БОРХЕС
И САТЕЛЛИТЫ

В 1973 году писатель Хорхе Луис Борхес приехал в Сантьяго получать степень почетного доктора одного из старейших университетов Латинской Америки. И по дороге за мантией совершенно случайно столкнулся нос к носу с Пиночетом.

Надо заметить, что в то время Борхес уже плохо видел и, в общем-то, не имел возможности выбирать, с кем сталкиваться нос к носу.

А Пиночет, как назло, пребывал тогда в должности кровожадного диктатора и его очень не любили в европейских кругах. Круги в тогдашней Европе были разные – маленькие (их еще, как бы в насмешку, называли правыми), и большие, широкие, которые называли, наоборот, левыми - вероятно, за определенную квадратность мышления, совершенно не свойственную кругам.

Так вот. Эти левые круги вершили собственную диктатуру – и не где-нибудь в Латинской Америке, а прямо в Нобелевском комитете. И в результате нелепое столкновение подслеповатого аргентинского гения с автором «чилийского экономического чуда» стоило первому Нобелевской премии. Круги, склонив на левый бок свои и без того левые головы, заявили, что Борхес не достоин славы и почестей, поскольку не любит коммунистов и запросто якшается с ужасным Аугусто.

По слухам, когда Борхес разглядел, наконец, с кем столкнулся, он вздохнул, развел руками и обреченно произнес: "Ну вот! Теперь не видать мне Нобеля как своих ушей". Так и произошло.

В 1960-х годах в среде аргентинских интеллектуалов Борхес был персоной нон-грата. От него шарахались, как от чумы. Почему? Все по той же причине квадратного мышления: круги были левыми, а Борхес слыл а). антикоммунистом; б). реакционером; в). ненационалистом. В нем, англомане и космополите, свободно изъяснявшимся на нескольких языках, местные ксенофобы видели чужака, иностранца.

«Считали, что он продался Западу, - рассказывал о Борхесе его биограф и крупнейший исследователь его творчества, аргентинец с выпуклой сефардской фамилией Маркос Рикардо Барнатан (р. 1946). - Я его не читал, мне друзья говорили: не читай Борхеса!»

«Из-за него меня прокатили в Нобелевском комитете!» - сетовал испанский поэт Висенте Алейсандре-и-Мерло (1898 – 1984), попивая с горя «мерло» в деревеньке Мирафлорес под Мадридом. Алейсандре проходил номинантом на премию 1973 года вместе с Борхесом. А получил Нобеля только через четыре года - в 1977-м.

По версии Барнатана, история с Нобелевской премией выглядела так.

«Борхесу собирались давать Нобелевскую премию пополам — у него было проклятье какое-то делить премии. Ведь премию Сервантеса он тоже поделил с испанским поэтом Херардо Диего. Вот и Нобелевскую им давали на пару с Висенте Алейсандре. Что же произошло? Возвращаясь из США в Буэнос-Айрес, Борхес делает пересадку в Чили, он получал там докторскую степень Католического университета Сантьяго-де-Чили. По приезде он узнает, что правительство Пиночета собирается вручить ему Орден Бернардо О’Хиггинса, одну из самых престижных наград в Чили, особенно для иностранцев. Но тут же Борхесу звонят в Чили по телефону и говорят: «Не получайте эту медаль, иначе вам это будет стоить Нобелевской премии». («Кто звонил?» - спросил Барнатана интервьюер. «Не знаю, - ответил тот с усмешкой. – Наверное, ЦРУ!..»). А Борхес был очень упрямым, принципиальным: «Я не буду отказываться от того, что мне предлагают!» И получил орден. В том году Нобелевскую не дали ни ему, ни Висенте Алейсандре. Последний мне потом сказал: «По вине твоего Борхеса (твоего Борхеса!) я не получил Нобелевскую премию!» Спустя время я разговаривал со шведским академиком Артуром Лундквистом, и он сказал, что тогда они не могли просто обидеть всех латиноамериканских эмигрантов, проживающих в Швеции, и дать премию Борхесу, которого наградил Пиночет. Кстати, этот Лундквист был лауреатом Сталинской премии».

Барнатан передергивает. В 1957 году премия, которую получил Лундквист, уже называлась Международной Ленинской премией «За укрепление мира между народами». Автор более 100 книг стихов, эссе, рассказов, романов, путевых очерков, Лундквист был неутомимым путешественником и общественным деятелем левого толка. В 1968 году, несмотря на эту самую Ленинскую премию, он в категорической форме осудил ввод войск Варшавского договора в Чехословакию. В том же году стал почетным доктором философии Стокгольмского университета и действительным членом Шведской Академии языка и литературы, и до самой смерти в декабре 1991 года оставался одним из самых влиятельных шведских академиков.

Нельзя сказать, чтобы премии преследовали Борхеса – путь к признанию его творчества был извилист и темен. Да и сам Борхес считал свою запоздалую славу чуть ли не мифом. В интервью американской писательнице Сьюзен Зонтаг он так выразился по этому поводу: «Меня удивляет, что я известен. Никогда ни о чем подобном я не думал. Это пришло ко мне, когда мне было далеко за пятьдесят. Меня вдруг увидели, и я перестал быть тем незаметным человеком, каким был до того. Теперь я привыкаю к известности, и это требует от меня ужасных усилий. Меня очень удивляет всеобщее великодушие; порой мне кажется, что я олицетворяю собой разновидность некоего, довольно распространенного сейчас суеверия. И в любой момент может обнаружиться, что я самозванец. Но как бы то ни было, самозванец я - невольный…»

Уроженка Нью-Йорка Сьюзен Зонтаг (1933 – 2004), кроме прочих, удостоилась в 2001 году Иерусалимской премии, присуждаемой раз в два года «писателям, которые отстаивают свободу индивидуума в обществе». Замечу без всяких скобок, что это произошло ровно через тридцать лет после того, как этой же Иерусалимской премии был удостоен Борхес.

Для полноты картины добавлю и тот знаменательный факт, что этой женщине были посвящены первые «Венецианские строфы» Иосифа Бродского, написанные в 1982 году.

Площадь пустынна. Набережные безлюдны.
Больше лиц на стенах кафе, чем в самом кафе:
Дева в шальварах наигрывает на лютне
такому же Мустафе.

О, девятнадцатый век! Тоска по востоку! Поза
изгнанника на скале! И, как лейкоцит в крови,
луна в твореньях певцов, сгоравших от туберкулеза,
писавших, что – от любви…

Это посвящение, кстати, стало благодарностью будущего лауреата Нобелевской премии на посвященный ему сборник рассказов Зонтаг «Под знаком Сатурна» («Under the sign of Saturn», 1980).

Основными пристрастиями Сьюзен Зонтаг были искусство фотографии, кинематограф и театральная режиссура. Но для вящей пикантности следует добавить также, что она возглавляла американский Пен-Центр, была  яростной правозащитницей и вместе с актрисой Ванессой Редгрэйв требовала предоставления британского гражданства лидеру чеченских сепаратистов Ахмеду Закаеву.

Зонтаг написала несколько сценариев для Голливуда, снялась в одном из фильмов Вуди Аллена, в 1993 году в осажденном Сараево поставила «В ожидании Годо» Беккета и нынче одна из улиц боснийской столицы носит ее имя. Сьюзен Зонтаг похоронена в Париже, где провела свою молодость, изучая французский кинематограф… И вообще, ее девичья фамилия была Розенблатт, хотя к делу это не имеет никакого отношения…

Впрочем, поиск еврейских корней, это очевидно, один из непременных симптомов писательской неврастении. В коротком эссе «Я еврей» Борхес пишет о попытках отыскать «еврейскую составляющую» среди своих предков. «Мое полное имя - Борхес Асеведо. В одном из примечаний к главе пятнадцатой своей книги «Росас и его эпоха» Рамос Мехия перечисляет буэнос-айресские семейства того времени, доказывая, что все или почти все они "ведут происхождение от португальских евреев».

Но затем Борхесу удается раскопать тот факт, что «первым из Асеведо на латиноамериканский континент ступил каталонец дон Педро де Асеведо, землевладелец, около 1728 года пустивший корни в Паго де лос Аройос, отец и дед скотоводов этого края, почетный гражданин, фигурирующий в анналах одного из приходов Санта-Фе и в документах времен вице-королевства, - то бишь предок, увы, из неисправимых испанцев».

«Наши изобличители упорно ищут чужие корни среди евреев, - заключает Борхес, - но никогда - среди финикийцев, нумидийцев, скифов, вавилонян, персов, египтян, гуннов, вандалов, остроготов, эфиопов, иллирийцев, пафлагонцев, сарматов, мидийцев, оттоманцев, берберов, британцев, ливийцев, циклопов и лапифов. Ночи Александрии, Вавилона, Карфагена или Мемфиса никогда не подарят тебе предка: это способность оставлена лишь племенам смолистого Мертвого моря…»

Есть о чем сожалеть, не правда ли?

Другим известным интервьюером Борхеса был аргентинский журналист и прозаик Фернандо Соррентино (р. 1942). Представитель так называемого магического реализма, Соррентино издал книгу «Семь бесед с Хорхе Луисом Борхесом» (Siete conversaciones con Jorge Luis Borges, 1974). В одной из этих бесед Борхес блестяще определяет два ключевых феномена, оказавших самое кардинальное влияние на жизнь человечества в XX веке: русскую революцию и немецкий народ.

Вот что он говорит: «Нам виделось в русской революции начало мира между людьми. Мой отец был анархистом, приверженцем Спенсера, читателем "Индивида против государства", и я помню, как однажды во время долгих летних каникул в Монтевидео отец советовал мне запомнить множество вещей, поскольку они вот-вот исчезнут, а мне нужно будет рассказать своим детям и внукам - а у меня не оказалось ни детей, ни внуков, - что мне удалось застать их. Он обращал мое внимание на казармы, знамена, пестрые карты, на которых для каждого государства был свой цвет, на скотобойни, церкви, священников, дома терпимости, поскольку все это исчезнет, когда мир станет единым и различия сотрутся. До сих пор пророчество не сбылось, но я жду, что скоро сбудется. Но, повторяю, в русской революции я видел начало мира для всех, событие, ничего общего не имеющее с советским империализмом нашего времени».

И дальше – о втором феномене: «…Немецкий народ, наряду с английским, - один из самых удивительных в мире. Например, он дал миру Шопенгауэра, создал немецкую музыку; и в то же время покорился такому человеку, как Гитлер. Уэллс считал, что спасение человечества - в образовании. Эту мысль можно было бы спародировать, приведя строки из стихотворения Элиота, которые звучат примерно так: «Где мудрость, утраченная нами ради знания? Где знание, утраченное нами ради сведений?» Конечно, я не вижу иного пути, ведущего нас к мудрости, кроме как через знание и через сведения. Однако если имеется страна, обладающая сведениями и обладающая знаниями, то это именно Германия. И все же такую страну удалось сбить с толку. Я не могу постичь этого противоречия, но оно существует. Что заметно в немцах - и что, бесспорно, отсутствует у Шопенгауэра - это почитание авторитетов, напоминающее уважение китайцев к иерархии, огромную важность для них титулов и чинов. Думаю, что в этом отношении мы гораздо скептичнее немцев: мы сознаем, что иерархия зависит от обстоятельств, а они, в свою очередь, от случая. Напротив, в Германии, давшей миру философов-скептиков, народ скептицизмом не отличается. Немцы чтут авторитеты, и шиллеровская фраза: "Weltgeschichte ist das Weltgericht" (то есть "История есть высший суд") - отражает преклонение перед успехом, что кажется мне типично немецкой чертой. Противоположностью этой фразе может служить высказывание одного английского мыслителя: "Нет большего краха, чем успех". Вы видите, что немецкие солдаты великолепны, но похоже, что они не способны сражаться за обреченное дело…»

У Соррентино есть вполне кафкианский рассказ, который называется «Сущность и свойство». Сюжет таков. Однажды герой обнаруживает на мизинце левой руки маленькую бородавку, формой напоминающую слона. Он демонстрирует свою «находку» приятелям, которые брезгливо фыркают и отворчаиваются. Герой же начинает изучать этот «феномен» и обнаруживает, что бородавка растет не по дням, а по часам. И в скором времени герой сам становится «бородавкой» на хвосте огромных размеров слона… Завершается рассказ таким пассажем: «На этом пике процесса я чувствую себя большим оптимистом. Я знаю, что уменьшение Слона началось. А потому меня вдохновляет предчувствие превосходства над беззаботными прохожими, что бросают нам лакомства, что верят в очевидного Слона, расположенного перед ними, не подозревая, что он — только будущее свойство скрытой сущности, притаившейся, подстерегающей...»

Вполне в духе Борхеса, который, думается, только и писал о свойствах скрытой сущности – будь она в явлениях природы, человеческих отношениях, словах или символах. Как здесь не вспомнить его знаменитую новеллу «Алеф» с ее попыткой разгадать сущность Эн-Соф – безграничной, чистой божественности, вместилища всего сущего!

Борхес, повторю, известности не искал. Она нашла его, и нельзя сказать, что взрыв популярности его творений за пределами Аргентины – в первую очередь, в Испании и США, – доставил ему удовлетворение.

«Я мало знаю о современной жизни, - говорил он в апреле 1980 года американскому поэту и издателю Даниэлю Борну. – Я не читаю газет, не люблю политику и политиков, не принадлежу ни к одной из сторон. Я живу частной жизнью, стараюсь избегать фотографий и рекламы. Мой отец, кстати, придерживался той же идеи. «Я хочу быть уэллсовским человеком-невидимкой», - говорил он. Я таковым себя чувствовал, когда приезжал в Рио-де-Жанейро, где никто не знал моего имени. Увы, известность настигла меня и я ничего не могу с этим поделать…»

Это интервью было опубликовано в литературном журнале «Artful Dodge» Вустерского колледжа. Городок Вустер (Wooster) расположен в штате Огайо, в 97 км к югу от Кливленда. В 1988 году сюда, получив кафедру креативного письма и поэзии, приехал 33-летний профессор Даниэль Борн. С собой он привез издаваемый за собственный счет небольшой литературный журнал, основанный им в 1979 году в Блумингтоне, в университете штата Индиана. Именно в Вустере «Artful Dodge» преобразился из небольшой самодеятельной брошюры в один из самых эксклюзивных интеллектуальных журналов Америки. Кроме Борхеса, в нем в разные годы публиковались интервью и тексты Чеслава Милоша, Уильяма Берроуза, Чарлза Симика , Наоми Шихаб Най, Натали Саррот, Гвендолин Брукс, Майкла Дорриса, Тима О’Брайена, Стюарта Дибека и других известных прозаиков и поэтов.

Название журнала «Artful Dodge» переводится как «Хитрая уловка». И как здесь не вспомнить персонажа романа Диккенса «Приключения Оливера Твиста» Джека Даукинса по прозвищу Artful Dodger – Ловкий плут!

Борн, сам широко публикуемый поэт и переводчик, говорил с Борхесом, в основном, о превратностях поэтической речи и об искусстве перевода. Отвечая на вопросы Борна вполне хрестоматийными высказываниями, Борхес, тем не менее, не теряет присущуих ему юмора и остроты ума. В одном из эпизодов, рассуждая о лапридарности английской речи, он говорит, что для адектватного перевода любого сонета Шекспира на испанский, следует написать как минимум два сонета, потому что испанские слова намного длиннее английских и в один сонет не умещаются. Он признается, что не устает поражаться емкости и экономности английской речи и, приводя в пример Уолта Уитмена, говорит: «Слово Manhattan было выдумано специально для него, не так ли?»

В этом же интервью Борхес признается, что не любит поэзию Лорки. «Для меня он слишком созерцателен. Хотя, конечно, я отдаю ему должное как большому поэту. Кстати, Лорка около года жил в Нью-Йорке, и не выучил ни одного слова по-английски. Странно, не правда ли? Мы были знакомы, встречались однажды в Буэнос-Айресе. Его конец, мне кажется, был счастливым. Как большой поэт, он был увенчан казнью…»

Среди журналистов, которым посчастливилось интервьюировать Борхеса, выделяются два аргентинца: Освальдо Феррари (р. 1948) и Антонио Каррисо (р. 1926). Феррари сопровождал Борхеса в последние годы его жизни буквально шаг за шагом. После смерти мэтра он опубликовал несколько книг, составленных из его личных записей и бесед с Борхесом. Что же касается Антонио Каррисо, то он был первым, кто привел Борхеса на телевидение и радио, и стоит сказать о нем несколько слов.

Каррисо (настоящая фамилия - Carozzi) можно, наверное, назвать выдающимся аргентинским универсалом. Писатель, журналист, актер, телеведущий, шоумэн, спортивный комментатор, пионер телевидения, знаменитый библиофил – владелец одной из крупнейших частных библиотек в Аргентине, первоклассный шахматист, долгие годы друживший с Бобби Фишером, Каррисо начал свою публичную карьеру в 1948 году на радио El Mundo в Буэнос-Айресе. Позднее в течение нескольких десятилетий он вел на радио Rivadavia ставшую легендарной программу «Жизнь и песни». В рамках этой программы в 1979 году он и интервьюировал юбиляра Борхеса, которому исполнилось восемьдесят.

Страсть к футболу сделала Каррисо одним из самых знаменитых спортивных комментаторов, чей голос и интонации стали неотделимы от славного традициями аргентинского футбола. Обладавший обширными познаниями в области литературы, Каррисо сочинял невероятные на внешний взгляд, но глубоко национальные радио- и телепрограммы, такие, например, как «Танго и книги». И в дополнение ко всей этой многогранности, он был одним из самых серьезных знатоков творчества Борхеса, что, безусловно, дало ему право беседовать с мэтром не только и не столько о литературе, сколько о жизни.

Кто, кроме Каррисо, мог задать слепому Борхесу вопрос о том, зряч ли он в своих снах?

«Борхес. О, да! В снах я прекрасно вижу.

Каррисо. Это замечательно... и жестоко.

Борхес. Я столько раз обманывался. Во сне я читаю и думаю: "Черт возьми, ко мне вернулось зрение". А потом, не просыпаясь, понимаю: "Нет, на самом деле я вообразил текст, который сейчас читаю". Я придумываю текст. Но не узнаю его. И продолжаю спать, поскольку это ощущение так привычно...»

И в том же интервью Борхес делает весьма неожиданное заявление о том, что быть аморальным – невозможно…

«Не знаю, известно ли вам и помните ли вы, - говорит он Каррисо, - что у Мильтона была школа. В этой школе он, разумеется, преподавал - речь идет о семнадцатом веке - грамматику, латынь, а также естественные науки, преподавал астрономию. А доктор Джонсон в своей превосходной биографии Мильтона в книге "Жизнь поэтов" утверждает, что человек считанные разы проявляет себя как ботаник или астроном, а моралистом ему приходится быть всегда, в каждый момент. То есть человек постоянно находится в моральной ситуации, которую надо разрешить тем или иным образом. Так он оказывается моралистом. В то же время, пишет Джонсон, задача человека на земле отнюдь не в том, чтобы наблюдать за развитием растений или за движением светил, это ему приходится совершать время от времени, если вообще приходится…»

Знаменитый театровед Павел Александрович Марков когда-то назвал систему Станиславского попыткой этического оправдания лицедейства. Все интервью Борхеса – это, пожалуй, попытка этического оправдания писательства. «Вы говорили, - спрашивает его Освальдо Феррари, - что хороша только та поэзия, которая основана на правде». «Или на асболютном вымысле, - возражает ему Борхес. – Вымысел тоже должен быть правдивым. То есть, поэт должен безоглядно в него верить». И в подтверждение этих слов Борхес приводит знаменательное высказывание Колриджа: «Поэтическая честность – это минутное отключение недоверчивости».

Любой писатель, по убеждению Борхеса, неподсуден, поскольку никем и никогда не может быть понят до конца. Писатель всегда высказывает больше, чем знает, и пишет глубже, чем видит. Отсюда, вероятно, и вырастает отношение Борхеса к собственной славе как к суеверию.

«То, что человек пишет, - говорит он, - должно выходить за рамки его намерений. Именно в этом таинственность литературы. Поэтому было бы неверно говорить о неудачных произведениях. Ведь автор не ведает, что творит».

На этом, наверное, можно и остановиться.

2010 г.

.