ЖЕРТВА
КАЧЕСТВА

Пустынный берег израильского моря не провоцирует на поэзию. Где уж тут запеть сквозь шум прибоя: «Шуми, шуми, послушное ветрило! Волнуйся подо мной..».

Подо мной, несмотря на зимнее запустение, все-таки пляж. Его пустынность - от мира сего. Он напоминает осиротевшую породистую собаку, уже начинающую привыкать к своему сиротству среди безродных и вольных сородичей, но и чувствующую безликую перспективу обретения новых хозяев - порода вывезет, подберут.

Средиземноморский пляж цивилен даже зимой. И гипотетический искатель приключений, потерпевший крушение и выброшенный волною на этот берег, сразу же поймет, что здесь не только ступала нога человека, но и основательно потопталась.

Ойкумена так плотно обстала эту огромную синюю лужу, что вот-вот выдавит ее в единственно свободное пространство - в небо. А еще говорят, что море наступает...

Пустыня, зной, жажда. Едет туарег на верблюде. Навстречу ему прямо по песку в ластах и маске шлепает чудак европейской походкой. «Эй, товарищ! Далеко ли до моря?»- спрашивает он туарега. «Да километров восемьсот...» - отвечает тот. «Ничегосебе пляж отгрохали..».

Следуя пропорциям этого анекдота, я родился на южном берегу Карского моря, или, если угодно, на западном берегу Охотского. Во всяком случае примерно в равном расстоянии от того и другого, недалеко от центра Евразии.

Дикие, доложу я вам, места. Вроде бы город, город, больше, чем самый большой город Израиля, хотя и меньше, чем самый средненький город России, а чуть отъедешь от его шлакоблочного края в любую сторону - и уже тайга, причем бескрайняя, потому что до края ее, кроме указки учителя географии никто не доходил. В этих пределах совсем не веет историей. Разве что геологией, нефтеразведкой и лесотехникой. Количество жизни здесь настолько неупорядочено, что ни о каком ее качестве не может идти и речи. Здесь дико и тихо...

Ближний Восток населен, как Шанхай. Он насыщен жизнью, как клубок дождевых червей в банке сибирского рыбака, как таежный муравейник, как капля биологического раствора на стеклышке микроскопа.

Ближний Восток насквозь пропитан Историей, а она, как никакая другая духовная субстанция, требует к себе повышенного внимания. И внимание это действительно повышенно. Жаль только, что ничего общего со скрупулезным уходом и бережливостью оно не имеет. Каждый эпигон этого внимания - от археолога и реставратора до гида и эксперта - поражен одним и тем же недугом: сделать Историю видимой невооруженному глазу. И глаз не вооружается. Он пассивен и медлителен. Он - орган зрения.

Но есть еще обоняние и слух. Это и спасает. История пахнет и звучит. И никто пока еще не додумался делать ее в этом смысле доступной, слышимой невооруженным уху и носу. Ни архитектор новейшего храма в Назарете, явивший миру странную смесь культового сооружения и дворца спорта (так и хочется, чтобы все это как-то постарело лет на 800-1000), ни строитель, загримировавший изнутри амфитеатр в Кесарии, ни инженер, предлагающий встроить в Кирху в Иерусалиме лифт.

Между явным и тайным, между вечным и временным, между двух раскинутых в утренней гимнастике рук, как учащенно бьющееся сердце, живет Израиль. Кажется, что Моисей все еще ведет его по каменистому (или песчаному) дну расступившегося моря, и зыбкие синие стены пучины, грозящие вот-вот сомкнуться, уже никого не пугают. Сизиф закатил свой каменный шар на самую вершину конуса, но назвать это состояние равновесием не поворачивается язык: а вдруг спугнешь?!

Сидеть на двух стульях возможно, если известная часть тела обширна и крепка. Сидеть на двух стульях непорядочно, если кто-то стоит. И, наконец, сидеть на двух стульях небезопасно, если кому-то безотлагательно необходим один из них.

Хитроумный Израиль умудряется это делать без видимых усилий, отважно балансируя разноцветными ягодицами одновременно над плюшевой подушкой гнутого европейского кресла и персидским покрывалом рыхлой восточной софы. Историческое евразийство Израиля настолько же явно, насколько неоспоримо географическое евразийство города, где я родился. И в этом есть глубокий смысл: мое перемещение оттуда сюда (сверху вниз по карте мира) обретает противоположное направление (снизу вверх) и сразу же выпадает из всяческих пространственных рамок. Одним неверным и неуверенным шагом я, совершенно неожиданно для себя, как бы шагнул из Географии в Историю. Хотя до полного осмысления этого шага мне еще, наверное, далеко.

Первобытный человек веками приручал диких животных, чтобы сделать их домашними. В современном мире невозможно так накормить волка, чтобы он больше не смотрел в лес. Разве что мышьяком.

Европа напичкала Восток качеством жизни. Соблазнительным, вкусным, раньше недоступным. И вместо голодного, жаждущего, пугающего Востока получила сытый, энергичный и не менее пугающий Восток. Но процесс кормления уже не остановить. Восток, как нашедшее вкус пищи дитя, постоянно требует добавки. «Дай еще, дай еще!» - раздается со всех сторон. И попробуй не дай! Истерика - это самое невинное, чем может грозить отказ.

Новому человеку, явившемуся сюда невесть откуда, непросто разобраться в этой кутерьме. Мешает невооруженный глаз. Но с глазами покончено. Время подсказывает, что преуспеть здесь возможно только с навостренными ушами и чутким еврейским носом наперевес...

Не ищите себе собеседника, тем паче - проводника.

Оставьте вообще человека! Поговорите с камнем. Вполне возможно, что камень расскажет вам больше. Дело только за тем, чтобы услышать его слова...

Молочные реки давно отравлены отходами промышленных предприятий, кисельные берега засыпаны щебнем и вымощены камнем. Говоря о земле, как о некоей девственной части суши, можно говорить разве что о пустыне.

Но История неразборчива. Она равнодушна к пейзажу и климату. Ей важно происходить. И она происходит. Я не ошибусь, если скажу, что происходит она не вовне, а внутри нас, причем в каждом по-своему, хотя, конечно, далеко не каждый это осознает.

Есть у Борхеса остроумнейший рассказ «Пьер Менар, автор «Дон Кихота» - рассказ о писателе, вознамерившимся написать «Дон Кихота» заново, не переписать, а написать буквально, слово в слово, но иной рукой, в иное время, под иным углом зрения.

«Сравнивать «Дон Кихота» Менара и «Дон Кихота» Сервантеса - это подлинное откоровение! - пишет Борхес. - Сервантес, к примеру, писал («Дон Кихот», часть первая, глава девятая):

«... истина - мать которой история, соперница времени, сокровищница деяний, свидетельница прошлого, пример и поучение настоящему, предостережение будущему».

Написанный в семнадцатом веке, написанный «талантом-самоучкой» Сервантесом, этот перечень - чисто риторическое восхваление истории.

Менар же пишет:

«... истина - мать которой история, соперница времени, сокровищница деяний, свидетельница прошлого, пример и поучение настоящему, предостережение будущему».

История - «мать» истины; поразительная мысль! Менар, современник Уильяма Джеймса, определяет историю не как исследование реальности, а как ее источник. Историческая истина для него не то, что произошло, она то, что, как мы полагаем, произошло».

Историческая истина чрезвычайно подвижна и изменчива. Она обновляется каждое мгновение, и для нее раз плюнуть обратиться в какой-то момент в собственную противоположность, а через мгновение повторить свое первоначальное значение. Речь вовсе не о субъективизме. Речь о субъекте, который объективно рождает в себе историю, и не может иначе. Человек тем только и отличается от камня, что камень, пассивный свидетель времени, говорит: «Я это видел».

А человек может раскрепоститься до того, что скажет: «Я в этом участвовал».

Я топтал эти камни, будучи крестоносцем. Я защищал своей жизнью крепость Масада. Я разрушил храм Ирода, я...

И, наконец, остановившись у зеркала и скептически оглядев с ног до головы свое бледное тело, облаченное в современную униформу, человек задает себе самый жуткий, но, увы, неотвратимый вопрос, вопрос вопросов: «Кто я?!»

И дай ему Бог в этот момент побольше воображения. В противном случае у него один путь: сломя голову ринуться в темный, кишащий бесами омут домыслов, профанации и лжи, в омут вопросов крови.

«- Ах, королева, - игриво трещал Коровьев, - вопросы крови - самые сложные вопросы в мире! И если бы расспросить некоторых прабабушек и в особенности тех из них, что пользовались репутацией смиренниц, удивительнейшие тайны открылись бы, уважаемая Маргарита Николаевна. Я ничуть не погрешу, если, говоря об этом, упомяну о причудливо тасуемой колоде карт».

Ощущая одною щекой жаркое дыхание Азии, а второю - пахнущие косметикой и зубною пастой воздушные поцелуи Европы (а тут еще это одухотворенное славянство с немалой примесью упрямой татарщинки!), человек, такой-сякой, срывает с манекена его красивый костюм-оболочку и выворачивает его наизнанку.

Получается один единственный стул неизвестной породы (дворняжка - бесконечное количество кровей) раздираемый в неутолимой жажде собственности Европой с одной стороны и Азией - с другой. Эдакое противостояние Ипполита Матвеевича Воробьянинова и отца Федора. (Как прав Коровьев, говоря о причудливо тасуемой колоде карт! А двенадцать колен, как и двенадцать стульев, увы, лишь умозрительно объеденимы сегодня в единый прекрасный гарнитур).

Человеку, так внезапно влипшему в Историю, можно простить некоторые пробелы в воспитании. Если уже влип - ищи выход. Но если выход - дело глаз, а с глазами уже покончено? Куда, скажите на милость, двигаться в этом случае с невинным слухом и хвойным обонянием? Понятно, что в сторону родины - в сторону того, что в любых, даже смертельно щекотливых обстоятельствах может спасти в человеке человека - в сторону избранного дела, то бишь профессии.

Профессия - стержень личности. Утверждение спорное, но не лишенное смысла, если речь вести не о пассивном формировании личности (среда, атмосфера, семья, школа и проч.), а о ее сознательном строительстве. Профессиональная деятельность человека не только совершенствует его навыки и познания, но и поддерживает в нем определенный личностный тонус. Говоря проще, человек, работая в сфере своих интересов, устремлений и опыта, получает удовлетворение, граничащее с наслаждением. В глобальном смысле - уважает себя в Истории и Историю в себе. Но будем проще: человек уважает себя. Уровень этого уважения таков, что оно не требует никаких внешних подтверждений. От такого человека даже в сладкие моменты расслабления никогда не услышишь русское риторическое: «Ты меня уважаешь?»

Профессия (если это, конечно, профессия с большой буквы) - качественная категория. И жертва такого качества может быть оправдана только очень серьезными перспективами. В противном случае такая жертва грозит личности удушьем.

Но нам приходится выбирать между Профессией и Историей. Потому что наши творчество и чудотворство, так органично вписывавшиеся в географический контекст, слишком легки для контекста исторического и выпадают из него, как разменные монетки из кармана.

История - одна сторона дела. Качество жизни - вторая. Живя в географии, мы сладко превозмогали недостаток качества, совершенствуясь не только в профессиональной науке, но и в науке создавать обстоятельства, противостоять обстоятельствам, побеждать обстоятельства. Это противостояние было как бы неотъемлемой часть нашей профессии. Окачествленный Восток свел эту науку на нет, исторически бездумно и неблагодарно восприняв западное качество как данность.

Моя ли это профессия, где не надо надувать щеки, напрягать мускулы, шевелить мозгами, где все решает компьютер или автоматическая линия, где, несмотря на это, царит грандиознейший беспорядок и развал, с которым не только не принято бороться, но в какой-то степени и запрещено традицией? Нет, не моя. Мой ли это язык управления, на котором отданная команда может быть истолкована трояко и четверояко, а ее невыполнение вполне удовлетворяет командующего? Не мой. Моя ли это История... А вот тут - стоп!..

История-то как раз моя, и происходит она как раз со мной, именно во мне. Повинуясь ее упругому движению, я не только жертвую качество, говоря шахматным языком, но и сам становлюсь жертвою качества.

Наученный географией, я был готов принести в жертву свою руку, свое благосостояние, свою рукопись. Но никто меня не готовил жертвовать своим делом, то есть предметом, длящимся во времени и, в общем-то, равнозначным жизни. И не то чтобы я этого не смогу, просто я к этому не готов, как не готов, например, к восприятию восточного каламбура.

Любое объяснение, наставление или дельный совет (а он может быть действительно дельным, только, увы, высказанным на профессионально, как я считаю, чуждом языке) принимается мною на уровне гораздо более низшем, чем уровень рядовой студенческой абракадабры типа: «С точки зрения банальной эрудиции и критического детерминизма каждый индивидуум механической абстракции не имеет права игнорировать критерий истины и функционального бытия».

Сказано круто, глупо, но по-русски, то есть на языке столяра и программиста, филолога и ассенизатора, комсомольца и бомжа. Сказано на языке места и времени.

Но действие нашей жизни, превосходя наши с вами географические ожидания, вдруг переносится в ...

Но это уже тема совсем иного размышления. Давайте пока слушать камни и не делать никаких выводов. Тем более, что любой наш скоропалительный вывод навряд ли станет равнозначным хотя бы выводу евреев из Египта.

Давайте успокоимся! Умеешь петь - пой! Профессионально стрижешь - стриги! Лепишь пельмени - лепи на здоровье!

Главное, что мы сами себя уже признаем, а, следовательно, История - тоже, так что за признанием современников, то бишь - соседей. коллег по работе, родственников и приятелей дело не станет. Качество мы пожертвовали. Нам остается только надеяться, что эта жертва будет когда-нибудь оправдана. Хорошо бы - Историей.

А иначе - зачем?!

1992 г.