ВЗГЛЯНИ
НА ДОМ СВОЙ,
АНГЕЛ!

В одном из романов Томаса Клейтона Вулфа (то ли это роман «Взгляни на дом свой, Ангел!», то ли «Домой возврата нет») каждый абзац первой главы кончается словами: «Утрата, утрата…»

Постоянно ловлю себя на мысли, что каждый написанный мною абзац просит такого же завершения. Потому что больше я такой абзац уже не напишу. Потому что мысль, высказанная в нем, уже мертва. Потому что вся жизнь наша состоит из последовательного ряда утрат. Потому что любое вожделенное приобретение не что иное, как утрата мечты.

Эмиграция - самая благодатная почва для подсчета поражений и потерь. Она изобилует чуждостью, как берега реки, вдоль которых проживающий жизнь человек спускается на плоту. И то неизведанное, что видит он впереди, неумолимо приближается, чтобы, на мгновение поравнявшись с ним и приняв строгие очертания, плавно отойти назад, в прошлое, постепенно смутиться и навсегда исчезнуть.

Трудно понять, почему человечество считает утраты унизительными. Даже когда они неизбежны. Разве может человека унизить климат или горе, возраст или близорукость?

Но так уж повелось. Любая утрата, будь то пятно на репутации или потеря кошелька, всегда влечет за собою бесчисленные оправдания. Что это? Бессмысленная жажда восстановления собственного достоинства или извечная человеческая ограниченность?

За последние несколько лет мне довелось слышать столько оправданий факта эмиграции, что их хватило бы на целый роман, превышающий объемом лирический эпос Томаса Вулфа.

«Высочайший правил Поднебесной пятьдесят лет и не знал, порядок в ней или беспорядок, не ведал, желает ли народ его поддерживать или не желает. Посмотрел направо, налево и спросил приближенных, но приближенные не знали; спросил за воротами дворца, и за воротами не знали; спросил на полях, и на полях не знали.

Тогда Высочайший пошел переодетый бродить по дорогам и услышал песенку, которую пели мальчики:

Создали нас, массу народа,
Не для того ли, чтобы каждый
исчерпал свою природу?
Ничего не знаем, ничего не ведаем,
За обычаем предков следуем».

(Лецзы)

Чем исчерпывает свою природу эмигрант? (Я сознательно не употребляю понятия «репатриант» и «репатриация». Любому здравомыслящему человеку ясно, что они не соответствуют действительному положению вещей). Сначала восхищением, затем разочарованием, потом одиночеством, тоской по прошлому, отчаянием и, наконец, - в зависимости от характера - либо попытками возвращения, либо поисками оправдания своей эмиграции.

Спектр этих оправданий чрезвычайно широк: от ради будущего детей - до ради того, чтобы стать человеком первого сорта. Но особенное место среди них занимает - по точному определению одного наблюдательного литератора - комплекс сильного еврея. Этот комплекс можно проиллюстрировать словами пророка Исайи (29, 8): «И как голодному снится, будто он ест, но пробуждается, и душа его тоща; и как жаждущему снится, будто он пьет, но пробуждается, и вот он томится, и душа его жаждет: то же будет и множеству всех народов, воюющих против горы Сиона».

Исайя пророчествует о том, что гора Ариил (Иерусалим) будет осаждена множеством врагов. Но защитникам этой горы война будет казаться сном.

Комплекс сильного еврея - почти сомнамбулическое убеждение в том, что истинное место человека данной национальности - в рядах защитников горы Ариил. Этот самообман проистекает из нежелания жить иллюзиями, хотя и представляет собой иллюзию иллюзий. Вожделение силы - всегда оправдание слабости.

Вот передо мною бывший минчанин, а ныне израильтянин (это происходило три года назад): густая черная борода, сосредоточенный на собственных иллюзиях взгляд, золотой магендавид на груди. Он смотрит прямо в глаза собеседнику сильным и непреклонным, как ему кажется, взглядом. Он говорит с уверенными интонациями драматического актера: «Я здесь, потому что я еврей (ложь №1), потому что я всегда чувствовал себя евреем (ложь №2), потому это моя родина (ложь №3), на благо которой я готов отдать все, что имею (а вот это утверждение - правда: ему нечего отдавать, потому что у него ничего нет)».

Он был ретив, посещал синагогу и вступил в одну из политических партий (не помню в какую, но знаю точно, что его охмурил первый же агитатор, попавшийся под ноги).

А теперь продолжим диалог из драматической поэмы Ибсена:

Пер Гюнт: На жалованье я не претендую.
Костлявый: Избушку потеплее?
Пер Гюнт:  Нет, любую.
                    Но вы оставьте мне широкий вход,
                   Чтоб я удрал, когда пора придет.

Пора пришла. Вышеупомянутый «сильный еврей» живет сейчас в Бруклине. И нет никакого сомнения в том, что его уже одолевает комплекс сильного американца.

Я все больше склоняюсь к мысли, что наша эмиграция - природное явление. Есть в ней что-то от неуправляемой и необоримой стихии, подобной водовороту Мальстрем, как описал его Эдгар По. «Неожиданно - совсем неожиданно - он вдруг выступил совершенно отчетливым и явственным кругом... Водоворот этот был опоясан широкой полосой сверкающей пены; но ни один клочок этой пены не залетал в пасть чудовищной воронки: внутренность ее, насколько в нее мог проникнуть взгляд, представляла собой гладкую, блестящую, черную, как агат, водяную стену с наклоном к горизонту под углом примерно в сорок пять градусов, которая бешено вращалась стремительными судорожными рывками и оглашала воздух таким душераздирающим воем - не то воплем, не то ревом, - какого даже могучий водопад Ниагары никогда не воссылает к небесам».

Душераздирающий вой - не то вопль, не то рев, - это хор наших оправданий. А стихия в человеческих оправданиях не нуждается, тем более что творит не постижимые в своей противоестественности дела.

В этой ситуации нам остается исповедовать образ жизни обычных коллекционеров, завести специальный кляссер или гербарий и одну за другой прикалывать туда свои утраты, не снабжая их никакими комментариями.

К каждой из них мы с полным правом можем обратиться со словами угрюмого коллекционера Вощева из платоновского «Котлована». «Вощев подобрал отсохший лист и спрятал его в тайное отделение мешка, где он сберегал всякие предметы несчастья и безвестности. «Ты не имел смысла жизни, - со скупостью сочувствия полагал Вощев, - лежи здесь, я узнаю, за что ты жил и погиб. Раз ты никому не нужен и валяешься среди всего мира, то я тебя буду хранить и помнить».

Наши утраты невозместимы и не окупаемы. Я не говорю о тех сторонах окружающей нас чуждости, которые относительно преодолимы. Чуждый язык, например, при желании можно освоить. С чуждой ментальностью тоже возможно справиться доступными нам способами: привыканием или мимикрией.

Но чем возместить утраченную осень? Где отыскать Болдино? И возможно ли Болдино, насколько аллегорическим бы оно не представлялось, при тотальном отсутствии очей очарованья? Возможны ли в окружающей нас чуждости

«Ущерб, изнеможенье - и на всем
Та кроткая улыбка увяданья,
Что в существе разумном мы зовем
Божественной стыдливостью страданья»?

Не только сама эта (по-славянски зыбкая) стыдливость уже занимает свое место в коллекции наших утрат, но и представление о ней, память о ней, сердечный отклик на ее существование.

Осень хрупкая, синяя.
Озимь хрусткая, в инее.
Сколько грусти и прелести
В этом хрусте и шелесте.

(Кажется, это Степан Щипачев. Надо же, какие чудеса воскрешает память!)

Оправдать такую утрату невозможно, справиться с ней немыслимо. У нас нет под руками того круглого бочонка, который помог герою «Низвержения в Мальстрем» одолеть ужасный водоворот.

«Любая стена - это дверь», - сказал Эмерсон. Героическая романтика! Где найти дверь в его же «Снежной буре», когда разлучены друзья, лишь домочадцы сидят перед огнем, заключены в уединенье, где снежный ураган, а snowstorm, между двух стен проход замуровал?

Драма нашей эмиграции очень современна. В ней не соблюдаются в совокупности все три классицистических принципа. Сохранив единство времени и действия, мы нарушили единство места.

Не могу назвать это правилом, но среди «сильных евреев» встречаются умные люди. Один из них вполне согласился с моими мыслями об утратах. (Уже то, что он признал за моими размышлениями право на существование, сделало его приятным собеседником). Но, увы, он не ограничился констатацией своего согласия. Он заявил, что знает способ преодоления. Способ этот оказался на удивление простым: «Надо каждой из этих утрат найти равноценную замену».

Стоит ли говорить, что я был в очередной раз разочарован. Мне стало понятно, что мой образованный визави страдает недостатком воображения. Ему невдомек, что для человека, неожиданно сменившего лирическое пространство своей жизни на эпическое, для человека попавшего в исторический водоворот, не может быть равноценных замен.

Довольно распространены случаи, когда дикие животные, отловленные и посаженные в клетку, погибают от тоски по воле. Но науке известны и другие случаи, когда рожденный и выросший в клетке зверь гибнет от сердечного приступа, стоит только выпустить его на свободу в месте обитания его вольных сородичей. И гибнет он отнюдь не от тоски по клетке, а от резкого изменения системы координат. Его сердце не выдерживает внезапного расширения пространства, смены вертикального существования в неволе на горизонтальный, бесконечный, невероятно пугающий мир.

Эпосу не до лирики. Израильскому климату не до болезненной стыдливости. Он чужд нюансов, намеков и недоговоренностей, которые в засушенном состоянии с каждым днем пополняют наш гербарий.

Вот пошел дождь. Иллюзия дождя. Пародия на косую и промозглую болдинскую морось. Скоро начнутся ливни - перегиб уже в другую сторону. А золотая середина как гипотетическая равноценная замена здесь невозможна. Замена - это трюк, самообман, та же иллюзия, тот же золотой магендавид на груди «сильного еврея».

Герои романов Константина Вагинова собирали всякую всячину, чтобы оставить потомкам материальные свидетельства побед современной им эпохи. Мы собираем наши утраты, чтобы указать потомкам на свои поражения, на сплошные стены потерь нашего времени, в которых мы не смогли отыскать ни одной двери.

Хотя искали, еще как искали, оправдывая то, что недоступно оправданию, и обманывая всех, кто сам обманываться рад, включая самих себя.

Я думаю, что пора успокоиться. Пора прекратить «не то вопль, не то рев». Пора признать наше поражение, причем безо всяких скидок на стихийность и природность победившей нас силы.

Открою вам страшную тайну. Мы ведь уже почти смирились с нашими утратами! Во всяком случае, находимся в стадии постепенного примирения с ними. Я это чувствую по себе. Более того, я ощущаю глубокий интерес к процессу усушки и утруски моего духовного мира (вспомнился почему-то Тургенев, который «с любопытством писателя» укладывался под нож хирурга). Я допускаю, что в какой-то степени этот творческий мазохизм, есть предательство по отношению к себе. Но это - высокое предательство. В нем нет ни грана бессмыслицы и малодушия - постоянных спутников любого оправдания.

Перефразируя известную сентенцию, скажу так: лучше быть на кресте, чем под крестом.

Да, дело мое - это слово мое на листе.
И слово мое - это тело мое на кресте.
Свяжи мои руки, замкни мне навечно уста -
но я ведь и сам не хочу, чтобы сняли с креста.

Эти замечательные строки принадлежат перу Юрия Левитанского. Стихотворение, из которого они взяты, по глубокой и далеко не случайной иронии называется «Попытка оправдания».

Мне жалко «сильных евреев». Но не стоит упрекать меня в предвзятости и повышенном самомнении. Моя жалость к этим несчастным людям (эмигрантам, эмигрантам! - как бы они себя ни называли) гораздо ближе к сочувствию, чем к высокомерию.

Вспоминаю, как маленьким ребенком, стоя в шубе и валенках в эпицентре звонкой сибирской зимы, я самозабвенно нюхал надломленную тополиную веточку. Боже мой, как она пахла арбузом! Мне тогда казалось, что этот запах доступен только мне одному, что я единственный, кто с его помощью уносится мыслями в далекие южные страны, где также пахнет арбузом, но никогда не бывает холодов и буранов. Хорошо помню, что во время этого эксперимента меня всегда томила какая-то объективная жалость, какая-то ностальгия по прошлому. Хотя какое прошлое может быть у ребенка?

«Сильный еврей» очень напоминает мне эту тополиную веточку. Хотя бы потому, что «пахнет арбузом» в надломленном состоянии.

Он не борется за доказательства своей правоты. Ее у него нет. Вернее, он ищет такую правоту, которую возможно было бы доказывать. В сущности, он героический романтик. С тем только отличием, что не прорубает бреши в сплошной стене, а ломится в открытые ворота.

Вот стоит он на вершине горы Ариил, нагруженный массой «еврейских проблем», и - в плотном окружении своих окрыленных соратников по комплексу - чувствует себя бесконечно, необратимо, героически одиноким.

Взгляни на дом свой, Ангел! Взгляни попристальней, и только будь добр, не говори никому, что домой возврата нет.

1995 г.