страница [2] [3]

[1]

Глава первая,
в которой рассказывается о человеке умственного труда  никакого отношения к существу дела
не имеющем 

Осип Иаковлев был совершенно уверен, что властвует над умами. Именно поэтому всю жизнь его окружали одни дураки.

Где бы ни оседал Осип (а на момент нашего повествования он осел в городке Назарете), его дом всегда становился центром вселенной. В том смысле, что находившимся в нем людям время от времени казалось, будто весь остальной мир вращается вокруг них, как праща вокруг одурманенной головы палестинского хунвэйбина. Удивляться этому, впрочем, не стоило: пили у Осипа много и без разбору. Иногда приходилось прятать от единомышленников шампуни и лосьоны. В противном случае наутро в квартире не оставалось ни грамма жидкости.

Осип Иаковлев писал стихи и прозу, эссе и пьесы, поэмы и детективы. Однако назвать его разносторонней личностью язык не поворачивался. Он работал много и плохо, знал достаточно, но поверхностно, любил пламенно, но декларативно. Преломляя об Осипа сентенцию знаменитого философа, можно сказать, что он напоминал лебедя, который умеет ходить, плавать и летать, но плохо ходит, плохо плавает и плохо летает.

В тот знаменательный апрельский день по традиции, заведенной еще в студенческие годы, Осип собрался жениться. Это намерение одолевало его ежевесенне. Как авитаминоз. Оно мычало внутри осипова организма, пускало слюни, пахло парным молочком и требовало душистого сена. В эти весенние деньки каждая встречная женщина, как бы резвяся и играя, возбуждала в душе Осипа опасное вожделение. Его чресла охватывала мелкая дрожь, глаза туманились, а язык молол без умолку всякую необязательную чушь. Что, впрочем, никого не удивляло, поскольку и в другие времена года речи Осипа не были отмечены печатью логики.

Женат Осип никогда не был, несмотря на многократные заявления в загсы, консульства, миссии и раввинаты. Стыдно признать, но на момент нашего повествования Осип Иаковлев все еще был девственником, хотя уже написал к этому времени два рискованных эротических рассказа и порнографическую поэму под названием "Все, что шевелится".

Его нынешней избранницей была поэтесса Маша Коэн-Левин по кличке Манька-встанька. Главным ее недостатком было то, что она всегда садилась в проходе, отчего и заслужила такое непрезентабельное прозвище. В отличие от Осипа, она была озабочена проблемой замужества круглый год. С перерывами на версификацию и макияж. Это была высокая крупная блондинка с большими черными глазами под толстыми линзами очков, пухлыми губами, веснушчатой внушительной грудью и широкой спиной.

Они познакомились на одном из "семинаров" в квартире Осипа. Напившись рислинга, Манька тогда читала свои сонеты, насыщенные фаллической символикой, как сон одинокого гомосексуалиста. В ее голосе было мало живого, но некоторые рифмы (например, "узда - звезда") надолго запали в мутное сознание Осипа и в конечном итоге привели его к решению связать себя узами брака с этой, с позволения сказать, звездой... 

Глава вторая,
в которой герой рассматривает себя в зеркало и кое-что находит 

- Я, похоже, женюся, - произнес Осип с причмокиванием, разместив свой face в маленьком настольном зеркальце. Его облик состоял из довольно круглого пунцового лица, которое так и хотелось назвать рожей, носа картошкой, светлых водянистых глаз, пшеничных усиков и жидковатой шевелюры, слегка кудрявившейся в местах, не столь отдаленных от проеденной тщеславием красноватой макушки.

- Я, похоже, женюся, - повторил Осип, с удовлетворением рассматривая в зеркале свою подробную и, как ему казалось, мужественную рожу.

- Оп-па! - воскликнул он секунду спустя, схватил пинцет и с визгом выдрал из носа пшеничного цвета волосок. 

Глава третья,
в которой свадьба чуть было не завершается первой брачной ночью 

- Меня одолевают видения! - заявила Манька-встанька, нисходя из-под хупы.

- Чего? - нежно переспросил счастливый Осип.

- Видения всякие, - сказала Манька. В наряде невесты, с фужером кислого вина в поднятой руке она была похожа на огромную снегурочку, по ошибке взошедшую на Мамаев курган. - Вчера, к примеру, привиделся мне Гаврилюк - ну, ты знаешь его, это сторож в нашем клубе, ну тот, высоколобый, бывший фельдъегерь. Сплю я и вдруг вижу: приходит ко мне Гаврилюк, весь в разноцветных перьях, как петух, и говорит, что, дескать, понесу я.

- Чего понесешь-то? - еще нежнее спросил счастливый Осип.

- Не чего, а от кого, - ответила Манька и одним глубоким глотком осиротила фужер.

- Ни черта не понимаю! - сказал счастливый Осип. - Гаврилюк тебе что - работу предлагал?

- Какую работу, Ося! Мудями тряс, фигуры всякие показывал, к духовному соитию призывал... Я, говорит, дипкурьер. Передаю тебе, говорит, тайное послание... И крыльями машет, машет, будто запор у него...

- Так я ему все перья повыщипываю, подлецу, за такие видения! - сказал счастливый Осип и представил себя, показывающего совершенно голой Маньке всякие фигуры. Ему тут же захотелось использовать юридическое право брачной ночи, но начались тосты, потом танцы - и молодоженов щепками разнесло по разным углам помещения.

На свадьбе пили как обычно. Даже больше. Закуски было невпроворот, но это не помогло. Осип не помнил, как попал домой, и, проснувшись утром подле совершенно голой супруги, испытал лишь одно желание: съесть холодную котлету с хреном.

Котлет в холодильнике не оказалось. Не говоря уже о хрене. Пришлось удовольствоваться куском лежалой докторской колбасы, которую Осип не без отвращения запил стаканом теплого шампанского.

Вернувшись в спальню, он долго смотрел на спящее тело своей жены. Поэтесса Мария Коэн-Левин лежала на боку, лицом к полному утреннего солнца окну. В отсутствие очков ее рябые веки казались прозрачными, отчего все лицо в целом приобретало беспомощно-близорукое выражение. Дыхание девы, вылетая из полураспахнутых уст, наполняло комнату кисловатым духом израильского рислинга производства фабрики "Кармель мизрахи". Большие веснушчатые груди лежали одна на другой, как два артиллерийских снаряда на оружейном складе. Неправильная полусфера белого эпического живота, приподнимаясь и опускаясь в ритме "Болеро" Равеля, неуклонно устремлялась к пушистому рыжейшему лоно, от вида которого у Осипа закружилась голова.

"Сейчас я ею возобладаю!", - истерически подумал он, и, состроив зверское, как ему мнилось, лицо, неожиданно вновь ушел на кухню. Выпив еще шампанского, Осип почувствовал, что отчаянно хочет спать. Он просеменил в спальню, вкрадчивым змием вполз на свою половину кровати, втерся затылком в прохладную подушку и, если уместно так выразиться, смежил очи...

[к оглавлению "Другая проза"] [ к странице 2 ]