|
|
|
|
[5] 36. В.В.Виктюков
(продолжение) - Ваши познания в новейшей истории
довольно обширны, - говорил профессор Груздман доктору Виктюкову. - Но это еще
не дает вам права выносить такой грубый и исторически неоправданный вердикт
нашим работодателям. Историки сидели на бордюре в тени
большого мусорного бака. День был жаркий и трудоемкий. Они только что закончили
уборку своей территории и теперь ждали подрядчика, чтобы отчитаться о
проделанной работе. - Вы должны понимать, коллега, -
продолжал профессор, - что с точки зрения истории наше нынешнее существование
вполне разумно. Более того, я предчувствую в нем высший смысл. Можно даже
сказать - перст Провидения. Мой дед, простой сапожник из Кременчуга, мечтал
стать именно дворником, и именно в Тель-Авиве. "Я уже стар, - сказал он
мне однажды, - и долго не проживу. Поэтому, Лиза (так меня звали в детстве),
завещаю свою мечту тебе. Но помни, что для ее исполнения ты должен много и
хорошо учиться". 37. Предвыборные дебаты
(продолжение) Войдя в тусклый холл,
предшествующий конференц-залу, Кулебякин первым делом столкнулся с директором
Дома политпросвета Варварой Фердинандовной Петергофф. Вернее - с верхней частью
ее тощего тела. Варвара всегда производила впечатление придавленного жизнью
человека, но на этот раз она была придавлена старым фортепиано
"Лира", которое, видимо, было гораздо тяжелее жизни. - Мялицию вызывали? - грубо
спросил Ефрем. - Отвалите эту рояль! -
прошептала, задыхаясь, Варвара, но Кулебякин расслышал только первое слово. - Понятно, - кивнул он, и начал
остервенело отдирать застежку на кобуре. Кобура сопротивлялась. Кулебякин
настаивал. Борьба продолжалась до тех пор, пока озверевший подполковник не
содрал с себя всю портупею целиком, отчего его потертые галифе брезгливо
сморщились и плавно опали до колен, как использованный парашют. Этот факт ни
коим образом не повлиял на исход поединка. Напротив, только ускорил развязку. - Я вам пакажу дябаты, сукины
козлы! - прошипел неразборчивый в эпитетах подполковник. Затем он состроил из
большого и указательного пальцев какую-то виртуозную фигуру, крякнув от
напряжения, выудил-таки из кожаного заключения ржавый "макаров" и,
боднув головой дверь в конференц-зал, легкомысленно шагнул навстречу судьбе. 38. Муля (продолжение) Пока бабушка Фрида наливалась
желчью, слушая говорящего без умолку соседа Тардынбеевского, Муля смотрел
разнообразные сны. Сначала ему грезилась родина. Потом он вдруг взлетел под
облака и увидел себя преуспевающим бизнесменом - директором блошиного рынка в
Яффо, мужем стройной эфиопки из знатной семьи, приятным и уважаемым человеком.
Тель-авивская набережная была охвачена райской прохладой. Солнце светило ярко,
но не тяжко. Окружающая жизнь буквально кишела коксуйскими лицами. Прогуливаясь
под руку со своей темнокожей спутницей, Муля то и дело встречал знакомых. То
Варвару Петергофф (в трико на голое тело), то Ефрема Кулебякина (в кителе с
погонами, но без штанов), то беременную Лерку (в бесстыдном купальнике), то
раввина Свинолупова (босого и в рясе). На берегу невероятно пенного моря в тени
спасательной будки дед Иоанн и его горькие собутыльники забивали козла.
Коготков, одетый в необычайной белизны санитарный халат, торговал газированной
водой с малиновым сиропом, а Сюртук играл на песке в волейбол с идиотом Жориком
Почкуном. Головы обоих были в гипсе. 39. В.В.Виктюков
(продолжение) Виктор Викторович пребывал в
полусонном состоянии. В последнее время он стал ощущать какую-то мерзкую
усталость. И даже выходные дни, которые он проводил, лежа на своей железной
кровати, не избавляли его от печальных предчувствий. Ему казалось, что он скоро
умрет. Но не по-человечески - от болезни или тоски, а как-то по-птичьи. Хотя о
том, как это происходит у птиц, Виктор Викторович не имел ни малейшего
представления. Знакомство с Элиэзером Груздманом сначала очень оживило его
жизнь, но с течением времени он снова заскучал. Историческую науку, о
существовании которой в коксуйском пединституте знали только понаслышке, Виктор
Викторович, насколько был способен, возненавидел. Профессор Лиза Груздман из почетного
знакомого превратился в докучливого болтуна. Вскоре по пьянке выяснилось, что
он вовсе не профессор, а паршивый библиотекарь с какого-то тюменского нефтепромысла.
Это обстоятельство усугубило тихую печаль коксуйского интеллигента. Когда Лиза
ел котлету, Виктору Викторовичу казалось, что тот поедает его печень. А когда
Лиза говорил, папаша Виктюков боролся с обжигающим желанием въехать метлой в
его начитанные глаза. 40. В салоне самолета
(окончание) - Мы обретаем место под солнцем, -
говорил Тардынбеевский бабушке Фриде, наматывая и без того кучерявый левый пейс
на указательный палец. - Родная моя! Вы никогда не задумывались над тем, что
наша жизнь неумолимо стремится к светлому образу Земли обетованной, текущей
молоком и медом? Вам, драгоценная, как еврейке, следовало бы знать, что наш
народ является избранным. И вашу стесненную галутными печалями грудь должно
сейчас наполнять чувство непреходящего восторга. Ведь вековые грезы ваших дедов
и прадедов сбываются: вы совершаете репатриацию в заоблачную страну вашей,
старушка, великой мечты, туда, где нет людей второго сорта, где вообще нет
людей, а есть только ангелы... Вы должны осознать это всем сердцем, золотая моя
старушенция!.. "Еще слово, - подумала
бабушка Фрида, - и я его убью..." Тардынбеевский услышал и обиженно
замолчал. Потом достал из внутреннего кармана пиджака блокнот и карандаш,
нацарапал на листке бумаги какие-то каракули и нажал кнопку вызова стюардессы. 41. Предвыборные дебаты
(окончание) - А ну, тихо! - рявкнул
подполковник Кулебякин и выстрелил в потолок. "Макаров" дал осечку. - Тихо, я сказал!!! - подтвердил
свои намерения Кулебякин. "Макаров" снова дал осечку, но потом,
секунд через десять, все-таки выстрелил. Правда, как-то неохотно, без должного
рвения. Но, как и следовало ожидать, хлопок кулебякинской пушки был истолкован
потным клубком дерущихся превратно. Защелкали затворы и предохранители.
Безобидное мордобитие на глазах претерпело качественное изменение и вплотную
приблизилось к обидному смертоубийству. На клавиши пианино "Лира"
упал первый кусок штукатурки. 42. В кабине пилотов
(продолжение) - Во втором салоне придурок, -
тоскливо доложила стюардесса. - Вот записка. Первый пилот хмыкнул, прищурился и
протянул клочок бумаги второму. - Опять, - сказал тот. - Ни одного
спокойного рейса! Как я устал от этой самодеятельности! - Принеси кофе, - попросил первый
стюардессу. - Печка не работает, - ответила
та. - Всыпь этому идиоту из второго
салона снотворного в минеральную! - приказал второй. - Пусть дрыхнет со своей
бомбой. Мы и без него управимся... 43. В.В.Виктюков
(продолжение) Душевное неблагополучие Виктора
Викторовича Виктюкова стервенело. По субботам он стал томиться раздумьями. Но
мысль о том, зачем он живет, была слишком длинной и целиком в мозгу не
умещалась. Поэтому Виктор Викторович оперировал ее частями. Его мышление
работало медленно. Как кухонная раковина, забитая картофельными очистками. - Зачем... - говорил он про себя.
И через несколько минут, когда ячейки памяти с облегчением сливного бачка
освобождались, горько добавлял: - Живу... Он закрывал глаза - и тут же из
синих и оранжевых разводов выплывало ненавистное лицо библиотекаря Груздмана.
Он открывал глаза - и видел в оконном стекле свое отражение. Тоже, в общем-то,
ненавистное. Он вылезал через окно на грязную крышу, покрытую изможденным
рубероидом, и небо не радовалось его появлению. Он подходил к ржавому
ограждению и смотрел вниз, покачиваясь, как одинокий злак. Соседние крыши были
пустынны. В грязных дворах сушилось нижнее и постельное белье. Распахнутые
мусорные баки изрыгали бездомных кошек. Афишные тумбы потрясали лохмотьями. По тротуарам
брели случайные люди. Вернее, ермолки с ногами. И ни одной ермолке, ни одной
ноге не было дела до Виктора Викторовича Виктюкова. Он трепетал на углу крыши,
как флаг над рейхстагом. Его хлипкое длинное тело кружилось щепкой в плотном
потоке разнообразных испарений Южного Тель-Авива. Его истощенный организм
мрачно тошнило. Но, несмотря на это, ни один прохожий не подозревал о его
существовании. И не хотел подозревать. Потому что существование Виктора
Викторовича не стоило ни малейшего, даже самого мимолетного подозрения. Так
было всегда. Но теперь это унижало. 44. В кабине пилотов
(окончание) - А если сначала нажать зеленую, а
потом красную? - спросил первый пилот и прищурился. - Тогда хвост не отвалится, -
ответил второй через губу. - А надо, чтобы отвалился. - Понятно, - сказал первый. - А
если одновременно? - Ты что, совсем осопател?! -
возмутился второй. - Надо следовать букве инструкции: сначала красную, потом
зеленую... - А потом? - спросил первый и
прищурился сильнее обычного. - А потом - суп с котом!.. -
ответил второй. - Бздынь - и готово. Понял? - Понял... - протянул первый. - А
если не сработает?.. - Ты, Иштван, идиот, - сказал
второй через губу. - Если не сработает, я тебя выставлю на улицу без
парашюта... В последний раз вошла стюардесса. - Ну, как там наш террорист? -
спросил ее второй пилот. - Дрыхнет без сознания, - ответила
дива. - Вместе со всем салоном... - А салон-то зачем усыпила? - А ну их... - Тоже верно, - сказал первый. 45. Муля (окончание) Сапожник Муля стоял на углу, у входа
в свой подвальчик. По Социалистической улице шла траурная процессия. Хоронили
какого-то неизвестного Муле чиновника. Он лежал в гробу одинокий, весь в
бумажных цветах, волосы его были нафиксатуарены, бледные губы улыбались, а на
животе позвякивала тяжелая связка ржавых ключей. Духовой оркестр пожарной
команды играл песни Розенбаума. Муля неожиданно увидел себя, идущего за гробом
в центре второго ряда. На нем был старый дедов пиджак, двубортный, с большими
накладными карманами. "Что ж она ордена-то забыла снять!" - с досадой
подумал Муля о бабушке Фриде. Процессия тем временем свернула на Советскую и
тот Муля, который шел во втором ряду, вдруг увидел того Мулю, который стоял на
углу. Их взгляды встретились, ужаснулись и разлетелись в стороны, как бильярдные
шары. Из подвала на мулину спину дохнуло холодком. Покойник пошевелил ноздрей и
чихнул. Над его лицом нимбом поднялось облачко пыли. Какая-то маленькая
женщина, вся в черном, старательно зарыдала. Из-за угла выплыл огромный
кирпичного цвета транспарант. Шершавая белая гуашь гласила: "Долой
фрикадельки!" Громко хлопнула случайная форточка. Хрипло прокашлялся
воробей. Процессия двигалась медленно, но Муля, как ни старался, не мог
отыскать в толпе ни одного знакомого лица. Кроме своего собственного, в дедовом
пиджаке. Физиономии у всех были на редкость печальные, какие-то совсем не
коксуйские. И город не узнавался, ежкин клеш! На той стороне улицы стоял совсем
другой дом, и вывеска "Беляши" исчезла с его фасада. Посреди тротуара
прямо из асфальта росла неуместная пальма. Ларек с остроумной надписью
"Союзпечаль" перебежал дорогу и завалился на мусорные бачки. И небо
было другое, и воздух какой-то неживой. Физиономии хмурились, музыка играла, а
процессия все шла и шла, переваливаясь с левой ноги на правую. И когда гроб, а
за ним и орденоносный Муля, скрылись в чуждой истинному Коксуйску перспективе,
Муля-сапожник вдруг ощутил себя абсолютным, окончательным, беспросветным
сиротой. "Мамочка! - ахнул он. - Бабушка!.. Где вы?" И уже было
набрал в легкие омерзительно чистого воздуха, чтобы завыть белугой, как
свирепый вихрь ворвался в мулино сердце и вымел оттуда все его отчаянье вкупе с
криком. 46. В.В.Виктюков
(окончание) Указательный палец первого пилота
вдавил красную кнопку в панель как раз в тот момент, когда тель-авивский
дворник В.В.Виктюков вспомнил классическую фразу. - Почему люди не летают? -
прошелестел он обветренными губами и больно наморщил лоб. - Кто это сказал? - Виктюков
перелез за ограждение крыши. - Фамусов? Нет, пожалуй, не он. Пьер Безухов? Вряд
ли. А, может, Павка Корчагин?.. Тьфу!.. Какая гадость!.. На краю запахи были гуще. Несло
пищевыми отходами и собачьим дерьмом. - Пахнет, - подумал Виктор
Викторович, - дерьмом... Он шагнул вперед как-то неуклюже,
нерасчетливо и вместо того, чтобы по-человечески упасть на асфальт, запутался в
паутине электрических проводов на уровне четвертого этажа, как уловленная в
сеть дрофа. Провода весело заискрили, на перекрестке погас светофор. Виктор
Викторович трепыхнулся разок-другой, отчаянно захрипел, а потом обмяк,
разбросав по воздуху свои тощие крылья с многолетней грязью под ногтями. 47. Мягкая посадка Самолет выпустил закрылки и
задергался, будто икающий в полете воробей. Нос его задрался вверх, алюминиевое
брюхо, кряхтя, навалилось на восходящий воздушный поток. С писком выскочили из
гнезд нервные шасси. Стало совсем тряско. Муля открыл глаза и снова закрыл.
Потом опять открыл и медленно осмотрелся. Салон спал мертвым сном. Бабушка
Фрида скрипела искусственными зубами. Мамаша Анна Иоанновна прижимала к груди
невесть откуда взявшийся крокодиловый ридикюль. Неугомонный Тардынбеевский
свесился головой в проход и его кокетливые локоны в ритме тряски шастали по коврику.
Из-за занавески, разделяющей салоны, выпукло выглядывало спящее бедро
стюардессы. Двигатели надсадно взревели и вдруг разом заглохли. Салон заволокла
шипящая тишина. Облака в иллюминаторе стали гуще. Плотная пена обступила
самолет со всех сторон и Муля вспомнил купающуюся в ванне Лерку. Запахло паром,
мылом и телом. Муля перестал глазеть по сторонам и зажмурился от
удовольствия... Эпилог В аэропорту имени Бен-Гуриона
репатриантов встречал сам Бен-Гурион. За его спиной колосились Авраам, Ицхак,
Яаков, Эйнштейн, Эпштейн, Эйзенштейн, какой-то Штейн, а также Виктюков,
Кулебякин, Варвара Фердинандовна Петергофф, почетный караул в шортах и
бескозырках, и еще великое множество зевак разного роду и племени. Каждый
держал в руках пшеничный сноп. Над входом в здание аэропорта висел большой
плакат. Он гласил: "Евреи! Здравствуйте!". В голубой вышине золотым
желудем болтался гигантский дирижабль. На его лоснящемся боку полоскался еще
один плакат: "Всем! Всем! Всем!" Атмосфера была теплой. Почетный
караул построился и взял под козырек. Высокий средних лет чиновник со связкой
ключей на поясе и нафиксатуаренной прической вышел вперед и протянул бабушке
Фриде свой сноп. А потом неожиданно обнял ее и поцеловал взасос. - Ваня! - выдохнула бабушка. - Не Ваня, а Петя! - наставительно
поправил ее апостол и принялся целовать взасос старика в чалме. Тардынбеевского с семьей вежливо
арестовали симпатичнейшие полицейские. Бен-Гурион, размахивая руками, произнес
эмоциональный спич, из которого Муля понял только три слова: "На хера
им?". Затем начались всеобщие объятия и поцелуи. Грянула музыка
Розенбаума. Кагал встряхнулся и распался на тысячи танцующих молекул, как рис в
дуршлаге. Первый и второй пилоты, штурман и стюардесса запрыгали в
экстатическом чардаше. Мамаша Анна Иоанновна припала к тощей груди своего
бывшего мужа и укусила его за майку. Мулю подхватила какая-то смуглая
иностранка и они самозабвенно завертелись. Перспектива подернулась сиреневым
маревом. "Газы!" - весело крикнул начальник почетного караула и все
мгновенно опьянели. Хлопала в ладоши Варвара Петергофф. Палил в белый свет из
допотопного маузера подполковник Ефрем Кулебякин. Беззаботно хохотала припавшая
к взлетно-посадочной полосе бабушка Фрида. Гигантский дирижабль сорил
листовками. Над остывающим лайнером, блестевшим из последних сил, кружили
белоснежные воробьи с оливковыми веточками в клювах. Аэропорт ликовал, медленно
сливаясь с окружающим пространством, которое, несмотря на бетонную твердь под
ногами, условно можно было назвать небом... В общем, было очень весело. Так
весело, как может быть в наше злополучное время только там, где нас нет. [ к странице 4 ] [к оглавлению "Другая проза"]
|
|
|
2007 © Copyright by Eugeny Selts. All rights reserved.
Все права на размещенные на этом сайте тексты
принадлежат Евгению Сельцу. По вопросам перепечатки обращаться к автору
Produced 2007 © by Leonid Dorfman
