СИЛЬНО УСТАТЬ,
ЧТОБЫ ЗАСНУТЬ

Забегая вперед, скажу: жизнь неизбежна.

Казалось бы, этот факт должен радовать человечество. Ан - нет. Оно, человечество, относится к оптимизму с плохо скрываемым подозрением. Если оно и любит светлое будущее, то не сердцем, а головою, многовековой своей умудренностью.

И, тем не менее, это так: жизнь неизбежна. Неизбежен мир во всем мире, неизбежны падения и взлеты культур и искусств, ядерное разоружение и изобретение нового страшного оружия, неизбежны космические катаклизмы, землетрясения, любовь, гастрит, зубная боль и дети.

Всего этого не избежать. От всего этого не исцелиться. (Одно из любимейших венецианских мест поэта Бродского - набережная Неисцелимых).

Многим из нас, наверное, хотелось бы, чтобы жизнь в определенный момент прекратилась, остановилась, изнемогла в стремительном своем беге и исчезла бы с лица Вселенной вместе с нами. Именно это несбыточное желание и рождает в человечестве массовую нервозность, первым признаком которой является болезненная привязанность к статистике.

Как-то замечательная писательница Надежда Александровна Тэффи пожаловалась своему врачу, что не может избавиться от привычки во время прогулок считать окна в парижских домах. Приговор эскулапа был тверд, как библейская скрижаль: неврастения.

Человечество считает, высчитывает, экстраполирует, измеряет. Оно прогнозирует свою численность, голод и изобилие, смертность и технический прогресс.

В Китае к 2000 году будет проживать 1,5 миллиарда китайцев. Клопы живут 300 лет. В результате истощения пахотных земель через 175 лет Аргентина будет голодать. В середине второго тысячелетия самый благоприятный для жизни человека климат будет в Сибири и Якутии.

Статистика знает все. Ей ведомо, когда закончится война в Шри-Ланке и сколько времени понадобится американцам, чтобы снарядить экспедицию на Марс. Она предупреждает об очередном всемирном потопе и о возможном банкротстве султана Брунея.

Человек пользуется статистикой, как болеутоляющим средством. С ее помощью он подглядывает в замочную скважину за светлым будущим человечества, подглядывает воровато и с нескрываемой завистью. При этом у него возникает ощущение, что до этого самого будущего рукой подать. Но рукой подать до него может только клоп.

Человеку ненавистна мысль о том, что жизнь неизбежна. Именно с этой мысли начинается пора зрелости – читай, осторожное, постепенное, поступательное умирание. Именно эта мысль рождает страх смерти. Не тот обыденный страх страдания и боли, а философский страх перед неотвратимым «не быть», перед любимейшей набережной Неисцелимых.

Вот как формулировал эту проблему один замечательный русский писатель:

«Из самого страха... ужаса смерти не вытекает ли ее отсутствие?
Послушайте:
Ведь чего я боюсь?
«Больно»? Нет. Т. е. «больно» я страшно боюсь, как мышь, но в страх смерти эта боль отнюдь не входит. А:
НЕТ.
НЕ СУЩЕСТВУЮ.
Было написано
2
на доске, а учитель стер.
Ну, так слушайте и слушай я сам:
Ведь:
НЕТ
значит - и не чувствую самого «нет». Будут реветь дети, им больно: но мне ничего не больно и не больно самого «нет», п. ч. ведь меня «нет»...
2
- стерли: разве же этому «2» больно? Ровно нет, явно нет.
Если -
МЕНЯ НЕТ,
то -
НИЧЕГО НЕ ЧУВСТВУЮ.
Но я чувствую: страх, ужас, т. е. не «теперь», а что «потом», «после смерти» буду испытывать ужас, что
МЕНЯ НЕТ.
Но кто же будет испытывать? Ведь меня «нет»?
Нет субъекта, носителя боли: и нет - боли. Но мне ослепительно ярко, что «этого», «которого нет» - он-то (после смерти) и будет реветь чудовищными слезами. Это - да! да! да! Но, значит, ревет КТО-то, Я, и, - значит, я есмь после смерти.
Господи, неужели так?
Я греха вовсе не боюсь, и наказания вовсе не боюсь, а
НЕТ.
«Нета» я совсем не могу перенести. Что такое «нет»:
УЖАС.
А если «ужас», то есть и ужасающийся, значит «нета» -
- НЕТ.
Неужели так? Скорее бы сказал Флоренский: правильно ли рассуждаю?»

Не берусь судить, кому легче решить эту проблему - верующему или атеисту. Религиозный человек смотрит на свою потустороннюю жизнь через матовое стекло теологической традиции. Для атеиста по ту сторону жизни ничего не существует. Не существует даже самой «той стороны». Верующий знает, что он будет и после смерти, но затрудняется точно определить, в каком именно качестве. Атеист уверен, что его не будет совсем. Кому из них проще существовать с мыслью о неизбежности жизни, сказать трудно.

Самый неприятный аспект этой проблемы - ее бескомпромиссность. Взамен на знание запредельного будущего человек не может предложить ничего достойного. Арсенал его возможностей слишком беден. Да что там беден - он просто ничтожен перед бесконечным набором инструментов и средств, которыми пользуется Провидение. Статистика в этом смысле служит лишь лекарством, слегка замедляющим процесс.

Оптимистами по отношению к проблеме неизбежности жизни могут быть только философы. Попробуйте себе представить простого аргентинца, удовлетворенно умирающего с единственной мыслью о том, что ему не придется испытать голод, который обрушится на его страну через полтора столетия. Философ же может убедить себя в возможности утешения такой по-идиотски простой мыслью. В том-то и заключается его сила. Парадоксально, но оптимизм по отношению к собственной смерти, как правило, испытывают самые закоренелые скептики. Практика же показывает, что лучше всех «закоренеть» в скептицизме удается именно философам.

Все духовные усилия человечества подчинены одной цели: спасти себя от разочарований. Следуя вышеозначенному императиву о том, что жизнь неизбежна, самое непреложное разочарование, то бишь смерть, человечеству не грозит. Смерть вольна разочаровывать единичного человека, но бессильна перед всемогущим процессом воспроизведения поколений за поколениями.

Среди трех временных субстанций (прошлое, настоящее и будущее), окружающих любую индивидуальность, реально ощущается только первая. Настоящее слишком грубо и неосмысленно, чтобы обращать на него внимание. Будущее существует лишь в воображении фантастов, да на страницах статистических отчетов. И только прошлое осязаемо, только оно может жить, двигаться, изменяться под пристальным взглядом человека, как глина под пальцами скульптора.

Марсель Пруст верил в то, что движение к прошлому избавит его от разочарований в будущем. Этот художник спасал себя от надвигающейся смерти удивительно парадоксальным способом: он бежал в прошлое, по направлению к собственному рождению, к утраченному времени, проживая таким образом сразу несколько жизней, причем жизней реальных, жизней - не только на уровне воспоминаний, мыслей и чувств, но на уровне физических ощущений. В этих жизнях было все: любовные терзания и радости взаимности, поцелуи, прикосновения, сны, пробуждения, слезы... В конце концов, именно эти жизни стали для Пруста неизбежными, бесконечно длящимися во времени, именно они действительно спасли его от разочарования, потому что настоящее лишилось для него всякой значимости и ценности, и его утрата (то есть - смерть) воспринималась уже не с ужасом, а с естественной покорностью.

Блаженный Августин намеревался спасти человека трактатом «О Граде Божьем», но, заглянув в будущее, понял, что сосуществование двух градов - земного и небесного - невозможно.

Один мой знакомый, человек необычайной физической силы и огромного веса, страдал бессоницей. Интересно то, что его бессонница не являлась болезнью, она не была подвластна ни невропатологу, ни психиатру. Мой знакомый трудно засыпал не по причине развинченных нервов. Их, как я подозреваю, у него вообще не было. Ему не давали забыться сном силы, с наивной жестокостью распиравшие его большое тело. Я узнал об этом во время нашего совместного блуждания на теплоходике по одной из могучих сибирских рек. Перед каждой ночью, когда наш старенький «трамвайчик» засыпал, притороченный к глинистому берегу в какой-нибудь относительно спокойной протоке шириною с Москва-реку, мой знакомый поднимался на палубу, раздевался до трусов и обрушивал свое полуторастакилограмовое тело в воду (в этот момент 20-тонный теплоходик низкой кормой испуганно зачерпывал несколько ведер воды). Затем он уплывал в ночь и возвращался только минут через сорок. Сначала я думал, что такие водные прогулки доставляют этому человеку чисто спортивное удовольствие, но когда спросил его об этом, он ответил: «Чтобы заснуть, я должен сильно устать».

Эта знаменательная фраза в первом приближении определяет философский аспект проблемы неизбежности жизни (или неотвратимости смерти, что, собственно, одно и то же). Философ готовит себя к предопределенному концу только таким образом: он пытается максимально устать от жизни для того, чтобы заснуть желанным и крепким сном. Может быть, потому-то философы и живут дольше других?

В жизни же обычного человека для такого рода усталости места не находится. «В жизни человека всего три события: рождение, жизнь, смерть. Он не чувствует, как родится, страдает, умирая, и забывает жить».

Я бы слегка развил эту максиму Лабрюйера. Я бы подчеркнул тот факт, что человек страдает, умирая, именно потому, что забывает жить. В самом высоком и самом отвлеченном смысле помнить жить - значит уставать от жизни, а забывать жить, значит проводить ее в бездумной легкости, просыпать ее, пробуждаясь только для того, чтобы пережить единственное значительное разочарование. Для большинства смертных справедливо другое (наиболее известное) замечание Лабрюйера: «Жизнь есть сон; старик - это человек, который спал дольше других: он начинает пробуждаться лишь тогда, когда приходит время умирать. Если он мысленно возвращается при этом к прошедшим годам, то нередко оказывается, что они неотличимы друг от друга, ибо не были ознаменованы ни добрыми делами, ни похвальными поступками, которые бы позволили ему ощутить всю длительность прожитого: он просто видел смутный, однообразный, бессвязный сон. Тем не менее, как всякий, кто просыпается, он чувствует, что спал долго».

Я далек от мысли исчислять жизнь добрыми делами и похвальными поступками, поскольку в наше время эти понятия слишком размыты. Но есть, на мой взгляд, непререкаемая полезность в том, чтобы обдумывать свое прошлое в течение всей жизни, осмысливать его шаг за шагом, разбирать его на разноцветные стеклышки и складывать их каждый раз в новую мозаику. Былое, быть может, для того и существует, чтобы рождать думы. А думы необходимы для того, чтобы, в конце концов, по-настоящему устать от этой жизни и не страдать от ее неизбывного продолжения.

В детстве страх смерти ощутимее, чем в зрелости. В детстве он конкретней и упорядоченней. Из своего детского опыта я вспоминаю момент, когда мне было совершенно невыносимо сознавать, что, умерев, я уже никогда больше не увижу высокую сплошную красно-кирпичную стену соседнего дома-новостройки. Как ни умилительно, но именно утрата возможности видеть эту монолитную стену, разглядывать ее кирпич за кирпичем, задирать на нее голову в лыжной шапочке с помпоном, - все это было для меня невыносимо. Я просыпался по ночам в слезах и ужасно боялся заснуть снова: мне казалось, что если я засну, то непременно умру. А если я умру, то завтра уже не увижу эту мою стену.

С тех пор прошло время. В своей жизни я встретил массу других (и не только кирпичных) стен. С некоторыми из них мне приходится общаться до сих пор и я с удовольствием распрощался бы с ними навсегда. Тот детский страх ушел, и вряд ли когда-нибудь вернется. Вместе с тем, появилась настоятельная необходимость пусть не в таком насыщенном ужасе, но хотя бы в каком-то трепете перед неизбежным. И оказалось, что воспитать в себе такое чувство достаточно сложно. Кому-то может показаться, что это и ни к чему. Но я уже набил руку в искусстве забывать жить, мне уже кажется, что пора просыпаться...

Движение по дорогам прошлого, пожалуй, и составляет основу художественного и философского мышления. Думы о былом имеют самое прямое отношение к размышлениям о смерти. Можно сказать еще честнее: только прошлое, если прожить в нем несколько основательных жизней, может предоставить человеку приемлемое оправдание смерти. Одну из глав своих «Опытов» Монтень назвал так: «О том, что философствовать - это значит учиться умирать». Некоторые сентенции «Опытов» кажутся сегодня банальными. Что нового может сообщить нам, например, такой пассаж: «Подобно тому, как наше рождение принесло для нас рождение всего окружающего, так и смерть наша будет смертью всего окружающего. Поэтому столь же нелепо оплакивать, что через сотню лет нас не будет в живых, как то, что мы не жили за сто лет перед этим».

Но есть в этой главе одна великолепная в своей органичной красоте и оправдательной силе мысль. «Размышлять о смерти - значит размышлять о свободе, - пишет Монтень. - Кто научился умирать, тот разучился быть рабом. Готовность умереть избавляет нас от всякого подчинения и принуждения. И нет в жизни зла для того, кто постиг, что потерять жизнь - не зло».

Браво, философ из Бордо! После этих слов я готов целиком и полностью присоединиться к высказыванию Паскаля (пусть и слегка двусмысленному): «Во мне, а не в писаниях Монтеня содержится все, что я в них вычитываю».

С точки зрения забывающего жить прагматика, частые оглядки назад чреваты не менее частыми спотыканиями. Но если бы меня спросили, чем, в конечном итоге, отличается человек с расквашенным от частых спотыканий носом, от другого, который ни разу не споткнулся и сохранил свое лицо в девственной целости, я бы ответил определенно: опытом. Опытом жизни и опытом размышлений о смерти. Ведь опыт, в сущности, и является неоднократным осмысленным переживанием былого. Потому-то и возникает эта настоятельная необходимость в том, чтобы проживать свои минуты, дни и годы, постоянно отбегая назад.

Ну а забегать вперед имеет смысл только тогда, когда хочется в очередной раз констатировать эту беспечную и так нервирующую человечество истину: жизнь неизбежна.

1996 г.