страница [1] [3]

[2]

Глава четвертая,
в которой происходит то, что могло бы произойти
примерно через девять месяцев 

Помещение было ветхим и захламленным. Кроме рислинга, пахло мочой, солидолом и прелой соломой. В полумраке поблескивали хромированные детали каких-то механизмов. С потолка свисали обрывки ветоши, паутина, толстые коричневые сосульки неизвестного происхождения. Плясали подозрительные блики. Над низкой дощатой дверью висела запыленная табличка с надписью "1-й экспериментальный вифлеемский хлев "Заря Востока".

Осип лежал на раскладушке, накрытый вонючим тряпьем. Повернув голову влево, он оторопел: прямо в его полусонные зрачки, не мигая и не слезясь, смотрели два огромных глаза.

Осип зажмурился, мысленно перекрестился и вновь прозрел. Теперь страшные глаза смотрели на него с некоторой дистанции. Они были обрамлены жесткими черными ресницами, редкими, как зубья старомодного гребешка. Узкий морщинистый лоб покрывала серая с проседью шерсть, а по краям он венчался двумя огромных размеров ушами, между которыми, подобно дикому фригановому кустарнику, тянулась жесткая черная челка, густая и неопрятная.

Где-то возле осипова уха загулял воздух. Осип скосил глаза и увидел две влажные пористые ноздри, чутко шевелящиеся в процессе узнавания...

Осип снова зажмурился, мысленно перекрестился и неожиданно догадался. Все было просто: в глаза оторопевшему Осипу заглянул осел. Обычный осел, придурок и фармазон, каких в Израиле пруд пруди.

"Пшел!.." - шепнул библейской твари Осип, и тварь, тяжело вздохнув и ополоснув лицо поэта духом жвачки, кариеса, навоза, пота, шерсти и прочей ослиной рутины, действительно "пшла".

Приподнявшись на локте и повернув голову вправо, Осип увидел Маньку. По обыкновению совершенно голая, она сидела на пустой картонной коробке из-под мацы и пихала правую грудь в какой-то светящийся сверток. "Ням-ням-ням!" - приговаривала она противным пискливым голоском. Грудь ее напитывалась от свертка тугим сиреневым светом и была похожа на мерцающий электрический плафон. Манькины глаза были распахнуты, но определенно ничего не видели. Все ее тело подчинялось какой-то хитрой, неясной силе. Она не то чтобы сидела на пустом картоне из-под мацы - ее округлые формы как бы нависали над ним, не подвергаясь никакой ответной деформации.

- Манюня! - шепотом позвал Осип. - Манюнечка!

- Чего тебе? - раздался слева хриплый мужской голос. Осип снова оторопел - и снова напрасно: голос принадлежал вовсе не ослу. Из мрака выступил высокий человек в куфие, сталинском френче и черном кожаном галифе, протертом на коленях и в районе гульфика до неприличных просветов.

- Чего тебе? - повторил он.

- Вы кто? - спросил Осип.

- Санитар леса подполковник Абд Селям, - ответил офицер и взял под козырек, которого, кстати сказать, у него не было.

Его небритое лицо с длинным крючковатым носом напомнило Осипу лицо поэта Данте Алигьери, хотя в куфие и сталинском френче автор "Божественной комедии" выглядел несколько пародийно. "Дело, очевидно, в глазах", - решил Осип, удивившись своей способности рассуждать. Глаза незнакомца действительно были еще те. Они сверлили Осипа не в пример добрейшим глазам осла - настойчивей и скрупулезней - и вдобавок к этому источали самое натуральное безумие. От этого взгляда у Осипа засосало под ложечкой и опять захотелось холодной котлеты с хреном.

- Изыди, а?! - плаксиво попросил Осип.

- Не могу - я на службе, - сказал подполковник, затем достал из кармана эмалированную осколочную гранату и положил ее Осипу на живот.

- Сейчас рванет, - доброжелательно пообещал он.

- А чеку-то вынули? - поинтересовался Осип, холодея от смертной тоски.

- Новая модификация, - с гордостью доложил подполковник. - Срабатывает от писка младенца.

- Ням-ням-ням!!! - сказала в отдалении Манька. Осип повернул голову и увидел, что его супруга отнимает от свертка светящуюся грудь, медленно поднимается с картона и начинает тихо вальсировать по грязному полу.

- Баю-баюшки-баю, - фальшиво пробасил подполковник и спустя секунду добавил: - Вот-вот запищит.

- Манька! - заорал Осип. - Заткни младенцу пасть!

- Грубые вы люди, - с горьким сожалением сказал подполковник и исчез.

Манька продолжала вальсировать. Осип попытался снова позвать ее, но кто-то тяжелый наступил на горло его песне. Он сделал несколько судорожных движений, пробуя смахнуть гранату с живота, но тело категорически его не послушалось. Сверток в руках вальсирующей Маньки набух, раздался во все стороны, засветился еще сильней, затем еще и еще, и вдруг разразился ужасным, неуемным, душераздирающим писком... 

Глава пятая,
в которой рассказывается о суровых буднях резидента 

Моисею Моисеевичу Волхову (агентурная кличка Абу Омар Ахмед Ибн Рамейза Абд Селям) никогда не удавался контрольный выстрел. Все остальное удавалось, а контрольный выстрел - ни в какую. То осечка произойдет, то промах, то просто окликнет кто-нибудь из прохожих - мол, чего, солдатик, хайлом щелкаешь в темноте-то.

Это обстоятельство и сделало из Моисея Моисеевича секретного агента, поскольку ни на что другое он уже не годился. Это и принесло его в убогий ближневосточный город Вифлеем, где Моисей Моисеевич куковал уже второй год в ожидании специальных инструкций из Центра. Арабский язык он знал с детства - выучил в Бейруте, где его легендарный отец работал по обмену шпионом. Мимикрировать под вышедшего на пенсию феллаха Моисею Моисеевичу не составляло труда. Жил он в старой разваленной мазанке возле дороги, ведущей из Вифлеема в Иерусалим.

Жизнь его протекала скучно. И если бы не долгожданная инструкция, Моисей Моисеевич, пожалуй, нанялся бы дежурным инженером в ХАМАС.

Об отце Моисея Моисеевича стоит сказать особо. Хотя бы потому, что он плохо кончил. Хуже некуда кончил генерал-майор Моисей Юсупович Волхов, славный труженик госбезопасности, передовик, наставник молодежи, ударник коммунистического труда.

Умер он от заражения крови - точь-в-точь как Владимир Константинович Маяковский, известный лесничий из Багдад. Пришел на заре перестройки в Свердловский райком КПСС, чтобы, как он потом объяснил в бреду, "хрястнуть партбилетом о стол в знак невозможности пребывания в этой ржавой партии", полез за корочками под шинель и ненароком оцарапал палец о Золотую Звезду Героя. Вторую справа.

Результат не заставил себя ждать. Не прошло и двух недель, как Моисей Юсупович скончался от сепсиса, сказав сыну перед смертью единственную осмысленную фразу: "Видишь, Мося, даже золото у них ржавое!"

Моисей Моисеевич в то время уже был офицером, работал на Лубянке в отделе заказов, и выходка отца серьезно подпортила ему карьеру. Возможно, именно из-за нее у Моисея Моисеевича впоследствии не пошел контрольный выстрел.

Инструкцию он получил за два месяца до Нового года. Шифровка была длинная и бестолковая. Для того чтобы ее раскодировать, требовался роман Б.Виана "Пена дней" в переводе на русский язык Л.Лунгиной. У Моисея Моисеевича был только перевод В.Лапицкого, что, конечно, испортило общее впечатление от текста. В окончательном варианте, который Моисей Моисеевич по прочтении съел, текст шифровки звучал так:

"Юстас - Алексу, твою мать! Наступить время родить ей нового эра! И мест не есть в гостинице, потому как сезона туристическая... Искать шельм в сарай. Мочить всех, буде ниспосланы, особенно младенец с папашем и голая дамочкой. Шаг в стороны - побег. И да здравствует. Дары прилагаются. Аминь Советскому Союзу. Целую, Жопа".

К инструкции действительно прилагались некоторые дары. В частности, большая и очень симпатичная на вид радиоуправляемая мина производства Балабановской фабрики игрушек, эмалированная осколочная граната и противотанковая ракета класса "плечо - башня" с портативной пусковой установкой типа "Танцуют все!"

Над разгадкой этого ребуса Моисей Моисеевич бился до умопомрачения. Он знал, что должен мочить всех, но совершенно не понимал, кого именно. Долгие зимние часы, когда за единственным окном его мазанки пороли бесконечные дожди, Моисей Моисеевич нервно просиживал в кресле-качалке у электрообогревателя, запахнувшись в грубую отцовскую шинель. Когда дождь прекращался, он выходил во двор и подолгу вопросительно смотрел на совершенно некомпетентное небо. Увы, оно ничем не могло помочь атеисту.

Так прошло несколько недель. От перенапряжения Моисей Моисеевич стал рассеян и сонлив. Бывало, он кемарил в своем кресле весь световой день, а когда очухивался от дремы, понимал, что еще одни драгоценные сутки рухнули в прошлое, как бесполезное, бессмысленное и далеко не прекрасное мгновение. Моисей Моисеевич кряхтя поднимался, шел к столу, озабоченно выпивал стакан анисовой водки, ложился на жесткий тюфяк и тихо плакал.

Рация не работала. Телетайп молчал. Интернетом Моисей Моисеевич не пользовался в знак солидарности с народом Сирии. Спутниковый телефон-вертушку с закодированным номером Кремля он год назад, во время церемонии вручения верительной грамоты, легкомысленно подарил Арафату. Оставался обмен факсами. Но просить у Центра разъяснений таким дедовским способом Моисей Моисеевич стеснялся.

Что и говорить, ситуация была пиковая. И в не очень далекой перспективе пованивала изменой Родине.

Но все неожиданно устроилось. Просветление явилось в одну из самых ненастных декабрьских ночей. Моисей Моисеевич, в последние дни не кушавший ничего кроме водки, лежал на своем тюфяке, охваченный синдромом Цюрупы. В его бессвязных грезах творились разные бредовые безобразия, не достойные морального облика настоящего чекиста: плавали бесстыжие русалки в целлофановых бюстгальтерах, взрывались атомные петарды, носился на карусели старенький Буденный, хохотал в микрофон Муслим Магомаев, Суслов повязывал Брежневу намыленный пионерский галстук, Эхуд Барак стрелял из рогатки в портрет почему-то Циолковского, раскачивалась огромная золотая звезда, капли отчей крови стекали с ее лучей на и без того Красную площадь, артист Каюров, заикаясь, читал Евангелие от Матфея, гремела дикая музыка, и все вокруг гудело, выло, вертелось, неслось...

В общем, Моисей Моисеевич был близок к помешательству. Безумие уже чувствовало неотвратимое приближение истерзанной души резидента, пахнущей араком, Бараком и (для рифмы) Мубараком. Чувствовало - и в предвкушении любимой работы потирало друг о друга свои мозолистые крылья...

Но не суждено было Моисею Моисеевичу подвинуться рассудком. Нежданно-негаданно в эпицентре его бреда появился некто в разноцветных перьях, не очень красивый, с непомерно высоким лбом, но зато вдохновенный, знающий решительно все, да еще с малосольным огурчиком наперевес...

[ к странице 1 ][к оглавлению "Другая проза"] [ к странице 3 ]