повесть

[14]

- Что с тобой, Мартын? - спросил он. Потом взял меня за плечи и легонько встряхнул. - Ну, перестань!.. Какие-то несколько дней!..

Мы обнялись, условились о встрече через неделю, и я поднялся в вагон. Поезд набирал ход. Я сидел в купе и улыбался. Я уже знал, что вместе с перроном Ленинградского вокзала (который, между прочим, не раз еще буду попирать подошвами своих ботинок) от меня отвалилась огромная часть жизни, вся, до мельчайших деталей, сосредоточенная в этом удивительном человеке - Сереже В. Я сидел и улыбался этой утрате, как приговоренный улыбается палачу: рассеянной, беспомощной, обреченной - но все-таки улыбкой. Таким лицом и встретил я Сережу, внезапно появившегося в дверном проеме.

- Я почувствовал неладное, - сказал он. - И решил проводить тебя до Питера...

- Зря...

До Вышнего Волочка мы молчали. Потом он вышел. Вышел, не попрощавшись. Какой смысл прощаться с чужим человеком? Я тоже не сказал ему ни слова. Больше мы не виделись никогда.

Знаете, Нелли, такие потери на первых порах принимались мною с нескрываемым удовлетворением. «Вот она, Судьба, - думалось мне. - Отрывает от души самые жизнетворные куски, будто проверяет ее на способность к регенерации!..» А горько становилось уже потом, иногда через много лет, когда какая-нибудь подлая случайность воскрешала в памяти давнюю душевную привязанность.

Кто-то из немцев - то ли Фейхтвангер, то ли Гессе, то ли Ленц - рассказал историю одного германского герцога, который прожил самую быструю жизнь. Не самую короткую, подчеркиваю, а самую быструю. В восьмилетнем возрасте у него уже росла густая борода, к тринадцати он женился, в восемнадцать стал совершенно седым и в девятнадцать с половиной умер глубоким стариком со всеми признаками физического одряхления и моральной усталости от жизни.

- Мне кажется, Мартин, вы слишком сосредоточились на нашей встрече.

- Возможно. Но разве мог я поступить иначе? Разве можно упрекать реку в том, что она течет, море - в том, что оно соленое, Кобзона - в том, что он все поет песни?

- Можно. Когда нет другого выхода. У верующих это называется молитвой.

- Солнышко мое, Нелли! Если бы мы встретились в синагоге, я бы так не отчаивался.

- Понимаю. Но ваше отчаяние приобретает слишком причудливые формы.

- Разве? Мне казалось, что одиночеству плевать, чье сердце оно опустошает. Хотя, конечно, маленьким желудочкам не так больно.

- Вот видите! Вы уже об одиночестве. А вам не кажется, что это слишком большая роскошь. Даже для такого вместительного сердца, как ваше.

- Что правда, то правда. Но признайтесь: вам льстит мое отчаяние. Или, если хотите, мои попытки отчаяться.

- Это звучит беспардонно, но... вы правы...

- Вот что внушает мне полную восторга обреченность - ваш героический эгоизм!

- Э-э-э, Гин! Куда вас понесло! Вы, кажется, уже выставляете мне счет?

- Ненадолго меня хватило, а?

Кстати, если бы я писал историю вышеупомянутого герцога, я бы вложил в его уста именно эти слова. Средневековый замок, сырые, темные залы. Во мраке готических сводов копошатся летучие мыши. Гулко и страшно. Освещенный неверными факелами, на высоком одре, под спудом грубых одеял лежит древний девятнадцатилетний старик. У его изголовья стоит юная жена, которой, в отличие от него, всего девятнадцать лет. Она держит его за руку. Ей жутко ощущать в своей ладони эту шершавую, грубую, бесчувственную длань. Священник заканчивает свои манипуляции и отходит в тень. И вот Всевышний, дабы соблюсти регламент, дает умирающему слово. В последний раз приподняв тяжелые веки, взглянув на молодую герцогиню в предсмертном приступе узнавания, он, как бы извиняясь за моральный ущерб, хриплым шепотом говорит: «Ненадолго меня хватило, а?» И торжественно испускает дух.

Примерно так не стало и меня. За гробом шли два нищих монаха - Панглос и Панург. Первый волок по земле изодранный аккордеон, второй держал перед собой большой декоративный селедочный хвост, который - в соответствии с завещанием - необходимо было водрузить на моей могиле. Одетые в рубища из джинсовой ткани, с непокрытыми головами, грустные и неприкаянные, - всем своим видом они подчеркивали безграничное одиночество покойного.

[к странице 13] [к странице 15]