БИБЛИОТЕЧЕСТВО

Большой (по израильским меркам) город, в котором я живу, представляется мне глубокой провинцией. Хотя от моего дома до тель-авивской набережной всего девять километров.

Тель-Авив, его фешенебельный центр, тоже представляется мне глубокой провинцией, когда я за какие-то полчаса спускаюсь туда из Иерусалима.

Иерусалим, духовный центр двух мировых религий, город-герой Библии, опять же представляется мне (как я ни пытаюсь этому противиться) глубокой провинцией, стоит только, гуляя по его улицам, отвлечься от умозрения и дать волю глазам.

Странные происходят вещи! Родившись и прожив половину своей жизни в забытом Богом уголке огромной полуфеодальной страны, я никогда так остро не ощущал провинциальность окружающей меня действительности, как ощущаю ее теперь, когда перебрался (поднялся, если вам так угодно) в маленькую, современную, капиталистическую (на бытовом уровне) страну, в первом приближении представляющую собой большой и тесный мегаполис.

Не скрою, такое ощущение на первых порах меня угнетало. Там, в бывшем СССР, я, как мне казалось, сумел превозмочь свою провинциальную неполноценность. Для того, чтобы заткнуть рот любому москвичу, для того, чтобы не давать ему повода, глядя на твое лицо и слушая твои речи, вспоминать про Урюпинск, достаточно было просто стать откровеннее, то есть отдать свою благоприобретенную сокровенность на поругание скепсису и сарказму. Это был самый доступный, легкий и, увы, поверхностный путь. Идущий этим путем человек никогда не избавлялся от внутренней провинциальности, как бы не втирал очки своим столичным собеседникам.

Был и другой путь, путь постепенного духовного перевоплощения. Он требовал гораздо большей отдачи, упорного труда в совокупности со скрупулезным взращиванием собственного достоинства. На этом пути надо было преодолеть ряд формирующих провинцию барьеров: информационный голод, отдаленность от культурных центров, свойственные глубинке наивность и стыдливость. Делать это было достаточно сложно, но целесообразно и крайне интересно.

Мне помогало и то, что был я абсолютно аполитичным человеком. Меня не смущали бесцельно прожитые годы, мне не было обидно за державу, не было унизительно ощущать себя под политическим прессом далекого центра. Я просто-напросто не испытывал никакого властного давления извне, не угнетал себя искусственной несвободой, как жители античных provincia - подвластных Риму внеиталийских территорий, управляемых наместниками. А быть в курсе столичных (и даже заграничных) театральных и литературных дел не представляло для меня особого труда.

Я считал, что успешно изжил в себе провинциальность и даже, чего греха таить, порою по-идиотски гордился своим эпизодическим превосходством над случайными столичными попутчиками.

Каково же было мое огорчение, когда я, переехав (взойдя, если вам так угодно) в Израиль, вдруг понял, что все мои труды были напрасными, что я не одолел в себе и крохи той пошлой неполноценности, с которой так элегантно, убедительно и навсегда распрощался в прошлом.

Здесь, в Израиле, отвечая на вопрос, откуда я приехал (взобрался), я стал ощущать какой-то легкий ветерок стыдливости (хотелось бы верить, что мнимой, но, увы, увы...). Мне стало ясно, что я потерпел серьезное поражение, что надо все начинать сначала.

Тут и возник у меня этот вопрос: а надо ли? Не является ли желание изжить в себе провинциальность прямым проявлением этой самой провинциальности? Не предпочтительнее ли просто покопаться в корнях метаморфозы, произошедшей со мною на Земле обетованной? Даже если в результате раскопок придется убедиться в необоримости этого постыдного (?) комплекса.

Вы ошибаетесь, если думаете, что я поведу речь о так называемой местечковости. Это весьма уродливое понятие, склоняемое на все лады репатриантами, просто недостойно какого бы то ни было обсуждения.

Меня волнует совсем другое. Чем же продиктованы все-таки неискоренимая тихость и книжность моего существования, мое органическое неумение садиться на стул без приглашения, мой легкомысленный плюрализм, совершенно дурацкое уважение к любому мнению (даже самому тривиальному) по любому вопросу (даже самому глупому)?

Начну с узкого. Круг моего общения претерпел в Израиле серьезные качественные изменения. Во-первых, в нем теперь нет единомышленников. Во-вторых, отсутствуют серьезные оппоненты. (А что такое серьезный оппонент? Это враг, у которого хочется учиться). Банально именовать такую атмосферу вакуумом. В ней все-таки дышится, хотя ее тлетворное влияние, ведущее к некоему душевному опровинциаливанию, неоспоримо.

Вследствие этого ужасного (как же еще определить такой переворот!) обстоятельства, моя духовная лаборатория чрезвычайно оскудела. Даже вести дневник стало делом неблагодарным. Хотя бы потому, что невозможно записать, как некогда записал Евгений Иванов, рыжий Женя, такую, например, фразу: «К восьми часам пришел Андрей Белый».

А Андрей Белый оказался бы сейчас очень кстати. Он помог бы мне расширить это «узкое» до более общих, хотя и менее одушевленных пределов.

В книге «Мастерство Гоголя» есть рисунок, выполненный автором. Рисунок этот демонстрирует взаимопроникновение гоголевского героя и окружающего его пейзажа. Связь эту олицетворяет лихая - вполне в духе Андрея Белого - кривая линия, соединяющая человеческую фигуру, насколько мне помнится, с солнцем. Не будет преувеличением сказать, что этот рисунок самым живейшим образом иллюстрирует мои размышления.

Пейзаж!.. Вот категория, которая, как правило, выпадает из любых рассуждений о провинции и провинциальности. Прошу заметить, я вовсе не говорю о микродеталях, составляющих эту категорию. Забудьте, пожалуйста, о курицах, гуляющих по площади уездного городка, о стариках, лузгающих семечки возле сельсовета. Не стоит воскрешать в памяти областных и районных ленинов, распутицу, ларек «Союзпечати» или чумазый трамвай.

Провинциальный пейзаж исключителен тем, что он относительно неподвижен. Его инерция настолько велика, что на протяжении одной человеческой жизни он практически не меняется. Он - замкнутая натура, которая и делает из его обитателей провинциалов.

Сущность пейзажа заключается в его макродеталях. Кто будет спорить с тем, что свет провинциального солнца (в Мытищах, например) принципиально отличается от света солнца столичного? То же самое можно сказать о провинциальном небе, облаках, горизонте, архитектуре, воздухе, цвете асфальта, запахе снега.

Не надо ограничивать пейзаж видом из окна. Круг общения - тоже составная часть пейзажа. Может быть, именно поэтому столичный пейзаж гораздо подвижнее и изменчивее провинциального. В столице человек отживает пейзаж каждый день. В провинции - на протяжении всей жизни. Потому-то и смешон провинциал, беспомощно карабкающийся по крутым кессонным стенкам столичного пейзажа, в надежде ускорить свое восприятие действительности до темпов, за которые не будет стыдно.

Природа самого этого стыда достаточно забавна и легкомысленна. (Вспомним, хотя бы, ряд литературных героев-провинциалов, например, Д'Артаньяна или Клайда Гриффитса, вспомним Сергея Есенина, впервые прибывшего в Москву). По существу же, в провинциальности нет ничего зазорного и, тем более, постыдного. Просто так повелось, что в столице человеку важнее выглядеть, чем глядеть.

Вот я и пришел к тому, с чего начал. Ощущение провинциальности моей новой родины я могу сформулировать так: «Здесь вовсе не хочется выглядеть. Здесь достаточно глядеть. Глядеть, не переставая, на этот неподвижный пейзаж (вы даже не представляете, насколько он неподвижен!) и отживать его на протяжении всей жизни. Только таким образом возможно избавиться от ощущения собственной провинциальности, в то же время ясно чувствуя непреходящую провинциальность окружающего тебя мира».

Достаточно книжная формулировка, скажете вы? Согласен. Но в жизни моей всегда было больше книжного, чем действительного (за что, поверьте, я чрезвычайно благодарен судьбе).

Что же такое провинция? Это, в сущности, весь наш мир, находящийся за пределами форзаца. Можно сказать чуть шире: провинция начинается там, где кончается Библиотека.

Хулио Кортасар сожалел, что не имеет возможности прочесть все написанные человечеством книги. Интересно, ощущал ли себя провинциалом автор «Игры в классики», когда служил никому не известным переводчиком в ЮНЕСКО? «Не кажется ли странным тот факт, что аргентинец, чьи интересы всецело были обращены в молодости к Европе - до такой степени, что он сжег за собой все мосты и перебрался во Францию, - там, спустя десятилетие, внезапно понял, что он - истинный латиноамериканец?» (Хулио Кортасар. Открытое письмо кубинскому поэту и журналисту Роберто Фернандесу Ретамару).

В первой половине двадцатого века французская столица многим представлялась этой самой Библиотекой, центром культурной Вселенной, за пределами которого торжествовала провинция. Этот факт подтверждается рядом исторических примеров: «Ротонда», Монмартр, невиданная концентрация гениев от Аполлинера и Модильяни до Хэмингуэя и Генри Миллера.

Неужели все они бежали от собственной провинциальности? Не думаю. Однако каждый из них справедливо полагал, что обретение духовной элитарности возможно только в условиях полного погружения в глубины единственной и неповторимой Библиотеки. Каждый пытался увидеть, говоря словами Кортасара, глобальную перспективу, открывающуюся из Старого Света. За этим они и ехали в Париж, не найдя ничего лучшего, да и не имея, в сущности, никаких альтернатив.

Мне известна лишь одна успешная попытка превозмочь свою провинциальность, что называется, не сходя с места. «Вселенная - некоторые называют ее Библиотекой - состоит из огромного, возможно, бесконечного числа шестигранных галерей, с широкими вентиляционными колодцами, огражденными невысокими перилами. Из каждого шестигранника видно два верхних и два нижних этажа - до бесконечности...

Библиотека - это шар, точный центр которого находится в одном из шестигранников, а поверхность недосягаема».

Именно этим рассказом (называется он «Вавилонская библиотека») было доказано, что провинциальность - состояние относительное, вытекающее из свойств пейзажа, которым человек себя окружает.

Борхесу, правда, было несколько сложнее, чем его коллегам из 20-30-х годов. Ко времени творческой зрелости (старости, физической слепоты и духовного ясновидения) великого аргентинского космополита ни одного из тех, кто в юные годы столетия восходил из мировых провинций в Париж, на этот пресловутый Олимп, уже не было в живых. Автору «Вавилонской библиотеки» пришлось в одиночку доказывать свою правоту, что, впрочем, было для него привычным делом. (Рассказ был впервые опубликован в 1941 году. Борхесу тогда было всего 42. Но этот факт ничего не меняет). Я не сомневаюсь, что в наше время многие из тех парижских восходителей последовали бы примеру библиотекаря из Буэнос-Айреса и не стали бы искать физического исхода из провинциального тупика. Они бы нашли иной, метафизический способ обретения собственного столичного (богемного, если хотите) Библиотечества.

В рассказе Борхеса, правда, Библиотека имеет собственную иерархию. Есть высшие залы, есть низшие, есть центр, а есть и периферия. Но все-таки с мыслью о том, что Библиотечество бесконечно и за его пределы невозможно сделать ни шага, то есть невозможно ощутить себя круглым, космическим провинциалом, - с этой мыслью существовать оправданней и приятней.

1995 г.