повесть

[9]

Узнав Рихтера поближе, составив из его рассказов более или менее цельную картину, Гин понял, что вся его сорокалетняя жизнь была сущим кошмаром. Вернее, могла бы стать таковым, не будь Рихтер защищен со всех сторон принципом «честности и ответственности».

В школе без всякого давления извне он закладывал одноклассников. Правда, это случалось лишь тогда, когда Рихтера спрашивали. Но спрашивали его часто. Советские учителя любили спрашивать таких, как Рихтер. Его безоглядная правдивость была для них золотой жилой. Одноклассники его сначала поколачивали. Потом перестали допускать в свои преступные затеи. А затем нашли более приемлемый вариант: сделали его соучастником. И он вдохновенно закладывал учителям себя самого, получая сполна по всей строгости школьного закона.

Однажды учительница русского языка и литературы Лидия Даниловна Скобяная (Лидка-калитка), по обыкновению, зашла в мужской туалет послушать, о чем беседуют ее мальчики из девятого «В». Мальчики беседовали о бабах. И как раз в этот момент Яшка Гоплевин - забияка, матерщинник и онанист - заявил приятелям, в числе которых был и Рихтер, что даст двадцать копеек тому, «у кого вскочит на нашу Лидку». «Наша Лидка» - тощая, иссохшая, с седым узлом на затылке, в старомодном сером костюме и в пенсне вместо очков - на мгновение потеряла дар речи. Подобающие ситуации слова («мерзавцы», «варвары», «дикари» и «псы») она обрела только после того, как велеречивый Гоплевин объявил: «Возбудиться на Лидку-калитку - все равно, что дрочить на портрет Крупской!»

Через час с небольшим Рихтер уже отчитывался. В учительской кроме него присутствовали родители Яшки Гоплевина, завуч, Лидка-калитка и еще несколько учителей.

- Повтори, что сказал этот мерзавец! - приказала Скобяная.

- Он сказал, что даст двадцать копеек тому, у кого на вас вскочит.

- Мерзавец! - взвизгнула Лидия Даниловна. - Лошиц! Почему ты его не остановил?!! О чем ты думал в этот момент?!!

- В этот момент я думал, что двадцать копеек, пожалуй, мало, - честно ответил человек с большой буквы «Ч».

V

Впервые я бросил вызов всему разумному, женившись на англичанке. Не то чтобы на гражданке Соединенного Королевства - об этом тогда не хотелось и мечтать, а так - на обычной учительнице английского языка. Но все-таки она была женщиной особенной - так у меня заведено.

Ее звали Наташа Ростова. К сожалению, этим сходство с героиней известного романа исчерпывалось. Не скажу, что она была очень красива, но обаяние ее Ф.И.О. (она, вдобавок ко всему, была еще и Ильиничной) повергло меня в шок. Да, да, Нелли!.. Именно в шок - это самое точное слово. Тогда мой характер начал впервые обнаруживать определенные странности. В частности, сосредоточенное пристрастие к разного рода символам. Эта слабость числится за мной и по сей день. Через много лет после овсянки - в августе 1993 года - я написал стихотворение «К 200-летию Наташи Ростовой». А потом, обрызгав листок одеколоном «Совет в Филях», запечатал его в конверт и отослал своей первой жене в подарок. Руководствуясь, понятно, самыми благими намерениями. Наташка, говорят, была вне себя от возмущения...

Почему я рассказываю об этом Вам, человеку, в самом высоком смысле постороннему? Не знаю. Очевидно, мои чувства требуют исповедальности. Влюбленность ставит знак равенства между дровами и огнем, в котором они сгорают. Влюбленный равнодушен к миру, противопоставляя этому знаменательному чувству свою душу целиком - эдакую статическую модель Вселенной, не подверженную на первый взгляд никакой энтропии. Ему нет дела до того, кто сидит по ту сторону окошка исповедальни - святой отец или налоговый инспектор, поскольку и тот и другой ему одинаково симпатичны.

«Графинюшка» стала моей женой, когда я учился на третьем курсе Технологического института. Она имела высшее педагогическое образование и была, как адским пламенем, объята страстью ко всему английскому, включая овсянку и лаун-теннис. Они тогда играли в эдаких яппи, в золотую молодежь постаксеновского призыва, в интеллектуальную элиту. А я, несмотря на свою национальность, начитанность и вполне светское имя Мартын, в эти рамки не вписывался. Меня тянуло наружу. И пока они слегка диссидентствовали, слушали краем уха вражеские голоса, ездили с оказией в Карловы Вары, занимались обычной любовью, называя ее почему-то свободной, курили болгарские сигареты, обмакивая фильтр в коньяк «Плиска», я изнывал от благоговения перед двойной ухой с угольком (вдогонку за стопкой гидролизного спирта), предпочитал кедровые орехи грецким и сражался с сокурсниками в крестики-нолики.

[к странице 8]  [к странице 10]