[18]

...За большим стерильно промытым окном пробуждалось гарантированное завтра.

Шульман сидел в просторном больничном холле и писал. Он писал безоглядно, напропалую, почти не задумываясь. Идеи не было, и это удивительное обстоятельство развязывало ему руки, глаза, язык. Его пальцы танцевали по клавиатуре, передавая тексту ритмический рисунок своего беспорядочного, казалось, движения. Правое предплечье Шульмана не двигалось, охраняя покой лежащей на нем тонкой старческой ладони – ладони Дворы Бонэ.

Шульман творил, да простят ему верные его читатели!

Из столпотворения абзацев постепенно проглядывала расплавленная полуденным зноем улочка в центре Тель-Авива, мебельный фургон-увалень и пальма в треснувшем вазоне, маленькое кафе с бесхитростным названием "Не тужи и не горюй!", ликующие воробьи и швабра с оранжевой тряпкой в руках ленивого официанта-недоростка. За мутным стеклом, опершись на стойку бара, худощавый полицейский беседовал с толстым грузином – хозяином кафе; проходил по обратной стороне улицы неуклюжий лицедей, пробегал трусцой старенький фокстерьер, подкрадывались сумерки, прозревали автомобили, лавой сходил с небосвода напитанный влагой южный вечер; слонялся по тротуару, закинув голову и насвистывая, поэт, стрекотал камерой вечный самоубийца и высокие красивые мужчины, синхронно покачиваясь из стороны в сторону, брели по направлению к морю, опираясь на своих маленьких женщин.

Для разнообразия Шульман перемешивал реальные ощущения с вымыслом и увлеченно переставлял с места на место предметы жизненного обихода, как человек, долгие годы проживший в хорошо обставленной тюремной камере. Чередой возникали женщины, чередой исчезали. Он не называл имен и распознавал их образы по запаху и вкусу. Попискивал на плетеном столике трудяга-Notebook, остывал в прозрачном стакане чай с наной, катался по асфальту пластиковый стаканчик-сирота, заспанное лицо мальчика выглядывало из окна на крик брата; тесно прижавшись друг к другу, сидели за столиком старичок со старушкой, двое влюбленных в военной форме отрешенно целовались в конусе уличного фонаря. И в эпицентре этого прекрасно организованного хаоса стоял он, Шульман, стоял одиноко, ровно посередине своей частной жизни, в равном удалении от каждой запятой своего протяженного бытия, на расстоянии вытянутой руки и от безвременной старости, и от первой своей любви...

Он описал, как подходя к дому Бонэ, увидел автомобиль "скорой помощи", как по пути в больницу старик пришел в сознание, взял его за руку, и шепотом перекрыв вой сирены, сказал: "Пора мне заняться делом, сынок!" Он описал, как услышав эти слова, беззвучно заплакала Двора, как они вдвоем просидели полночи в прохладном больничном коридоре, настолько пустынном, что им казалось, будто люди совсем перестали умирать. Все люди, кроме одного. Он описал тихую беседу с Дворой, и то, как она отказывалась от глотка воды, и то, как среди ночи к ним вышел профессор, близкий друг старика, и улыбаясь сообщил, что опасность миновала и что до очередного приступа у Бонэ еще целая жизнь. Он описал, как поразился словосочетанию "целая жизнь", и как смеялся, обнимая плачущую Двору, и как долго уговаривал ее поехать домой. Он описал все, что увидел и почувствовал за этот обычный, один из многих и совсем не существенный день своей жизни, вспомнил всю его несуразицу и болтовню, все его отчаянье и одиночество, все его тепло – человеческое и атмосферное, которое, смешавшись в неопределимых пропорциях, грело и держало на плаву этот маленький мир, мир беспризорного Шульмана.

Около шести часов утра он сходил в регистратуру, вызвал такси и отправил Двору домой. Вернувшись в холл, он открыл компьютер, перечитал текст, с минуту подумал над названием и оставил прежнее. Вчерашнее. То, с которого, собственно, вся эта жизнь и началась.

июль - август  2008 г.

[к странице 17] [к "Рассказам о потерпевших"]

страница [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10] [11]

                  [12] [13] [14] [15] [16] [17]