повесть

[13]

- Все шлындаешь? - раздался за спиной низкий женский голос, и две прохладные ладони легли на его глаза.

- Это моя двоюродная сестра, - прозвучал откуда-то снизу мягкий баритон Глюка. - Возражения не принимаются.

Мартин попытался обернуться, но ладони держали его голову мертвой хваткой. Из прохладных они превратились в ледяные. Мартин дернулся несколько раз, убедился в тщетности своих усилий и тихо спросил:

- Похмелье, это ты?

- Дурак! - весело ответил женский голос. - Нашел время шутить!.. Я ему башку отворачиваю, а он острит.

- Острит - это такая разновидность гастрита, - произнес голос Рихтера. - Боль под ложечкой, тошнота, изжога. Леонида лечится от него припарками…

Ледяные виски ныли нестерпимо. Холод пронизывал лоб и переносицу. В голове позвякивали друг о друга отдельные кусочки льда.

- Я все равно не отгадаю, кто вы, - прохрипел Мартин. - Что за идиотские игры! Отпустите меня! Пожалуйста!..

- Волшебное слово использует, хитрец! - прозвучало в ответ. - А за селедку спасибо не сказал...

Становилось совсем тошно. Тошней, чем от приступа острита. Напряжение в мозгу нарастало лавинообразно. «Еще мгновение - и я паду жертвой пошлого инсульта», - подумал Мартин и вновь, из последних сил, попытался освободить голову из проклятых клешней. Не тут-то было! Голова, заверченная в эти сатанинские тиски, ему уже не принадлежала...

«Надо бы заорать!» - подумал Мартин, и почувствовав, что вот-вот околеет, изловчился судорожно вдохнуть.

В этот момент его и пронзило. Луч нестерпимо яркого света прошиб его тело, как тюлевую занавеску, рассыпался на множество мелких иголок, брызнул искрами в обледеневшем мозгу, растекся теплом невероятного открытия по сердцу и в туманном сознании - на другом, далеком, более ясном и теплом его берегу - вспыхнуло и засияло заново обретенное, сладкое и обожаемое имя - Нелли...

- Нелли! - выдохнул Мартин и опять проснулся. На этот раз окончательно. Он почувствовал себя Веллингтоном, которому приснился Наполеон Бонапарт. От сознания собственного величия не осталось и следа. Зато было ясно, как реализовать пусть похмельный, но все-таки выходной день.

«Здравствуй, мое Ватерлоо!» - Мартин пошевелил тяжелой головой и вздохнул с облегчением. На глаза сползла влажная тряпка - компресс, заботливо водруженный на высокий лоб спящего мужа его многотерпеливой супругой...

«С ребенком и собакой ушла я, - гласила записка, оставленная на кухонном столе. - Ушла я к маме. Но не навсегда - не дождешься! Вернусь к ужину, который, надеюсь, будет трезвым. Звонил Рихтер Лошиц, за ним Ефрем Глюк. А за ним какая-то девица по имени то ли Бэлла, то ли Нельма. Сказала, что она с приветом из Хабаровска. Еще Хабаровска тебе не хватало!»

«Звонить могла только Виолетта Карнавалова, - без воодушевления подумал Мартин. - Во-первых, она из Хабаровска, во-вторых, с приветом. Но как она отыскала мой телефон? И при чем тут селедка или как ее там? Нельма? Тьфу на вас всех!..»

...Холодный душ, стакан ледяной минеральной воды, опять холодный душ, два стакана крепкого чая, «бутершпрот" (горбушка со шпротами), сорок минут порожней дремы и снова холодный душ... В общем, не прошло и двух часов, как Мартин Гин уместился в любимом черном кресле, в прямом смысле протянул ноги и потихоньку приступил к самому сомнительному своему занятию: стал думать.

VIII

Мне сорок два года. Родился я вчера, в середине дня. На обычном средиземноморском пляже. Как сумел я за сутки прожить столь длинную и содержательную жизнь - до сих пор неясно. Данное мне белковое тело истощилось стремительно. Что же касается души, то у меня просто не было времени убедить себя в ее бессмертии. Возвышаясь до банальности, сравню свою судьбу с судьбой мотылька. Неуклюже воспарив, я попал в орбиту случайной лучины, горящей по недосмотру Провидения не только средь бела дня, но вдобавок и ярче солнца. Идея погреться в этих лучах могла прийти (скажу себе комплимент) только в безумную голову.

Сгорел я без всякого сожаления. Более того, моментами это было очень приятно. Пламенея, как сухая сосновая лапа, я умудрился восстановить в памяти самые нелепые эпизоды моей жизни, которые на поверку оказались самыми сокровенными.

Особым уважением моего мотылькового сердца пользовались разлуки. Мало кто способен этим хвалиться, но мне часто приходилось расставаться с людьми. Временами, стоя в тамбуре отходящего от перрона поезда, я понимал, что теряю друга. Теряю навсегда. Даже если к вечеру мы встретимся с ним в вагоне-ресторане.

...Незадолго до окончательной разлуки с Москвой уезжал я по казенной надобности в Ленинград. Меня провожал Сережа В., очень близкий человек, преданный, любимый и любящий друг. Грустное предчувствие кольнуло меня еще на перроне. Была слякотная осенняя ночь. Мы курили в ожидании посадки. Сережа что-то говорил, о чем-то вспоминал, но я не воспринимал смысла. Я поедал его глазами, слушал его голос во все уши, будто пытался насытить память его образом на долгий - на очень долгий срок.

[к странице 12]  [к странице 14]