повесть

[15]

Реквием не звучал. Особых речей тоже не было. Монахи пропели какой-то залихватский куплет, не очень, признаюсь, соответствующий настроению усопшего. Но элементарные приличия таким образом были соблюдены.

Где-то неподалеку пищали дети, орали чайки, кряхтел неусыпный вертолет. Но истинный шум - шум времени - уже отсутствовал. И это огорчало меня невероятно. За неимением слуха, я пытался нащупать внешний мир открытыми участками кожи - лицом, обратными сторонами ладоней. Но кругом была только пустота, до которой при всем желании не дотронешься. Так - в глубоком огорчении - меня и зарыли. Между прочим, на том самом пляже, где я родился. Зарыли в мокрый песок, истоптанный миллионами грязных пяток. Не скажу, чтобы там мне было лучше. Мне было так же. С той лишь разницей, что, пребывая в смерти, я отчетливо понимал: все мои трепыхания, моя безыскусная влюбленность во все на свете, мое тихое признание жизни как тайного, почти подпольного праздника, моя коллективная безответственность (ведь ум, сердце и душа - это какой-никакой коллектив!) - все это было жалкой последовательностью голых будней, определяемых одним безвкусным, но всеобъемлющим словом «суета». Я ушел в небытие, как на пенсию. С одной стороны, я чувствовал удовлетворение уставшего человека, которому предстоит бессрочный отдых, с другой - ясно ощущал, что осталось пройти последний отрезок. А дальше - дальше хорошо, если тупик... «Любая стена - это дверь».

...Утром, как назло, меня воскресила жена - единственная известная мне женщина, которая никогда не лукавит. Она окропила мой лоб живой, но слишком холодной водой. Отчего и воскрес я совсем другим Гином. Гином обреченным.

...А хотите, Нелли, я расскажу Вам историю нашей любви? Она уже близится к известному финалу, поэтому самое время расставить надлежащие акценты.

IX

Позвонила Виолетта Карнавалова.

- Если думаешь скрываться, так и скажи!

- Думаю скрываться, Виола. Но разве от тебя скроешься! Как ты нашла меня?

- Как пошла, так и нашла... Через Эфраима. Ну, который на гармонике лабает возле рынка. У меня не было денег - просто ни копья! - и я бросила ему в футляр банку селедки. Ну, обрадовался он, конечно, повел меня к себе, всячески ублажил. А потом гляжу - твоя книжка на полке. Я ему говорю: это кто такой Мартин Гин? А он говорит: мой друг. Я говорю: он что, в Тель-Авиве живет? Он говорит: ну да. А я ему: и телефон есть? А он мне: а как же? А я ему: дай. А он мне: зачем? А я ему: надо. А он...

- Все понятно, Виола. Только не называй Глюка Эфраимом, не то он тебя разлюбит.

- После того, что ты со мной сделал, мне уже ничего не страшно.

- Ты опять за свое?

- Не за свое, а за твое!..

- Сколько раз ты была замужем, девушка?

- А хоть бы и шесть. Тебе-то чего?

- Тебя бросали уже семь раз. Если это тебя ничему не научило, не пора ли хотя бы привыкнуть.

- Не семь, а три. От троих я ушла сама. А ты, Мартышка, меня не бросил, а сбежал, как трусливое животное.

- Боже, какой выспренний слог! Виола, я готов протянуть тебе руку дружбы. Только, умоляю, выкинь из головы идею справедливой мести...

- Я тебе не мстю!.. Я тебе просто укором служу. За невинно убиенного дитятю...

- Чего ты хочешь, Виолетта?

- А ничего. Просто знай, что я тут. В Тель-Авиве вашем недоделанном. С еврейским мужем, между прочим. Он у меня мастер спорта по штанге. Зовут Толяном.

- Надеюсь, он не придет меня бить? Мне нынче как-то не до развлечений...

- Не боись... Он сейчас на сборах в турецкой Анатолии.

- В Анталье, Виола.

- Какая, на хрен, разница! Главное, что мне есть кого позвать на подмогу.

- В каком смысле?

- Ну, если ты снова задумаешь надо мной надругаться.

- А ты ничуть не изменилась... Ладно, ягода, я принял к сведению. И тебя, и твоего Толяна. Давай пока остановимся на этом...

- Ну-ну... Бывай, Мартышка! И помни...

- Будь здорова!

За пыльными жалюзи полыхал октябрьский полдень. Улица была пустынна, почти мертва. Ни души, сказал бы вертопрах. Но Гин сегодня избегал столь сильных выражений. С похмелья они всегда пугали больше обычного. Он смотрел сквозь окно на деревья, имен которых не знал, на мусорные баки, ожидающие освобождения, на присохшие к бордюру автомобили, на черный асфальт тротуара. Больше смотреть было не на что.

[к странице 14]  [к странице 16]