ВЕЛИКАЯ
ПОДМЕНА

Когда человеку холодно, он вспоминает Африку.
И когда жарко - тоже.
И. Бродский. «Письмо Горацию»

Мы живем легкомысленной жизнью. Легкомысленной настолько, что состояние полного безмыслия становится привычным и в какой-то мере похвальным. Безмыслие, то есть отсутствие мыслей вообще, определяется в русском языке метеорологически: ветер в голове. Если человек не хочет думать, никто его заставить не может. Каждый имеет право мыслить или не мыслить. Кому-то, быть может, интересней лежать на диване с открытыми глазами и считать мух на потолке (тоже, между прочим, мыслительный процесс). А кто-то находит удовольствие в перебирании четок. В этом смысле свобода волеизъявления реализована человеческим обществом в максимальной степени.

Я бы не считал безмыслие предосудительным, если бы не одно горькое обстоятельство. Хотим мы этого или нет, за безмыслием следует бесчувствие. А отсутствие чувств - это не личное несчастье единицы, это открытая опасность для общности. Безмыслие и бесчувствие связаны кровно, связаны кровью. Хотя бы потому, что только смерть способна заставить думающего человека перестать мыслить и чувствовать. И только кровь способна заставить легкомысленного человека преобразиться.

Цельная натура в нашей жизни - большая редкость. Мир населен натурами дробными, в жизни и деятельности которых последовательность мыслей никак не связана с последовательностью чувств. Разве только на самом примитивном уровне.

Платон учился у Сократа. Аристотель учился у Платона. Три поколения античных мудрецов ярко продемонстрировали миру, как истончается кровная связь между мыслью и чувством. Вот эпизод из жизни Сократа, описанный Ф.А.Ротштейном: «Однажды под Потидеей во время военной стоянки он простоял целые сутки, от зари до зари, погруженный в мучительную думу. Солнце взошло и закатилось, сумерки окружили его таинственной мглой, луна облила его своим серебристым сиянием, а он с поникшей головою все продолжал стоять на одном и том же месте, как неподвижная статуя, не замечая времени и не чувствуя ни холода, ни голода, ни утомления. Только когда занялась вторая заря, очнулся он от долгого своего забытья: занимавший его вопрос, очевидно, был наконец разрешен, и, подняв взор навстречу первым лучам солнца, он тихо совершил молитву и возвратился в свою палатку».

Как-то я пересказал этот занимательный эпизод знакомому психологу. Врач поразмыслил и пришел к выводу, что Сократ... спал. «Такое бывает от интеллектуального переутомления, - сказал он. - Давно доказано, что человек может спать стоя. Это не сон в общепринятом понимании. Это своего рода столбняк, временное окаменение». Мой горе-психолог не допускал, что человек может быть поглощен одной мыслью на протяжении суток.

Замечу, что за Платоном таких казусов не числится. Не говоря уже про Аристотеля. Сократ, безусловно, чувствовал глубже и, что ли, природнее своих учеников. Он учил устно и если не добился такого широкого, как Платон и Аристотель, признания при жизни, то только потому, что круг его слушателей ограничивался немногочисленным населением древних Афин. Сократ был первым человеком, поставившим чувство в прямую зависимость от мысли. И в свете этой великой миссии блекли все обыденные его недостатки. (Тот же Ф.А.Ротштейн завершает пассаж о пресловутой жене Сократа Ксантиппе таким парадоксом: «Без сомнения, Сократ не был образцовым семьянином, но он был образцовым человеком, - а одно вполне стоило другого».)

Образцовый человек Сократ был великим разрушителем. Наподобие героя рассказа Достоевского «Сон смешного человека», он поразил античное мировосприятие вирусом диалектики, он, плебей, расшатал аристократическое отношение к слову. Об остальном позаботились его последователи.

Смешно проводить какие-то параллели, но израильское население (как, верно, и любое другое) в заметной степени преуспело в разрушении кровной связи между «думать» и «чувствовать». В психофизической деятельности человечества произошла великая подмена. Не знаю, когда - может быть, во времена папы Григория VII Гильдебранда, может быть, гораздо позже - в период деятельности Игнатия Лойолы, или Вольтера, или Ленина. Впрочем, это не важно. «Сократов круг» замкнулся, и человеческое сердце сначала опустело, а затем наполнилось пафосом, который без всяких скидок можно назвать административным (по примеру «административного восторга» - классической формулы так называемого «критического реализма»).

На первый взгляд кажется, что тоталитарные режимы преуспели в этой подмене больше других. Не уверен, потому что не вижу принципиальной разницы между идеей пролетарского интернационализма и великой американской мечтой. И то, и другое в равной степени отдаляет человека от человеческого. Охваченный административным пафосом гражданин никогда не возвысится до истинно собственного мнения или оригинального умозаключения, никогда не начнет спрашивать, никогда не устанет отвечать, никогда не сподобится на письмо Горацию или, на худой конец, Теодору Герцлю.

Израильское общество не настолько благополучно, чтобы не обращать внимания на эту проблему, чтобы не давать по каждому случайному поводу ход своему административному пафосу. Благо, возмутителей общественного спокойствия здесь хватает.

Вот пример. Престарелый генерал в отставке Шломо Газит заявил, что вязаная кипа на голове еврейского солдата

ассоциируется у него с нацистской символикой.

Что имел в виду Газит, досконально известно только ему самому. Зато совсем не трудно догадаться, какие чувства испытывали потрясенные его словами граждане. Чувство гражданского возмущения - это не чувство, а результат вышеупомянутой подмены. Это шаблон, максимально упрощенная модель эмоции. Пластмассовое возмущение для пластмассового гражданина. Нечто вроде условного рефлекса. («Крошка-сын к отцу пришел. И спросила кроха...») Газит мог бы сравнить религиозных солдат ЦАХАЛа с крестоносцами, филистимлянами, сарацинами или татаромонголами - все они отличались не меньшей, чем фашисты, жестокостью по отношению к людям. Но он, опять же, выбрал шаблонную схему. И получил шаблонную реакцию.

Вот другой пример. Игаль Тумаркин, всемирно известный израильский скульптор, считает, что музей Катастрофы («Яд ва-Шем») не оправдывает своего назначения. Тумаркин почти договорился до того, что экспозиции музея - не дань памяти жертвам геноцида, а надругательство над этой памятью. По его мнению (и я с ним полностью согласен), основные задачи музея реализуются посредством внешних эффектов, в то время как вопиющие, кричащие, убийственные свидетельства, хранящиеся там, должны без посторонней помощи вызывать у посетителей чувство истинного сострадания. (Что бы вы ни говорили, а неподготовленному человеку в музее делать нечего. Его место либо за школьной партой, либо в фалафельной. Для невежды музей - как остров Таити для туриста, не имеющего понятия о судьбе и творчестве Гогена. То есть - голая экзотика. Что может быть оскорбительней для музея?) Настоящая трагедия не требует внешней атрибутики. Ей достаточно открытой и восприимчивой души. Увы, это качество как раз в дефиците. Тумаркин знает, что говорит. Кому как не художнику понимать, что административный пафос - этот бес, вселившийся в современное человечество - может быть изгнан только реальным переживанием, а не светомузыкой и виртуальными эффектами.

Но и скульптор - вслед за генералом - получает свою долю «искреннего гражданского возмущения». «Как он посмел замахнуться на самое святое!» - восклицает некая толстая гражданка в телевизионном эфире. И выплевывает в камеру («Эврика! Эврика!») мертвый набор слов о миллионах уничтоженных нацистами евреях.

Третий и последний пример - Эхуд Барак. Если Шломо Газит давно в отставке, а Игаль Тумаркин чудак и по определению аполитичен, то Эхуд Барак - действующий политик. Его слова о том, что будь он молодым палестинцем, то подался бы в террористы, возбудили, наверное, самую серьезную волну административного негодования. Но давайте подумаем (если с таким «давайте» возможно обратиться к легкомысленному обществу): кем бы стал Эхуд Барак с его энергией, напором, честолюбием, сознанием собственной правоты, категоричностью и жаждой популярности, будь он молодым палестинцем? Понятно, что членом одной из террористических организаций. Кто-нибудь в этом сомневается? Думаю, что никто. (А если представить в качестве молодого палестинца Биньямина Бегина или Рехавама Зеэви?) То есть, Барак сказал правду. Он попытался в том злополучном своем интервью быть искренним. И, судя по реакции общественности, это ему удалось. Единственная ошибка, допущенная Бараком, заключалась в том, что он, очевидно, запамятовал: политику быть искренним противопоказано. Потому что в этом случае фабрика по производству административного пафоса - я имею в виду идеологию - начинает ему мстить.

Вот и получается, что все наши «общественные» восторги и возмущения - суть не что иное, как элементарный административный пафос, идеологический шаблон, ничего общего не имеющий с истинным, продуманным и осмысленным человеческим чувством. Я, в общем-то, не сетую на израильтян (и на себя в том числе) за эту подмену. Ведь так живут все цивилизованные народы. Так живет легкомысленное человечество, утратившее элементарные душевные ориентиры - чувства разочарования, покинутости, одиночества, чувства восторга, вдохновения, любви. Я не сетую. Но искренне жалею об этом. Как, быть может, и Сократ жалел о том, что принципы не позволяют ему отказаться от этой горькой цикуты.

1998 г.