повесть

[12]

Глюк выполз было из-под стола, но Рихтер загнал его обратно, прохрипев сквозь спазмы всего два слова: «Гин - буль-буль...»

- Напрасно ржете, кони мои неподкованные, - сказал Гин. - Жизнерадостные люди кончают с собой не реже меланхоликов. И если бы вы удосужились заглянуть в словарь психоанализа, вы бы обнаружили там массу удивительных вещей. Впрочем, объяснять дуракам про интроекцию или инстинкт смерти - все равно что пахать море...

- Мартин, а камень на шею ты уже присмотрел?.. - спросил Рихтер, промокая салфеткой влажные от слез щеки.

- О-о-о-о! - простонал Глюк из лузы.

Снова зазвонил телефон.

- Он не может подойти, - сказал Гин неизвестной даме, голос которой показался ему странно знакомым. - Почему? Дело в том, что в данный момент он находится под столом... Что значит «уже нажрался»? Вовсе нет. Просто прилег отдохнуть... Какая селедка? Ах, это вы, благодетельница! Ваша селедка пришлась очень кстати. Остались одни хвосты... Я? Давний приятель. Как зовут? Жугдырдымедийн Гуррагча. Не слыхали? Очень жаль. Хорошо... Передам обязательно... Как только очнется, сразу вам позвонит... Хорошо... Будьте уверены. Я вас не подведу... Почему же «прощайте»? До свидания, радость!..

Гин положил трубку и с интересом посмотрел на выползавшего из-под стола Глюка.

- Ну, колись, кудрявый! Какая такая дурочка расплачивается с тобой дальневосточной сельдью пряного посола?

- Это моя двоюродная сестра. Она приехала позавчера из Хабаровска.

Рихтера снова затрясло.

- Тю-ю-ю, - протянул Гин. - Шито белыми нитками. Мы же не из полиции нравов, Ефремчик. К тому же у нас с собою детектор лжи...

И он кивнул на хрипящего в судорогах Рихтера.

- Она красива? Умна? - Гин заглянул Глюку в глаза. - Судя по объему словарного запаса, она окончила Благовещенский пединститут. И возможно, даже преподавала эстетику в ПТУ.

- Говорю тебе, это моя двоюродная сестра! - Глюк разлил водку по стаканам и в шутку замахнулся на Рихтера: - Остынь наконец, сердечник.

- То есть кузина? - участливо спросил Гин, и остывший было Рихтер вновь задергался в конвульсиях. - А знаешь ли ты, Ефрем, за какие услуги кузина может подарить кузену банку селедки?

- Знаю, - мрачно сказал Глюк.

- Так расскажи нам! - Гин поднял свой стакан, посмотрел сквозь него на Глюка и тихо добавил: - Ее голос показался мне знакомым. И эта лексика...

- Давайте выпьем за Ефрема! - остывая, сказал Рихтер. - За его золотые пальцы, за его чуткие уши, за его мягкий голос, за его милую кузину, за всех его женщин, которые были, есть и будут...

- Так за кого пьем? - перебил Рихтера Гин. - За Глюка или за вермишель, которую ты сейчас навесил на его чуткие уши?

- За Глюка! - крикнул Рихтер. И они выпили с удовольствием.

VII

Мартин очнулся удрученным. Как Бонапарт, которому приснился Артур Веллингтон. Он все еще чувствовал себя великим и в то же время уже ощущал неспособность это величие реализовать.

Восстановить в гудящем мозгу пережитый сон оказалось делом непростым. Хотя у Мартина всегда была существенная зацепка: все его сны, включая кошмарные и эротические, начинались с одного и того же видения. Откуда-то из подкорки возникала истрепанная от частого использования заготовка: небольшой и очень чистый город, влажные, только что промытые поливальными машинами улицы, каменные дома, истощенные безответной нежностью первых рассветных лучей. Вдохновленный бессонницей Мартин стоит на перекрестке улиц барона Ленина и барона Кирова перед невысоким розовым особняком в стиле ампир. Над серой шиферной крышей полощется маленький красный флажок. Небо скромно голубеет. Ветер расстраивает ряды удивительно высоких тополей с гигантскими - размером с блин - листьями. Перекресток, слегка огорошенный звоном приблудного трамвая, безлюден. Пахнет сырым деревом, рекой, прелью. На втором этаже особняка распахиваются ажурные деревянные ставенки, и в черном проеме появляется очень пожилой человек, седой, с бритым, розовым - под цвет особняка - лицом, источенным множеством глубоких морщин. Это лицо обладает одним непреходящим качеством: его черты неуловимы... Долгие годы Мартин каждое утро пытался восстановить в памяти хотя бы узор этих старческих морщин, но ни разу не преуспел. Зато он прекрасно помнил все головные уборы, которые, меняясь без всякой логики, от сна к сну украшали седую голову старика. Среди них, между прочим, бывали и скафандр астронавта, и папская тиара.

Экспозиция, как правило, заканчивается тем, что странный старик взмахивает рукой, затем другой. Из окна, как из рукава Царевны-лягушки, вылетает нечто - то ли записка, то ли голубь, то ли вообще корка от арбуза - и Мартин бросается на асфальт, шарит дрожащими руками по тротуару, надеясь отыскать непонятно что... Иногда он нашаривал впопыхах книгу, лицо жены или морду собаки - и разочарованно просыпался. Задача состояла в том, чтобы ничего не нашарить. В противном случае забытье угрожало полным отсутствием сновидений. А такого Мартин себе не прощал...

[к странице 11]  [к странице 13]