повесть

[4]

Ефрем Глюк, несмотря на музыкальную фамилию, был композитором. Он окончил Московскую консерваторию по классу композиции, но симфоний не писал. «В гробу я видал эти симфонии», - говорил он своим мягким баритоном. В жизни Глюк в основном эстрадничал, сочинял мелодийки на скабрезные стишки, валял музыкального дурака. Когда он был в ударе, - а это случалось почти каждую пятницу (ближе к ночи), - из мехов его аккордеона, по точному выражению Гина, «проистекала иная реальность». Тогда Рихтер плакал, а Гин хватался за голову и восклицал: «Что же ты с нами делаешь, братишка Глюк! Это же просто полная «Ифигения в Авлиде»!» Подвыпивший музыкант прекращал импровизацию и цепенел в какой-то глухой задумчивости, пока на него не набрасывался с объятиями рыдающий Рихтер. Глюк отстранял его мягко, целовал в соленую щеку, а затем неизменно провозглашал один и тот же тост:

- За шум времени!..

Мандельштама Глюк, пожалуй, не читал и с тем же успехом мог пить за пузыри земли. Но всем, кто знал его достаточно близко, было ясно, что этот самый шум в ушах Глюка обретает более конкретные (Гин сказал бы - более таинственные) очертания, нежели в чьих-либо других, не столь умудренных ушах. Однако, несмотря на шум времени, Глюк был спокоен, тих и только в сильном подпитии мог устроить какой-нибудь легкий скандал. Но такое случалось крайне редко, и Глюка справедливо нарекли скромным прозвищем «Тихий Хренников».

В Израиле Глюк зарабатывал тем, что среди профессионалов называлось «игрой в ящик», - он наяривал на аккордеоне в подземных переходах и на людных площадях. Заработанных таким образом денег хватало на оплату однокомнатной квартирки в Южном Тель-Авиве и на бутылку «Белого орла» раз в неделю. В складчину с Рихтером и Гином, разумеется.

В отличие от своих друзей, Глюк жил один. Его квартира (которую он именовал берлогой, хотя на медведя был похож не больше, чем Рихтер на жирафу) не только располагалась на одном уровне с мостовой, но и выходила единственной дверью прямо на тротуар. В будние дни автобусы кооператива «Дан» неистовым ревом выгибали фанерную дверь в параболу. Но в выходные берлога была замечательно уютным местом. Особенно по ночам. Кроме того, отсутствие какой бы то ни было лестницы создавало иллюзию безопасности. И, в некотором смысле, вседозволенности. Можно было напиться до беспамятства, не рискуя при выходе свернуть себе шею.

Глюк очень дорожил своим жильем. А оно им, напротив, совсем не дорожило. Однажды добрый кусок бетонного перекрытия чуть было не отправил Глюка к его великому однофамильцу, обвалившись прямо на валик дивана, где за минуту до этого покоилась гладкая Глюкова голова. Но все обошлось. И Глюк, вытянув с хозяина квартиры деньги на ремонт, зажил по-прежнему - тихо, бедно и мелодично. Шум улицы не мешал ему слушать шум времени, а этого было достаточно.

Нельзя не вспомнить и еще одну замечательную особенность Ефрема Глюка. Он был безнадежно лыс. Не то что на голове - на теле Глюка не было ни единого волоска. Этот феномен вовсе не был следствием природного атавизма. По версии Глюка, полное облысение постигло его через год после поездки в Татарию на какие-то археологические раскопки. Маленького Ефрема не с кем было оставить дома, и папа Глюк, профессор археологии МГУ, взял его с собой в экспедицию. Там, играя с товарищем в войну, Глюк забрался в какие-то катакомбы, заблудился, потерялся, испытал смертельный ужас и через восемь, что ли, часов был найден археологами спящим в обнимку с деревянным автоматом ППШ. «Сначала, - рассказывал Глюк, - мое стремительное облысение связывали со стрессом. Но потом выяснилось, что катакомбы радиоактивны».

[к странице 3]  [к странице 5]