КАЖДЫЙ
СПАСАЕТСЯ
ПО-СВОЕМУ

Парадокс: среди репатриантов из бывшего СССР в Израиле нет адептов древних ведических религий и брахманизма, однако каждый из них делит свою судьбу на две жизни - прошлую и настоящую. Правда, в отличие от индуиста, вспоминающего себя в прошлой жизни кактусом или жирафой, кукушкой или репейником, воспоминания «русского» репатрианта в Израиле страдают заметным «человеческим» однообразием. Прошлая жизнь общины населена людьми: врачами и инженерами, зубными техниками и парикмахерами, писателями и строителями, партийными работниками и учителями. Встречаются также шахтеры и ассенизаторы, водолазы и летчики-испытатели, спелеологи и краснодеревщики. Прошлая жизнь общины населена делами: защитами дипломов и покорением пика Ленина, рыбалкой на Клязьме и конструированием синхрофазотронов, строительством дач и поездками в колхозы, празднованием юбилеев и рождением детей. Прошлая жизнь общины, наконец, населена нашими молитвами - зрелостью нынешних стариков, юностью нынешних сорокалетних, детством нынешних юношей и девушек.

Описанный выше парадокс имеет продолжение и в нашем сегодня. Не веря в переселение душ, на деле мы пытаемся вселить былую нашу одухотворенность в бренное тело серого эмигрантского существования. Делаем мы это бессознательно, в совершенно нелепой надежде вернуть утраченное удовлетворение (или неудовлетворение - любое чувство оттуда ценно). Но кольчужка, как говорится, маловата. Да и слишком крупны ее кольца, чтобы защитить наши переселившиеся души от мелких жалящих стрел чуждой реальности.

Мы повторяемся. Цитируем сами себя. Заявляем о своем праве на уважение, как будто речь идет о праве на жизнь. Мы пытаемся заслужить высокую репутацию среди аборигенов, как если бы пытались завоевать авторитет у местного климата или архитектуры. Мы наивно ищем применения нашим достоинствам, забывая о том, что на вырост человеку даются только недостатки. Мы работаем много и зря, а думаем мало и только о деньгах. Особенно тяжело бывшим честным и порядочным, культурным и воспитанным. Им невероятно сложно идти по улице, покупать мороженое, сидеть в кафе, ездить в автобусе. Им, по сути, некуда податься, кроме собственного круга. А круг этот остался в прошлой жизни, его уже не нарисовать. Ни мелом, ни кровью.

Обратите внимание, я говорю не о привычках, вывезенных нами вместе с посудой и постельным бельем из прекрасного далека (которое чем дальше, тем прекраснее). Речь не о наивных упованиях на силу прессы или своих людей в Кнессете, не о злополучном пристрастии к блату и круговой поруке, не об ошибочных представлениях о несокрушимости единства и конечном торжестве справедливости. Я говорю о весеннем воодушевлении, о цвете воды в Клязьме, о запахе первомайской демонстрации, о вкусе снега, о туристической печали у костра, о сопливой романтике и о других подобных нежностях, которые принято называть телячьими.

Один мой приятель, когда грустил, ночевал исключительно в зале ожидания Казанского вокзала. Он приходил туда к полуночи, расстилал на свободной скамейке (а иногда и на полу) газету «Правда» и устраивался спать до первого милиционера. Однажды он загрустил, находясь на отдыхе в Ялте. И что вы думаете? Улетел в Москву, на Казанский вокзал. (Для остроты ощущения замечу, что знакомый мой обладал просторной квартирой и кучей друзей по всей Москве). Мое недоумение этой странной манерой грустить он разрешил такими словами: «Каждый спасается по-своему». Хороший девиз для человека, отдающего должное одиночеству. Каждый спасается по-своему! Вспомните Форреста Гампа из одноименного фильма. Он бегал из одного конца Америки в другой, бегал, пока не исчерпал свою грусть до самой последней капли. И это тоже было спасением.

Каждый волен изобретать для себя наиболее приемлемое убежище. Однако, на мой взгляд, существует некая универсальная формула, способная, во всяком случае, оправдать необходимость ежеминутного спасения. «У зрелого человека, - писал Бодлер, - на смену тяге к рассеянию должна прийти тяга к плодотворной сосредоточенности». И в этой сосредоточенности, как мне кажется, единственная наша надежда. Даже если все мы, как один, придем в результате к самым безнадежным выводам.

Каждому из нас, если вы не против, необходимо полноценное одиночество. Тихое, сосредоточенное, по возможности праздное. И чем больше, тем лучше. И никакой общественной деятельности. Боже упаси! Никаких объединений, общих усилий, никаких «возьмемся за руки, друзья»! Мы уже не те друзья, чтобы браться за руки. Да и руки наши, дискредитированные поминутным прикосновением к банковским распечаткам, совсем уже не те. Не надо шума, не надо ярости! В нашей ситуации общение с себе подобными давно уже утратило тот замечательный смысл, который мы вкладывали в него раньше. Потускнели дружеские привязанности, расцвели буйным цветом семейные, бытовые, финансовые обстоятельства. Канули в Лету искрометные приятельские попойки. Нет, выпить мы не прочь и сейчас, но уровень куража, согласитесь, оставляет тягостное впечатление. Утратила свою непреходящую ценность единственная значительная традиция нашего прошлого - застолье. Из календаря исчезли «красные» дни. И даже последний оплот раскрепощения - новогодний праздник - превратился в оппозиционное мероприятие с тлетворным этническим душком.

Я отдаю себе отчет в том, что мои мысли будут близки немногим. Бывшего советского человека (в его среднестатистическом образе) трудно склонить к сосредоточенности. Проще, да и полезнее оставить его в покое. В надежде на то, что и он вас не заметит, пройдет мимо, не забрызгает кипящей слюной, не охватит общественной работой. Доказывать ему преимущества одиночества так же безнадежно, как убеждать раввина в существовании Кришны. И с моей стороны было бы глупо пытаться изменить что-то в его окаменевшем характере, исполненном заимствованной логики, надуманной мужественности и ложной духовности.

Сосредоточенное одиночество тем и отталкивает, что доступно не многим. Но все-таки лучше, как во времена Великого Потопа, спастись не многим, чем погибнуть всем.

Я понимаю, что мой рецепт кому-то покажется фантазией, а кому-то провокацией. Предвижу разнообразные обвинения в мой адрес со стороны особенно здравомыслящих представителей общественности. (Как тонко подметил известный советский психиатр, «особое здравомыслие наряду с геморроем является профессиональным партийным заболеванием»). Между тем я никого не призываю уединяться, разъединяться или разбредаться по углам, как, очевидно, подумали особенно здравомыслящие. Под одиночеством, под бодлеровской плодотворной сосредоточенностью я понимаю скрупулезную работу по... экономии собственного достоинства.

Кто бы мог подумать, что это качество может распыляться! Тем не менее, именно так и происходит. Согласитесь, что в большинстве сшибок с израильской действительностью мы ведем себя недостойно. Недостойно самих себя, недостойно нашей прошлой жизни. Но не это главное. Мы привыкаем вести себя недостойно, потому что в нынешней системе нравственных координат наше «недостоинство», как это ни прискорбно, вызывает искреннее одобрение окружающих. (Издатели Книги рекордов Гиннесса давно вынашивают оригинальную идею: собрать вместе всех олимпийских чемпионов по прыжкам в длину и устроить между ними состязание «Кто дальше плюнет»).

Все наши несчастья начинаются с того момента, когда мы выходим из дома. Бодлер, ссылаясь на Паскаля, формулирует эту мысль следующим образом: «Почти все наши несчастья происходят оттого, что мы не сумели остаться в своей комнате». Лабрюйер идет еще дальше. «Великое несчастье не мочь быть одному!..» - восклицает он. И это, действительно, великое несчастье.

Выходя за порог собственной комнаты, выставляя себя на всеобщее обозрение, человек (тем более, эмигрант) не может не меняться. Он делает над собою серьезное усилие, чтобы соответствовать окружающему миру: пейзажу, погоде, обществу. Он следует общепринятым вкусам, поддерживает бессодержательные разговоры, ездит в общественном транспорте, выступает на собраниях, толпится у избирательных урн, участвует в процессе купли-продажи… В общем, живет общественной жизнью, постепенно переставая быть собой. Стадо всячески поощряет безликость и жестоко преследует индивидуальность. Поэтому любой выход за порог своей собственной комнаты чреват для каждого из нас утратой (хорошо, если временной) своих личностных признаков - от чувства юмора до цвета глаз.

Человека, вышедшего за порог одиночества, трудно назвать счастливым. Он, скорее, несчастен, хотя в подавляющем большинстве случаев своего несчастья совершенно не сознает. Напротив, ему кажется, что находясь в буквальном смысле в гуще событий, он не дает несчастью ни малейшего шанса. Он в такой же степени удовлетворен своим существованием, как неизлечимо больной, до времени не знающий о своей болезни.

Возможно, я говорю слишком отвлеченно. Чтобы принять вышесказанное близко к сердцу, необходимо, как минимум, иметь свою комнату. Не в смысле купить и иметь, а в смысле мочь быть одному.

И, право же, не стоит отчаиваться, когда, заглянув в себя, вы обнаружите там не что иное, как серый, сырой, тесный и сумеречный интерьер тюремной камеры-одиночки.

1998 г.