа, в изобилии источаемого тлеющей соломой, и благополучно скончался, так и не проснувшись.

Пожара не случилось. Когда утром хозяин не вышел к традиционному завтраку, старый китаец и его дочь, невзирая на запрет, проникли на чердак и обнаружили там абсолютно голого бездыханного Киттермана, лежавшего на старом диване в обнимку с дряхлым безносым манекеном. На том месте, где покоился соломенный коврик, осталась квадратная пленка пепла.

На чердаке в ящике старого письменного стола была найдена объемистая рукопись. Называлась она «Учебник для Джульетты». «Душа не может постичь истину, если только она не «беременна», - писал Киттерман. - Подобно женщине, что при родах нуждается во вспомоществовании, ученик, душа которого беременна истиной, нуждается в помощи со стороны своего рода повивальной бабки, духовного повивального искусства, для освобождения истины на свет».

Писатель К., которому досталась эта во всех смыслах замечательная рукопись, состряпал из нее целый роман. Он так и называется - «Учебник для Джульетты» и продается во всех книжных магазинах страны. Правда, особым спросом не пользуется. Разве что среди снобов.

Что же касается манекена, то он был выброшен на свалку вместе с другим хламом, обнаруженным на чердаке. Да и кто мог подумать, что это и есть та самая Джульетта, ради которой бедный Реувен Киттерман писал свой учебник. Ведь в рукописи ни разу не употребляется слово «манекен». Ее главным героем является ученик. И только изредка, за неимением иных синонимов, автор называет его человеком.

 [к содержанию "Compelle intrare"]