СВЯТО МЕСТО

...изгнание учит нас смирению, и это лучшее, что в нем есть. Можно даже сделать следующий шаг и предположить, что изгнание является высшим уроком этой добродетели.

Иосиф Бродский. Скорбь и разум

Нас никто ниоткуда не изгонял. С того берега приглашали - это было. Но чтобы гнать взашей с этого - ни-ни. Отчего же мы ежедневно (если не ежечасно) испытываем на себе ровное напряжение смирения, этого трудоемкого, как, впрочем, любая добродетель, состояния? Отчего же мы, ниоткуда не изгнанные и сделавшие свой выбор в здравом уме, твердой памяти и, что особенно печалит, по доброй воле, постоянно ощущаем, что... загостились? На столе остывает стотысячная кружка чая; беседа уже не клеится - ее небогатый ресурс давно исчерпан; хозяева, сдерживая зевоту, украдкой поглядывают на часы; а мы сидим и сидим, как бедные родственники из провинции, которым и стыдно быть навязчивыми, да податься некуда. Осенняя муха истерично бьется в сумеречное стекло, надеясь проторить дорогу в прошлое. Но лето прожито, а с ним и мушиная судьба. Ничего не поделаешь - генетика!

Я говорю во множественном числе вовсе не из желания обобщать. Упаси меня Бог возводить свои мысли и чувства в какой бы то ни было общественный ранг, в тенденцию, веяние или поветрие. Просто я знаком с людьми, которые разделяют мою рефлексию и не испытывают разочарования, когда я выступаю в печати от их имени. Кроме того, говорить «мы» (без, повторяю, претензий на обобщения) все-таки скромнее, чем говорить «я». К тому же читается легче, переваривается проще, примеряется с легкой душой («Ну, это не про меня!..»), да и в отношении к автору нет привычной категоричности («А ты кто такой?!»), а лишь иногда необязательный интерес («А вы, милсударь, чьих будете?..»).

Так вот. Мы - загостились. Вернее, чувствуем, что загостились. И положение наше чрезвычайно противоречиво. С одной стороны, мы ощущаем тягостное пресыщение от пребывания в гостях, с другой - угрызения совести от нашей невероятной (и не свойственной нам) назойливости. Тактически мы знаем, что делать: в таких случаях порядочные люди вежливо прощаются и выходят вон. Но стратегически мы в полном цейтноте: ни один из нас не представляет, куда ему идти, когда за его спиной захлопнется эта омерзительно гостеприимная дверь. И как ни пародийно применять к такой бытовой ситуации понятие «смирение» - это приходится делать, поскольку наглостью, черствостью, невежеством или тупостью нашу бестактность не объяснишь.

Мало кто из нас, репатриантов-добровольцев, в первые годы пребывания в стране чувствовал себя изгнанником. Некая сладкая отчужденность, конечно, ощущалась, но в ней не было ни грана безысходности. Она представляла собой сплошное сырье для раздумий о мироздании, о человечестве, о доблести, о подвигах, о славе - в общем, о всякой плодотворной чепухе. Но сейчас, когда у нас за плечами накопился немалый стаж пребывания в гостях, когда дни и недели соткались в годы и выяснилось, что это - годы нашей жизни, бездарно потраченные на ожидание вежливой чашки чая, мы неожиданно протрезвели. И вместе с усталостью от постоянных экивоков, натужных улыбок и жестов вдруг ощутили глубочайшее разочарование, свойственное только изгнанникам.

Иногда я напоминаю себе записного американца, уроженца Дикого Запада, которого невзначай занесло в Старый Свет, к дальним родственникам-пуританам. Его дни проходят в дурацкой борьбе с желанием положить ноги на стол. А ночами ему снится до боли родная демократия, лишенная европейских условностей. Он отдает должное гостеприимству своих родственников, но в то же время понимает, что их, мягко говоря, коробит его рейнджерская грубость и ковбойский нахрап. Он может даже влюбиться в свою седьмой воды на киселе кузину-англичанку, но у него никогда не хватит решимости предложить ей мозолистую руку и отважное сердце, поскольку он не чистит зубы после еды, не увлекается Лоренсом Стерном и не умеет играть в пинг-понг. Он генетически не может почувствовать Лондон своим родным ранчо. И поэтому, даже если приковать его цепями к ограде Вестминстерского аббатства, он навсегда останется здесь чужим.

В нашем случае смещены только некоторые акценты. В остальном же ощущения схожи. Неприятно в этом постыдном состоянии то, что в гостях-то хорошо и хозяева (закроем глаза на пересоленный салат и полное отсутствие слуха у поющего фальцетом дедушки) радушны и приветливы. Но если верить пословице, в гостях хорошо, а дома...

Так уж повелось в человеческом обществе, что основой отношений хозяев и гостей является узаконенное этикетом лицемерие. Ничто не заставляет вас ощутить себя гостем сильнее, чем вежливая фраза «Чувствуйте себя как дома». Интересно, что именно этой фразой в разных вариациях нас встречали в известном аэропорту. Именно этой фразой нас на протяжении почти десятилетия пытаются купить политики разных мастей. И это определение - не «дома», а «как дома», - на мой взгляд, очень точно отражает наш невеселый удел.

Мы привыкли к тому, что нас постоянно обманывают. Тут уж ничего не поделаешь - так устроен мир. Но наука обманывать самих себя дается нам с великим трудом. Иногда я ловлю себя на мысли, что завидую идиотам, смело утверждающим, что они (наконец-то!) обрели настоящую родину. (Им невдомек, что ненастоящих родин не бывает). Я завидую их беззаботности, безоглядности, их юродивому восторгу, выросшему, конечно, из ограниченности и духовной нищеты. И если бы не сильное подозрение, что до репатриации, на той «родине», они были не менее счастливы, я бы, ей-Богу, попросил сделать себе усечение мозга и сердца, чтобы стать таким же полноценным счастливчиком.

Наше пресыщение от пребывания в гостях сопровождается тяжкой моральной усталостью. Мы устали от чуждого быта и чуждых ценностей, устали от правил, которым обязаны следовать, от денег, которые нужно зарабатывать, от климата, который нас убивает. Мы устали вести себя в гостях «как дома». Наша усталость уже достигла критической массы, но переход количества в качество, увы, не произошел. На пути возможного взрыва нерушимым барьером встало наше смирение - добродетель столь же высокая, сколь сомнительная. Мы смирились с этой усталостью и тем самым духовно присоединили себя к всемирной армии изгнанников.

Неправильно полагать, что изгнанник - это человек, отлученный от дома. Все наоборот. Изгнанник - это человек, от которого отлучен дом. Физически любой из нас может вернуться, куда пожелает. Не составляет труда переместить свое тело в ту самую точку пространства, которую мы некогда называли домом, в те же стены, в тот же интерьер. При желании можно даже обставить торжественную встречу теми же людьми, слегка постаревшими, но внешне вполне соответствующими интерьеру... Но зачем? Чтобы почувствовать, что некогда сладкий и приятный дым отечества ныне просто выедает глаза?

Наше существование определяется воистину трагическим парадоксом: не человек изгнан из дома, а дом изгнан из человека. Мы сами явились инициаторами этого изгнания, собственными инквизиторами и палачами. В оправдание можно только признать свою вину: да, мы были недальновидны и легкомысленны, да, мы тешили себя безосновательными иллюзиями, надеялись на дом вне дома, чем и уподобились безмозглой мухе, бьющейся в оконное стекло до полного, если можно так выразиться, смирения. Природа всегда берет свое, даже если это «свое» - чья-то жизнь. И в этой фразе, наверное, заключен высший смысл смирения.

Смирение действительно прекрасно, когда тебя преследуют абстрактные силы. Особенно хорошо смотрится эта добродетель с какой-нибудь высокой точки. Например, с высоты противостояния человека и Бога. Но наша повседневность не располагает такими смотровыми площадками, да и наши способности «воспарять» над крышей дома своего утратились с потерей этой самой крыши. Мы беспомощны в чуждом быту, хотя многие из нас заучили его условности как таблицу умножения. Мы бессильны в общении, поскольку наши блестящие успехи в освоении чуждого языка не сделали его менее иностранным. Мы безоружны перед лицом элементарного хама, потому что в гостях не принято бить морду. Мы растеряли дружбы и привязанности, остатки сердечной теплоты растратили по пустякам. И только изредка, в минуты эпизодического душевного смятения, листаем пыльные альбомы с черно-белыми фотографиями и записные книжки с русским алфавитом.

Дом изгнан из человека, как бес в известной притче. Говоря грубо, это - один из результатов пресловутой абсорбции. И хотя природа не терпит пустоты, место дома в наших душах пустует. Обреченная муха истерично бьется в сумеречное стекло; беседа не клеится - ее небогатый ресурс давно исчерпан; хозяева, сдерживая зевоту, украдкой поглядывают на часы; и чашка сиротского чая на плоскости голого стола околевает в нищем одиночестве, как единственный колодец посреди бесконечной пустыни...

Нашим детям, пожалуй, будет легче. В них, как и в нас когда-то, естественным образом вырастет ощущение дома. Но это будет их дом, и в нем, как ни горько это сознавать, мы с вами тоже окажемся гостями.

1998 г.