[11]

Это было не совсем правдой. Он был самым общественно активным из нас, этот Нурия. У него были твердые убеждения, что всегда опасно. Мы часто сталкивались с ним в спорах, и мне кажется, что он меня тихо презирал. Особенно после того вечера, когда разговор на крыше, несмотря на все старания присутствующих, все-таки скатился в помойную яму местной политики.

Нурия, помнится, заявил, что гордится сотрудничеством с левой прессой. В ответ на эту тираду я расхохотался:

– В Израиле нет левой прессы, Рудольф! Есть только левацкая. Как говорится, почувствуйте разницу!

Нурия немедленно потребовал сатисфакции. Чтобы не допустить разлада, Савена взял инициативу в свои руки и начал рассказывать о своей службе в ШАБАКе, то и дело поминая всуе фамилии разных внештатных сотрудников, в том числе Мозеса, Шокена и Нимроди – владельцев крупнейших газетных концернов.

Доктор Хусани неожиданно согласился с моей точкой зрения, однако заметил, что левая пресса в Израиле все-таки существует и назвал несколько арабских газет, выходящих в Умм эль-Фахме и Нацерете.

Нурия весело неистовствовал, призывая в свидетели всю израильскую и палестинскую интеллигенцию, в погонах и без, и если бы его не остановили, в конечном итоге добрался бы до пророка Мухаммеда и самого Аллаха, будь он неладен.

Я, конечно, не сказал следователю о том, что считал Нурию надутым болваном. Как, впрочем, и всех остальных – без единого исключения. В конце концов, что это меняет?

Однако именно там, на допросе, в казенном, бедно обставленном помещении полицейского управления я, кажется, понял, с какой именно стати Нурия набрал номер моего телефона. Дело в том, что он оказался проницательным сукиным сыном. Он раскусил меня, проник в мою тайну, тщательно оберегаемую от остальных членов Собрания.

Да-да и – увы! В стаю выродков-альбиносов затесалась нормальная черная ворона. Все они были холодными и рассудительными людьми, если и имевшими тайные цели, то исключительно утилитарного характера. А во мне полыхало пламя. Они бежали от действительности в дебри метафизики, чтобы спрятаться, а я, чтобы вырваться и восстать. Они удовлетворялись умозрительным созиданием, складывая по кирпичику свои не особенно мудреные мировоззрения, а я терзался жаждой разрушения и катастрофы. Четыре моих романа, принесшие мне относительную известность, никак их не озадачили, а напрасно. Вчитавшись, в них можно было различить определенные и вполне угрожающие симптомы.

Ими двигала абстрактная идея спасения. Они хотели влиять на общество, исцелить его от недугов цивилизации, помирить евреев с арабами. А я хотел войны. Я ненавидел мирную жизнь и безмерно любил ее, любил потому, что не находил моей испепеляющей ненависти иного приложения, кроме жизни.

Они ратовали за стабильность и безопасность, за свободу выбора и самовыражения, а я жаждал нового изгнания и галута. Они наводили мосты, а я минировал их и пытался взорвать.

Однажды мы сильно поспорили на эту тему, обсуждая доклад Стоцкого об африканском анабазисе Одиссея. Стоцкий, китаист и монголовед, на ощупь плутал в дебрях древнегреческой мифологии, пытаясь нашарить там излюбленную свою ниточку диалектической всеобщности наций. Стоцкий считал современных евреев потомками Чингисхана, а статус избранного народа с поразительной безответственностью передавал допотопным маньчжурским племенам. И если бы не эмоциональный взрыв присутствующих, он обязательно бы доказал, что и легендарный царь Итаки был не кем иным, как замаскированным татарином.

Я встрял в середине доклада, заявив, что позиция Стоцкого – очередная попытка оправдания катастрофы мирового еврейства.

– Европейского еврейства, – уточнил доктор Завена.

– Нет, мирового, – не согласился я. – Если вы дадите себе труд отстраниться от ужасающей конкретики геноцида, вы легко придете к выводу, что Холокост был крайне неудачным проектом реализации извечной идеи. Евреев погубят вовсе не нацисты, не арабы и, уж конечно, не антисемиты.

[к странице 10] [к странице 12]

страницы [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10][12] [13] [14] [15]