ШАГ
В СТОРОНУ -
ПОБЕГ

Когда-то мне довелось посмотреть документальный фильм, посвященный 1900 году. Это была замечательная лента, составленная из кадров разных кинохроник, запечатлевших человечество у двери в двадцатый век. Запомнился один кадр: купе поезда, толстый бородатый господин во фраке, похожий на буржуина из гайдаровской сказки, поднимает бокал шампанского и... плачет. В этом фильме были воссозданы атмосфера перелома, ощущение всеобщей возбужденности, ожидание качественных изменений (светлое будущее) вслед за количественными (календарь). На экране мелькали и вдохновенные лица ученых, обещавших в двадцатом веке небывалый прорыв в науке, и не менее вдохновенные лица кликуш, ожидающих конца света. Воодушевление и безысходность, апокалипсис и надежда - все смешалось в преддверии нового столетия - первой круглой даты, которую человечество отметило осознанно и во всеоружии. В 1900 году умерли Владимир Соловьев и Фридрих Ницше и родился Мартин Борман; Альберт Эйнштейн был мальчиком, Александр Блок - студентом; год столетнего юбилея Александра Пушкина ознаменовался появлением на свет Владимира Набокова, Андрея Платонова и Хорхе Луиса Борхеса, а год вручения первой Нобелевской премии (1901) - кончиной Джузеппе Верди.

В России, которой двадцатый век уготовил самую, наверное, трагическую судьбу, появились газеты и журналы с кричащими календарными названиями: «На переломе», «Смена вех». Первая русская революция уже бродила в тектонических пластах общества. Хотя в 1900 году никто еще не предполагал, что российской духовности предстоит низвержение из алгебры в арифметику, что те двенадцать призраков, державших «революцьонный» шаг на заснеженных улицах Петрограда, перевоплотятся в маршаковские двенадцать месяцев; что в белом венчике из роз впереди будет величественно шествовать символ нового язычества - разрушительная коммунистическая идеология.

Надо сказать, прошедший век в полной мере удовлетворил (и даже превзошел в своих стараниях) чаяния всех героев того давнего фильма - и апокалиптиков, и оптимистов. Две мировые войны, открытие квантовой теории и психоанализа, атомная бомбардировка и полеты человека в космос, пересадки сердца и печени, концлагеря и душегубки, крушение старых и появление новых доктрин... Любой страждущий может найти в этом столетии события, которые ему по нраву. Неудовлетворенными остались лишь те, кто ожидал прихода Мессии и последующего за этим Страшного суда. Но у них еще есть время: грядет смена тысячелетий.

Ну с чем мы придем к двадцать первому веку?
Сошедший с горящего неба - теперь повелитель земли.
Конец и начало столетья мятежным живут человеком,
Открытие Марса свободе грозит.

Напомню интересующимся, что это один из самых значительных катренов авторитетнейшего Мишеля де Нотрдама. Астрологическая математика называет точную дату предсказанных в нем событий: 1999 год. Вот раздолье для современных пророков и ясновидцев! На должность «сошедшего с горящего неба» уже претендуют (по моим скромным данным) новые Ленин, Муссолини и космонавт из другой галактики…

Наше сознание приковано к календарю чугунными кандалами. И нет в жизни события, которое бы в большей степени влияло на наше мироощущение, чем смена крупных календарных периодов. Любой современный политик (не говоря уже о поэтах) в не меньшей степени, чем на общественное мнение, ориентируется на «круглые даты». Да и общество в целом развивается, скорее, по календарным законам. Ударная плавка - к юбилею вождя, всеобщая амнистия - к юбилею государства, новый Ближний Восток - к юбилею Иисуса Христа...

Интереснейшей «круглой датой» в истории человечества был нулевой год - короткая пауза, разделившая историю цивилизации на две неравные части - на старую и новую эры. Христианская мифология, узаконившая эту переломную дату, всем известна и всесторонне исследована. Но имеет смысл поговорить о некой метафизике, связанной с этой вехой и знаменующей собою не календарную, а психическую (душевную) метаморфозу, произошедшую с человечеством на излете «того» времени.

Нулевой год пришелся на период творческой зрелости одного из трех великих поэтов «золотого века» римской литературы - Публия Овидия Назона. Двое других - Гораций и Вергилий - к этому времени были уже в могиле.

Овидий, конечно, не знал, что в далекой Иудее в этом году проходила перепись населения, что безвестный галилейский плотник Иосиф и его беременная жена Мария отправились из Назарета в Вифлеем, что, придя туда, Мария родила мальчика, которому через тридцать три года суждено было взойти на Голгофу под конвоем римских легионеров.

Не знал Овидий и того, что год, отмеченный наивысшей его славой, признанием «лучшим поэтом империи», будет нулевым годом новой эры. И, тем не менее, именно Овидию выпало провидческое счастье обрамить эту дату замечательными свершениями: в первом году до новой эры он закончил работу над поэмой «Наука любви», а в первом году новой эры вышла в свет его поэма «Лекарство от любви».

Речь не о содержании Овидиевых текстов. Тем паче, что мне гораздо ближе по настроению его «Скорбные элегии» и «Письма с Понта». Однако сами названия поэм Овидия заставляют задуматься. Мне представляется, что к началу христианской эры человечество уже научилось любить, насытилось любовью, разочаровалось в любви. Возможно, первые годы нового отсчета времени стали годами мучительных поисков лекарства от любви, годами тяжелых разочарований, которые и привели Христа с его призывом возлюбить ближнего на Голгофу. Здесь уместно вспомнить замечательную строфу Владимира Соловьева:

Смерть и Время царят на земле.
Ты владыками их не зови.
Все, кружась, исчезает во мгле.
Неподвижно лишь солнце Любви.

Беда не приходит одна. Поэтому я говорю о любви как о беде. Ведь от любви до ненависти один «революцьонный» шаг. И к тому дню, когда волхвы увидели мерцание вифлеемской звезды над яслями младенца, этот шаг уже был сделан.

Древние объясняли хаос играми хулиганствующих богов. А божественное, по их понятиям, не терпело вмешательства смертных. Новая эра разрушила античную систему мировосприятия и на ее обломках воздвигла мрачный замок. Замок, если хотите, «нового мышления», мышления разрозненного, личностного, частного, одинокого. Сосланный в Томы Овидий стал первым одухотворенным человеком, познавшим одиночество во всей полноте. Его судьба легла краеугольным камнем в основание новой эры - эры одинокого человека.

В коротком эссе «Четыре цикла» Борхес пишет, что в мире существует всего четыре сюжета: осада крепости (Троя), возвращение домой (Одиссей), поиск сокровищ (Ясон) и самоубийство бога (Один, Иисус Христос). Любовь в самом общем смысле - это квинтэссенция всех четырех вышеперечисленных сюжетов. Еще и поэтому я говорю о ней как о беде.

Если бы мне достало простоты (или лукавства), я в качестве крепости выбрал бы «железный занавес» или ОВИР, возвращение домой назвал бы репатриацией, золотое руно заменил бы на светлые идеи сионизма, а самоубийство бога определил бы как крушение этих самых светлых идей. Но простоты мне явно не хватает, а лукавить я не умею. Взирая на судьбу Овидия с высоты двух тысячелетий, мне просто хочется повторять горестные строки изгнанника:

...благо тому, кто живет в благодатном укрытье,
Определенных судьбой не преступая границ...

Я говорю о любви как о беде, потому что тропинка, по которой двигается одинокий человек, слишком узка, чтобы не оступиться. Слишком призрачна, почти неуловима грань между любовью и ненавистью, и большинство людей проходит сквозь нее, как свет сквозь призму, не замечая, что «революцьонный» шаг уже сделан.

До начала третьего тысячелетия осталось немного. Чего же я могу пожелать себе и вам, кроме любви? Пожалуй, только одного: не оступаться. В любви, как в лагерном строю: шаг в сторону - уже побег.

И последнее. Через неделю-другую по электронной почте я получу письмо от моего давнего питерского собеседника, писателя и философа. В этом письме будут примерно такие слова:

«Ты преувеличиваешь. Обыденная человеческая жизнь гораздо проще. Не в том смысле, что прозаичней, а в том, что она материальней, теплее и, следовательно, радостней. Ты возводишь перед собою глухую стену умозрительных построений, сквозь которую не пробивается ни один луч реальности. Возможно, тебе за этой стеной уютно (потому что привычно), но пожалей читателей! Они-то тут при чем! Подумай, важно ли им, от чего лекарство, если оно помогает? Интересны ли им судьбы двухтысячелетней давности? Нужна ли им эта глухая серая стена?»

Я отвечу на это словами Эмерсона: «Любая стена - это дверь».

1998 г.