страница [1] [2]

[3]

Глава шестая,
которая является в некотором смысле продолжением главы четвертой,
хотя ничего существенного не проясняет 

Раздался гомерический "Бумммммм!!!" и Осип провалился в такие тартарары, которые не снились ни одному спелеологу. Падая, он успел еще увидеть вальсирующую на грязном полу Маньку, ее трясущиеся над свертком конопатые груди, своих друзей-единомышленников, пьющих мужской лосьон "Петр Ильич", разлетающиеся веером эмалированные осколки гранаты, осла-вольнодумца, меланхолично жующего пук золотистого сена, прочую необязательную чушь, которую каждая живая душа видит перед последним пределом... Ему осталось только захлебнуться волной предсмертного отчаянья, как все нарушил некий вкрадчивый голос, зазвучавший откуда-то снизу.

- Здравствуйте, дружок! - сказал голос, и Осипу сразу стало легче. Он почувствовал, что одиночество скукоживается, дряхлеет и рассыпается в прах перед лицом грядущего диалога.

- Здравствуйте, - сказал Осип. И непроизвольно добавил: - Дружок!..

- Вот и славненько! - ответил голос. - Разрешите представиться: Анастас Гаврилюк, дипломат, специальный, так сказать, посланник.

- Иаковлев Осип! - пробормотал в ответ Осип Иаковлев.

- Очень приятно, - сказал Гаврилюк и высветился перед мысленным взором собеседника во всей своей красе.

Издалека его можно было принять за вождя ирокезов. Впечатление было такое, что Гаврилюка предварительно вымазали с ног до головы клейстером, а потом ощипали над ним банкивского петуха. Кое-где сквозь перья просвечивали островки кожи, из чего можно было сделать вывод, что Гаврилюк не одет. Его лицо, гораздо менее пернатое, чем тело, выражало почтение и заинтересованность. Слова он произносил чисто, слегка окая, и когда говорил, его непропорционально большой и плоский лоб подергивался веселой рябью мелких морщин.

- С вашей супружницей я уже имел честь, - сказал Гаврилюк и бодро продекламировал: - "Прежде же, чем сочетались они, оказалось, что она имеет во чреве". В общем, поздравляю, Мария беременна.

- В каком смысле? - спросил Осип.

- В самом наифизиологическом!

- Чего вы несете, дружок?! - вызверился Осип. - Да я же ее еще не это... Я еще даже не прикасался...

- А к чему вам эти хлопоты! - с каждым словом голос Гаврилюка становился слаще и убедительней. - Мы за вас все провернули. И не стоит благодарностей. Уверяю вас, получилось не хуже, чем в лучших домах...

- В каких домах?

- Ну-ну, - сказал Гаврилюк успокаивающе. - Вам ли быть ревнивцем, милый вы мой святой человек. Вы ведь даже не представляете, какое приключение предстоит вам в конце года!..

- Какое приключение? Раскладушка?! Младенец?!! Этот палестинский гвельф с гранатой?!!

- Не без того, дружок, не без того. Но главное - в другом. Вы будете призваны...

- На военные сборы? - ужаснулся Осип.

Гаврилюк захохотал так весело и раскатисто, что с него осыпалось несколько радужных перьев.

- "Сборы"... Ох-хо-хо!.. Впрочем, что-то в этом роде, - сказал он. И неожиданно серьезно добавил: - Вас решено принести в жертву.

- Кому? - крикнул Осип. - За что?! Почему меня?!!

- Ну, мне пора, - сказал Гаврилюк. - Готовьтесь, дружок. Новое тысячелетие начнется с вашего вопля!

Его голос внезапно ослабел, оперение вспыхнуло люминесцентным светом, причем на плечах выступило некое подобие погон. Потом все неожиданно погасло и Гаврилюк стал медленно растворяться в мерцающем коричневатом тумане осипова сна... 

Глава седьмая,
слава Богу, последняя, в которой, кажется,
ничего плохого, кроме хорошего, не происходит 

Несмотря на повестку, в Вифлеем Осип не поехал. Во-первых, потому, что там все еще стреляли в кого ни попадя. Во-вторых, Манька была на сносях. И этот аргумент сыграл решающую роль: военное начальство освободило резервиста Иаковлева от призыва.

И правильно сделало. В ночь с 31 декабря на 1 января Манька затеяла рожать. Осип надеялся, что она дотянет хотя бы до православного Рождества - под Новый год ему хотелось производительно напиться. Но полуфинальные схватки начались уже в районе семи часов вечера.

- Ой, тошно мне, - сказала Манька, закусывая дежурную порцию рислинга пока еще не одетой в шубу селедкой. - Пинается, зараза, как Марадона.

Она погладила себя по громадному голому животу и бросила нежный взгляд на мужа.

- И пусть себе пинается, - сказал Осип.

Он сидел по другую сторону стола, кромсая охотничью колбаску. Выглядел он удручающе. За прошедшее со дня свадьбы время Осип похудел, осунулся, стал серьезней и молчаливей.

К жене он не прикасался ни под каким соусом. А она и не настаивала, поскольку была сосредоточена на чем-то своем, внутреннем. Ее привычка гладить себя по голому животу сначала смешила Осипа, а потом стала пугать: манькино чрево пухло с невероятной быстротой и ближе к финалу стало похожим на воздушный шар покойного путешественника Жака Ива Кусто.

- Тошно мне, Ося! - снова сказала Манька, и в ее голосе впервые зазвучали тревожные нотки. - Отвези-ка ты меня в больничку!..

- Да ты чего, Манюня! - воскликнул Осип. - Не время сегодня рожать! Потерпи хотя бы до послезавтра!..

- Ох, Ося, я бы с удовольствием... Но, кажется, не смогу...

Ее обычно розовое лицо вдруг стало бордовым, глаза выкатились из орбит и уперлись в толстые линзы очков, волосы на белокурой челке привстали, прилегли, затем снова привстали. Она набрала полные легкие воздуха, просидела в таком и без того надутом состоянии несколько секунд и вдруг заверещала не своим голосом:

- Ой, Ося, пошло-поехало! Ой, отвези ты меня в больничку! Ой, тошно мне, мамочки вы мои-и-и-и!!!

Осип Иаковлев выронил из рук нож, и круглые чурки охотничьей колбасы раскатились по праздничному столу, как миниатюрные кегли... 

В холле больницы, где Осип нацеживал себе капуччино, возле кадки с пальмой сидели на скамейке два странных субъекта. Один из них, в куфие, френче и кожаном галифе, сухой, высокий, с длинным крючковатым носом, мял в руках зеленый солдатский вещмешок. Второй, удивительно благостный лобастый еврей, в кипе и черном лапсердаке, держал на коленях необычайно пестрого петуха экзотической породы.

Они сидели рядом, сутулые, как два китайских божка, и тихо переговаривались, наблюдая за частыми выходами в холл истощенного родами Осипа.

- С трудом добрался, - сказал первый. - Еле выбил себе пропуск. Телефон-то спутниковый того - раис заныкал... Пришлось факсовать на Лубянку. Они там все озверели от моих факсов. Не ровен час отзовут...

- Ничего, все устроится наилучшим образом, - ответил ему высоколобый. - Вы, Рамейза, не очень-то усердствуйте... Все-таки праздник.

- Да я вообще усердствовать не буду, - убежденно ответил феллах. - Сгинуло мое усердие. Амба! Кончилось еще там, в Вифлееме. Я им меду с шербетом подкину. И хлопушку детскую. С конфетти.

- Насчет хлопушки я бы повременил, - сказал высоколобый. И через паузу добавил: - Знаю я ваши хлопушки.

Петух на его коленях дернулся, дрыгнул крылом и хрипло прокашлялся.

- Который час? - спросил еврей.

Араб вздернул левую руку, обнаружив на запястье старые командирские часы завода "Заря".

- Двадцать три часа сорок шесть минут и восемнадцать секунд, - сказал он. Потом глубоко вздохнул, смахнул с глаза не предусмотренную сценарием слезу и тихо добавил: - Вот-вот запищит...

...В последний раз Осип вышел из палаты за капуччино без пяти минут двенадцать. А когда вернулся, все было кончено. Вернее, начато. Впрочем, как кому угодно.

Манька в изнеможении лежала на кровати, акушерка спиной к Осипу колдовала над младенцем, то ли взвешивая, то ли измеряя рост, то ли упаковывая его в пеленки.

- А вот и наш пусик, - сказала она, оборачиваясь к Осипу со свертком в руках.

Пусик не пищал. Он широко и радостно улыбался. И то, что он был похож на обезьяну, добавляло его улыбке какого-то непорочного, небесного счастья. Эта улыбка не была выражением человеческих чувств - ничего человеческого в младенце еще не было - она была явлением природы. В гораздо большей степени, чем рассвет или снегопад. Она была удивительно нежной, открытой и, возможно, в силу тотального отсутствия зубов, невероятно любвеобильной. У этой улыбки, сказал бы Немирович-Данченко, отсутствовал второй план. Вероятно, именно поэтому Осип почувствовал ответную нежность такой силы, что жестом потребовал младенца к себе.

Правой рукой он обхватил новорожденного под попку, а его голову положил себе на левую ладонь...

Где-то в дальних коридорах больницы благим матом заорал петух. Невесть откуда взявшиеся часы с боем начали добросовестно ворочать своими молоточками. Раздался первый удар, второй, третий, четвертый...

Поцеловав пусика в морщинистый лобик, Осип неожиданно отметил некое щекотание на губах и пальцах левой руки. Он отодвинул младенца от лица, внимательно посмотрел на его обезьяний лик и обнаружил то, чего больше всего боялся: над головой сына человеческого мерцал невнятный, еще не оформившийся, но уже пульсирующий сиреневым светом, легкий и в самом буквальном смысле божественный нимб... 

Как и предсказывал Гаврилюк, новое тысячелетие началось с осипова вопля. 

[ к странице 2 ] [к оглавлению "Другая проза"]