[10]

Это счастье продолжалось до тех пор, пока в доме не случился пожар. Пошлое короткое замыкание породило бездумную искру, из нее возгорелось беспечное пламя, занялись обои, затем портьеры. Ранцев бросился было тушить, подпрыгнул пару раз на своем упругом шпиле, оскользнулся и медленно сполз на пол, как расстрелянный партизан. И когда первый оранжевый язык больно лизнул его верхнюю деку, он с ужасом понял, что никакое он не вместилище духа, а глупый деревянный ящик, покрытый лаком, до которого особенно лаком разрушительный огонь.

Эфы и пустота внутри его тела создавали такую зверскую тягу, какая не снилась ни одному дымоходу. Ранцев визжал, звал на помощь, царапал беспомощными колками раскаленный плинтус, лак пузырился и шипел, тело трескалось и, в конце концов, этот удивительный человек-виолончель вспыхнул, как сверхновая звезда, и в считанные минуты сгорел дотла.

Четыре свернувшихся калачиком обугленные струны – это все, что обнаружили пожарные на пепелище...

Временами Ранцеву сильно хотелось уехать. Далеко и надолго. Но желание это было несбыточным – по причине весьма прозаической. Несмотря на то, что Ранцев определенно знал направление и конечную точку своих устремлений (в двух словах – куда подальше), он давно отчаялся понять, откуда ему хочется сбежать и от кого. Ранцев жил нигде, и уезжать ему было неоткуда. Ни разу в жизни не чувствовал он себя чем-то большим, чем был на самом деле – четой, семьей, группой, коллективом, народом, расой. Ранцев не ощущал страну, в которой живет, и не считал себя составным элементом окружающего пейзажа. Он жил внутри собственной кожи, лишенной национальных и социальных признаков, и кожа эта никак не сбрасывалась. О своей принадлежности к определенной культуре он не задумывался, как еще не рожденный младенец в утробе матери не задумывается о биологическом составе околоплодных вод.

В общем, Ранцев был маленьким человеком. Никто не оглядывался ему вослед, и этот факт в какой-то степени его удручал. Но, конечно, не настолько, чтобы творить безумства. Например, бросить все – и уехать. Тем более, что бросать ему было действительно нечего.

В то же время Ранцев прекрасно понимал, что его гипотетическое бегство способно изменить только пейзаж за окном. А к пейзажу человек рано или поздно привыкает.

Разнообразие в его жизнь вносила только музыка, которая, единственная, всегда была неодинакова.

Последнее, что прочитал Ранцев на момент нашего повествования, была повесть о преуспевающем композиторе. Звали его, конечно же, Ранцев, но музыку он писал не ушами, а золотым «паркером» на именной нотной бумаге.

Композитор Ранцев жил в ужасно мрачной стране и, разумеется, сочинял невероятно жизнеутверждающую музыку. Настолько мажорную, что некоторые критики из свободного мира считали ее инфернальной.

В жанровом смысле Ранцев был всеяден и неудержим. Он писал симфонии и оратории, балеты и песни, музыку к кинофильмам и лирические пьески, не гнушался частушками, маршами и гимнами.

[к странице 9] [к странице 11]

страница [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [11] [12]